Обозрев в прошлый раз основные эстетические установки литературного медиапроекта POETICA и вскрыв их комичную абсурдность и беспомощность, посмотрим теперь на непосредственную реализацию этих установок, то есть на поэтический контент первого выпуска.
Выпуска второго, кстати, за прошедшие почти полгода так и не воспоследовало (как и обещанного видеоконтента). Это укрепляет подозрения в том, что перед нами очередной проект-однодневка, на которые столь горазды наши «актуальные», всегда готовые высунув язык «бежать за комсомолом» (читай — за стопятьсотый раз перешитыми на худую нитку заявлениями n-летней давности). Уж сколько шума и фанфар, сколько навязчивой раскрутки клубилось в свое время вокруг учебника «Поэзия». И где он теперь, спустя пять лет? Читают ли его? Используют ли в широкой педагогической практике? «Учат» ли по нему стихотворчеству (хотя идея обучения поэзии по учебникам сама по себе отдает гротеском). Очень сомневаюсь. Не факт, что этот талмуд ныне открывают даже сами его авторы, — они свою задачу по «легитимизации» килограммов стихотворного шлака путем иллюзорного «уравнивания» его в правах с поэзией подлинной выполнили (разумеется, безуспешно, ибо люди еще не совсем разучились читать), соответствующие гранты реализовали — и довольно. Школьная и университетская практика «новации» предсказуемо отвергла, а бенефициары сего трагифарса, видимо, особо и настаивать не стали. Только полумертвый сайтик и остался.
Но к делам насущным. Итак, что же нам предлагает первый и единственный номер «Поэтики» в качестве новейших и прорывных поэтических практик?
Наталья Азарова (главный, к слову, инициатор упомянутого горе-учебника) озабочена вопросами фундаментальными: «что с тобой мир такое что ты туда-сюда бегаешь». Эту озабоченность переключить бы на сферу внятности высказывания или хотя бы — на область пунктуации, но — увы…
Полина Андрукович (как тут не вспомнить хрестоматийное «у полины андрукович <…> / не поверите, опять — месячные / и она о случившемся — всем! всем! всем! — / не могу молчать») стоически верна своим излюбленным мотивно-тематическим комплексам: «в новый день кончали мы», «и прет мне в рот», «он сменил сердце на член» (сквозная метафора подборки), «смоет, надеюсь, его сперму с этого мира», «шейка матки защищена от мух» etc. Те же неудовлетворительные стихи о сексуальной неудовлетворенности, что и четверть века назад, — с нулевым «приращением смысла». Авторессе, напомню, пятьдесят три годика. И вот что особенно поражает в т. н. фем-поэзии: яро манифестируя протест против пресловутой «объективации», в своих стихах «поэтки» и «авторки» заняты как раз сплошь объективацией, и объективацией объективации, и объективацией объективации объективации — и далее в дурную бесконечность, на которую наброшено дырявое покрывальце блескучего эпатажца, которым давным-давно никого не удивишь и который с настоящей дерзостью речевого жеста ничего общего не имеет.
«Прет» по проторенной дорожке и Оксана Васякина, продолжающая уныло перемалывать разнообразные «травмы» и «царапины». Насилие — это плохо, спора нет. Но однообразное и насквозь конъюнктурное, холостое его пережевывание уже порядком поднадоело. И вот опять: «О чем он думал, когда наматывал на кулак вафельное полотенце и бил в живот мою бабку». Проходная же псевдоинтеллектуальная афористика в духе «никто не хочет быть невообразимой дырой» разбавить этот тягомотный поток болезненного бытописания, перемежаемого длинными цитатами из Беньямина (а то как же) и повествованием об опыте чтения такового, разумеется, не в состоянии. Вот и получается очередное паразитирование на принесшей Васякиной первый успех поэмке «Когда мы жили в Сибири», которая, в силу своей прискорбной вторичности, тоже представляет собой паразитирование, то есть здесь перед нами паразитирование в квадрате. Правда, колорит на сей раз татарский, а не сибирский, ну да это ничего. Этносов в России еще много, «травмированы» так или иначе все, так что вангую появление еще пары десятков подобных, клонированных друг от друга опусов во славу феминизма. Эту «повесточку» выгодно теребить до упора (а «упора», вероятно, нет), ибо она являет собой золотую жилу копеечных псевдопоэтических спекуляций, формирующих символический (а в случае Васякиной — и вполне реальный) капитал.
