Легкая кавалерия/Выпуск №1, 2021

Константин Комаров

О «полифонической» дерзости, настоящей критике и рекомендательной

В октябре минувшего года на фоне моей полемики с Евгением Никитиным по поводу «кодекса критика» редактор журнала «Артикуляция» Анна Голубкова инициировала в онлайн-формате круглый стол на тему «Критическая дерзость и бескомпромиссность: реальность или утопия?». Дискуссии как таковой не получилось: Никитин «слился», предпочтя помахать кулаками после драки, а пустопорожние высказывания «стримеров» А. Очирова и Т. Дунченко, призванных оппонировать «кавалерийскому» блоку, получились, мягко говоря, неубедительными. Жонглирование словами «бомбически» и «хейтерство», нулевое знание современного поэтического контекста и разнообразную демонстрацию тотальной профнепригодности к литературной рефлексии — назвать полемическим ответом сложно.

Видимо, по этой причине не состоялась анонсированная публикация материалов круглого стола в «Артикуляции». Очевидно, что стенограмма этого действа волей-неволей стала бы апологией «кавалерийского» подхода к критике, что, как я подозреваю, представило бы журнал в не самом выгодном свете. Мало кто любит проигрывать. Публично признавать поражение — тем более.

Вместо этого в «Артикуляции» вышла пространная статья Людмилы Вязмитиновой о том, что моя критическая практика (а именно — колонка о Дмитрии Воденникове и «древних») не соответствует теоретическим положениям, высказанным на круглом столе. При всем уважении к автору, я все-таки полагаю, что вполне соответствует, и считаю нелишним письменно артикулировать свои октябрьские устные тезисы.

Сомнительна уже сама формулировка темы круглого стола. Почему дерзость критика должна быть утопией, если это природное свойство критики как таковой? Критика базируется на трех китах — информативность, аналитичность и оценочность. Какой-то из этих компонентов может доминировать, но присутствовать должны все три. И дерзость входит в «оценочность» как неизменная ее составляющая. Дерзость — это живая кровь критики, и вся история отечественной литературно-критической мысли нас в этом убеждает. Отказ от этой преемственности (декларируемый тем же Никитиным с его тоталитарной толерантностью) представляется мне потенциально катастрофическим. Доверимся ли мы врачу, который не знает историю медицины, тех способов лечения, которые практиковались ранее, или знает, но полностью отвергает и отбрасывает? В критике, как и в поэзии (прав Бродский), эстетика — мать этики. Критик имеет право на собственную этику, не стыкующуюся с общепринятой, но определяемую его личными эстетическими взглядами.

Не стоит забывать, что критика не обслуга литературы, а «литература о литературе». Поэтическая критика для меня — это и критика поэтичная. Мне нравится мысль о сближении критики и поэзии по типу высказывания. Обе они подразумевают прямое высказывание, тогда как проза, по сути своей, высказывание опосредованное. Удачно назвал свою книгу С. Чупринин: «Критика — это критики». За статьей, рецензией, даже обзором мы должны видеть личность, а не механический набор знаний, как это бывает в поощряемой сегодня премиями «филологической» критике. Критика не может позволить себе быть скучной, как академическая статья. Критика, по моему разумению, должна стремиться к свободе той же природы, к каковой устремлена поэзия (подробнее об этом мне приходилось говорить в манифестальном эссе «На полях зрения«). Тогда и пресловутый «читатель», привлеченный свободным высказыванием (которое стремится ограничить та же выморочная «толерантность» в виде «кодексов»), парадоксальным образом у критики может появиться.

Сам критик — это профессиональный читатель, субъективность которого поверяется его квалифицированностью и вкусом. Вкус объективирует критическую субъективность, которая сама по себе тоже является родовым свойством критики. Многие откровенно несправедливые высказывания Белинского, его слепота (о которой нам сейчас легко судить с временной дистанции) относительно некоторых явлений не мешают ему быть великим критиком, другое дело, что и не помогают. Субъективность инструментальна. Но ее насильственное выкорчевывание из критического дискурса (которое мы видим по критике энлэошного типа), «расчеловечивание» критики, роботизация ее могут привести к гуманитарной катастрофе внутри литературного поля. При этом критика и литературоведение способны взаимообогащать друг друга фундаментальностью, с одной стороны, и остротой непосредственного прикосновения к живому литпроцессу — с другой. Обогащать, но не подменять!

Вот таким неблагодарным, но благородным занятием видится мне острая, живая, дерзкая критика, без которой (даже если критиков читают только авторы, о которых они пишут, и иногда другие критики) невозможен здоровый литературный процесс. Компромиссы же оставим для рекомендательной критики, добровольно согласившейся на статус обслуги. Какую книжку лучше почитать на кухне, а какую в морском круизе — это все к Галине Юзефович и ее многочисленным клонам.

Без дерзости невозможно обновление дискурса, он заболачивается. Все крупнейшие фигуры, которые и создали явление русской критики (В. Розанов, А. Григорьев, К. Чуковский и другие), этой дерзостью обладали, и, собственно, благодаря ей их не спутаешь ни друг с другом, ни с кем-то иным. Именно «полифоническая» дерзость во многом делает критическое слово «внутренне убедительным» и — в терминологии М. Бахтина — противостоящим слову «авторитарному», которым пишутся разнообразные «кодексы».