Встретились на днях на приеме в Греческом посольстве с Ольгой Седаковой. Я не очень люблю эти посиделки, точнее, «стояния», но Седаковой обрадовался.
Пока нас не позвали в зал, где сиял греческий фуршет, мы нашли, где сесть, сели, и я говорю:
— Смотрел ваш выпуск у Солодникова. Почему вас Венедикт Ерофеев называл «полоумной поэтессой»? Вы же совсем не полоумная.
— Ну вот была у него в поэме такая фраза: «Потом пришел Боря С. с какой-то полоумной поэтессой». Наверное, потому что все время умничала.
Я потом нашел уже дома, в одном интервью Седакова рассказывала: «Через много лет я его спросила: «почему ты меня назвал «полоумной»»? — а он сказал: «Я ошибся наполовину»».
…На меня повлияли в самом начале моего поэтического пути две женщины. Это Седакова и Елена Шварц.
Я даже перевез из родительской квартиры в свою собственную, уже в тридцать лет, всего несколько современных поэтических книг. Одной из них была книга, изданная «Гнозисом» — седаковская, без названия: просто «Стихи». Год издания — 1994. Там были среди остального «Стелы и надписи», а также любимое мной «Китайское путешествие». Я знаю, откуда рос мой «Репейник». Он тоже кому-то казался полоумным. Правда, не умничающим. Да и как репейник может начать умничать? Это же растение.
Мальчик, старик и собака. Может быть, это надгробье
женщины или старухи.
Откуда нам знать,
кем человек отразится, глядя в глубокую воду,
гладкую, как алебастр?
Может, и так:
мальчик, собака, старик.
Мальчик особенно грустен.
Это из стихотворения Седаковой. 1982 год. Я и есть этот мальчик: еще учусь в школе. Имя Седаковой я узнаю только лет через двенадцать. А еще через 25 лет в Греческом посольстве, сказав, что видел ее в программе Солодникова, спрошу, как часто, некстати:
— Почему там, в программе, там много глубокомысленных, не ваших, пауз?
Седакова улыбнулась:
— Разговор же всегда в паузах.
— Для эха? — хотелось мне спросить, но я передумал.
— Я провинился, отец, но уже никогда не исправлюсь.
— Что же, — старик говорит, — я прощаю, но ты не
услышишь.
Здесь хорошо.
— Здесь хорошо?..
— Здесь хорошо?.. —
в коридорах
эхо является.
Седакова однажды (не мне) рассказывала, что Веничка Ерофеев часто говорил, что его пьянство носит символический характер.
Как это хорошо. Мгновенный алкоголизм. Как мгновенное стихотворение. (На самом деле ни в алкоголизме, ни в стихотворениях ничего хорошего нет — не делайте так, дети. Но это «без пауз» мне нравится. Не надо больших интервалов: пусть стишок идет за стишком. Веточка за веточкой. След в след. Собака за мальчиком, мальчик за стариком.)
Читал ли Венедикт Ерофеев Ольге Седаковой свои «Петушки», пока их писал? Нет. Он закончил текст очень быстро, к концу года, и у всех приятелей оказалась эта тетрадка. В курилке университета они ее читали. Всего и был один экземпляр. Написанная от руки книга. В общей тетради в 48 листов.
Такая маленькая? (Как-то я себе поэму, когда читал, представлял больше. Неужели она вся поместилась в тетради из 48 листов? Или я читал с паузами?) — Вот, ты звал, я пришел. Здравствуй, отец, у нас перестроили спальни. Мама скучает. — Сын мой, поздний, единственный, слушай, я говорю на прощанье: всегда соблюдай благородство, это лучшее дело живущих… — Мама велела сказать… — Будешь ты счастлив. — Когда? — Всегда. — Это горько. — Что поделаешь, так нам положено. Молча собака глядит на беседу: глаза этой белой воды, этой картины —"мальчик, собака, старик". Когда нас позвали в зал, там стоял длинный стол, а на нем много-много закусок.
Я взял одну и съел. «Она с мясом? — спросила Ольга Седакова. — Просто я не ем мясо».
Я взял вторую (через паузу) и отломил половину:
— Теперь никогда не поймешь: что с чем. Но мне кажется, эта — все-таки с мясом.