Легкая кавалерия/Выпуск №3, 2020

Дмитрий Воденников

О незаслуженном бифштексе, голодном Прусте и безжалостном течении времени

«По направлению к Свану» Пруста я читал очень давно. Помню школьный класс с большими окнами: это кабинет рисования, уроки ведутся в разных классах, ты всегда переходишь — вот восьмому классу ты преподаешь в рисовании.

Что ж я там дал ученикам — сочинение (два урока), изложение (один), — уже и не помню. Зато помню большие окна, туда входит так много света, за окном весна, «В поисках утраченного времени» положено на стол, Варданян, не смотрите в тетрадь соседа, там все равно нет ничего интересного, зато есть интересное тут.

Нет, это не навязшее в зубах пирожное «Мадлен», это другое, это — мясо.

Впрочем, вру. Про мясо я заметил только сейчас, когда лет через двадцать стал «По направлению к Свану» перечитывать.

«В момент, когда в другие дни надо жить еще час до звонка» (о нет, тут не про школьный), «объявлявшего о том, что кушать подано, мы знали, что через несколько секунд мы увидим преждевременное появление салата из цикория, омлета, незаслуженного бифштекса».

«…незаслуженный бифштекс». Как хорошо. 

У Ахмадулиной Пруст мелькнул однажды в недлинном ее стихотворении. «В саду у дома и в дому, внедрив многозначенье грусти, внушала жимолость уму невнятный помысел о Прусте». 

Не знаю, чего там внушала жимолость Ахмадулиной, но сам Марсель Пруст думал о спарже. Он был больным, жадным до жизни и, судя по тексту, все время хотел есть.

«Но предметом моего вожделения была спаржа».

Ему казалось, что эти небесные оттенки (ультрамариновый и розовый цвет, головки, чуть тронутые лиловым и лазурью, переходящие незаметно в белые корешки, — «еще слегка выпачканные землей грядки, в которой они росли, — путем неземных каких-то радужных переливов») служат чему-то большему, чем только для того, чтобы набить ими желудок. Да и как спаржей можно набить желудок? Вы ее ели? То-то же.

Прощай! Прощай! Со лба сотру 
воспоминанье: нежный, влажный 
сад, углубленный в красоту, 
словно в занятье службой важной. 
Прощай! Все минет: сад и дом, 
двух душ таинственные распри 
и медленный любовный вздох 
той жимолости у террасы.

Это опять Ахмадулина. Она любила в 1960-х Мандельштама, Пастернака и его, Пруста. Он нравился, видно, ей своей многослойностью, избыточностью, замкнутостью на себе. Из-за болезни он вынужден был оборудовать в своем доме комнату, обитую панелями из пробкового дерева. Этот материал впитывает в себя все из воздуха, в том числе и вредное. То есть Пруст спрятался в отравленной шкатулке. Внутри шкатулки все хорошо, а сами стены отравлены. (Какой точный образ.) В этой комнате, говорят, Пруст провел большую часть жизни. Только память и осталась. Вот она и течет, ветвится, двоится и пахнет бифштексом. Кому-то это, может, покажется самым удачным местом для писателя, символом необходимой изоляции, тюрьмой с идеальными условиями для творчества.

Но для Пруста эта комната, наверное, казалась просто тюрьмой. Он, как известно, страдал бронхиальной астмой. Говорят, что тогда врачи проверяли функции нарушения дыхания очень простым способом: просили затушить свечу. Я не знаю, мог ли Пруст задуть свечу, но лечение по тем временам было бессмысленным. Адреналин, сода, санирование зубов и носоглотки. Еще диета. Плюс советовали курить сигареты «Астматол» да и просто обычные сигареты. Бедный Пруст!

Приступ астмы, как известно, начинается при первом пробуждении. Около часа или двух ночи больному приходится встать с постели, чтобы вес его внутренностей смог оттянуть диафрагму вниз. 

«Мышцы, служащие для выдыхания, с трудом выполняют сжатие грудной клетки, так как их деятельности препятствует тугоподвижность и напряжение оболочек. Выдох медленный, вялый и свистящий; мышечные волокна бронхов и легочные пузырьки сжаты, и это вызывает свистящий шум, лучше всего слышимый при выдохе».

От этих вздохов и выдохов Пруст потом и умер.

…Осенью 1922 года он возвращается домой из гостей, по дороге простуживается и заболевает бронхитом. Бронхит переходит в воспаление легких. 

Франсуа Мориак, увидевший Пруста незадолго до смерти, оставляет об этом лаконичные воспоминания.

«Той ночью, о которой Марсель Пруст упоминает в письме (когда не играл квартет Капе), я рассмотрел его мрачную комнату на улице Амлен, закоптелый камин, кровать, где одеялом служило пальто, лицо, похожее на восковую маску, обрамленное волосами, которые единственно и казались живыми. Пруст сказал, что гость, то есть я, разглядывает их так, словно собирается съесть. Сам он уже не принимал земной пищи. Беспощадный враг, о котором говорил Бодлер, враг, «сосущий жизнь из нас», время, что «крепнет и растет, питаясь нашей кровью», сгустилось, материализовалось у изголовья Пруста, уже более чем наполовину затянутого в небытие, и превратилось в гигантский, все разрастающийся гриб, который питался его сущностью, его трудом — «Обретенным временем»».

… Удивительно, что тут тоже возникает этот «съестной» мотив. «Вы разглядываете их так, словно собираетесь съесть».

Пирожное «Мадлен», французское бисквитное печенье небольшого размера из округа Коммерси (регион Лотарингии), обычно делаемое в форме морских гребешков, с которого все начинается; комната, которую гость как будто хочет съесть; жимолость, подходящая для приготовления варенья, джемов и настоек; безжалостно съедаемое тобой и тебя съедающее время; гигантский гриб, который питался его сущностью; голодающий Пруст, наполовину затянутый в небытие; выплюнувшие тебя любовники, незаслуженный бифштекс.