Тем же путем идет и Лида Юсупова, не устающая переписывать в столбик шедевры отечественного судопроизводства и тем самым длить и длить свои околодокументальные верлибростенания, из которых вместе с «водой» воображения ненароком выплеснулся и «младенец» поэзии. В отсутствие собственно поэтической убедительности степень действенности документа как такового понижается многократно, как бы ни воспевали гражданское и человеческое мужество Юсуповой ее адепты. Как ни крути, толстовский младенец «в скуфеечке из лоскутков» (даже если Толстой его и не видел в действительности) останется в веках и будет пробуждать «чувства добрые», а юсуповский «ребëнок <…> в первородной смазке, слизисто-кровянистых выделениях и частично в малине» (даже если это реальный несчастный ребенок) так и останется инструментом мазохистского расковыривания автором собственных малоинтересных болячек, не освоенным, не преображенным эстетически фактом нашей несовершенной социальной действительности. И, как это ни грустно осознавать, этот факт мгновенно будет сметен следующей шокирующей новостью. Вот и «стиходокументы» Юсуповой так устроены, что последующий напрочь вымывает из памяти (в частности, памяти культурной) предыдущий, одинаковые волны наплывают друг на друга, но, чтобы стихи ожили, нужна «кровь, а не водица», и здесь я имею в виду отнюдь не кровавые картинки, которых в этих стихах с избытком, а нечто значительно более важное и глубинное — кровеносную систему самого стихотворения. Что до новостного шок-контента, то его в Сети и так хватает, обязательность стихотворной формы для его фиксации и необходимость его «опоэчивания» с помощью примитивных приемчиков крайне сомнительна…
В текстах Павла Жагуна «машут крыльями смыслы семиотических семян».
О том, что взлететь высоко (прорасти глубоко) им не удается, можно судить по любой выхваченной наугад из этого словесного потока цитате (но отнюдь не мандельштамовской «цикаде»). В одном из стихотворений (трудно бороться с инстинктивным желанием закавычить это слово) фигурирует «пожароопасная белка», которую можно счесть главной вдохновительницей сих вымученных излияний. Вероятно, упомянутая белка зажгла известные «трубы», которые незамедлительно вспыхнули горючим и вонючим пламенем — иного объяснения не вижу.
На закуску просто несколько прекрасных и удивительных в своей саморазоблачительности выдержек, без комментариев: «В этом месте машинка письма таки села, поэтому отсюда — «в строчку»» (Иван Соколов); «я бы скупила все книжки / издательства «новое литературное обозрение» литература нужна / чтобы сохранить дом каждого человека / его родину» (Ирина Крупина — как же без рекламы благодетелей-то, стихи ведь все стерпят); «Смотри, я съела собственного сына, / чтоб только ты смотрел, / не отрываясь, как на холст / с несуществующим камином обыватель» (Саша Мороз). Нельзя лишний раз не убедиться в кристальной правоте Уистена Хью Одена, сказавшего в свое время про верлибр так: «Поэт, пишущий свободным стихом, подобен Робинзону Крузо на необитаемом острове, он должен делать все сам: стряпать, стирать и штопать. В исключительных случаях эта холостяцкая независимость дает нечто оригинальное и впечатляющее, но чаще результаты бывают убогими: грязные простыни на неубранной постели, неметеный пол и валяющиеся повсюду пустые бутылки». Какое точное слово – убогий!
Напомню, что все это цветистое (на первый взгляд, но на деле — одноцветное) стихотряпье подается нам под лейблом ошеломляющей новизны, предчувствования-нащупывания новых путей в поэзии и т. д. Примерно так завлекают наивного юзера вирусные баннеры. И вновь адамовым ребром встает вопрос: что же от вашей новизны, ребята, так откровенно несет заветрившимся, тухленьким душком? Что ж вы все объективируете-объективируете, да никак не выобъективируете? При этом отсутствие субъектной активности (то есть поэтического самостоянья) тотально, она нагло подменяется холостой инерцией: насильники инерционно насильничают, жертвы инерционно подвергаются насильничанью. Именно такую инерцию конвейерного воспроизводства выхолощенных жизнеподобных форм ненавидела Цветаева и противопоставляла ее незаемной подлинности голоса Есенина и Маяковского: «Родители — родят, / Вредители — точут, / Издатели — водят, / Писатели — строчут. // Мост новый заложен, / Да смыт половодьем. / Все то же, Сережа! / — Все то же, Володя».
Такова имитация динамики при абсолютной омертвляющей статике. Шансов на «опрокидывающее» удивление, на «стезю гривастую, кривую», «не предугаданную календарем» никаких. Ни о какой «далеко заводящей речи» здесь не может быть и речи, ибо, едва будучи «заведена», она упирается в тупик самой себя, как человечек из компьютерных игр, шагающий в столб под управлением неумелого пользователя. Какие бы коленца этот человечек ни выделывал, как бы изощренно ни двигал ногами — ни вперед, ни вбок он не продвигается, остается только картонное перебирание ложноножками слов, бессмысленное семенение сем.
Так что какие поэтики, такая и Poetica. Аристотель в печали. Катарсис отменяется. Всех тошнит. Расходимся.