Вот Дмитрий Воденников внезапно высказался по поводу современной поэтической критики:
«Это к вопросу о критиках новой современной поэзии — они просто ничего не слышат, они древние, у них просто ухо забито макаронными мушками.
Как было сказано в одном недавнем анекдоте (надо же, я думал, что он как жанр давно уже умер):
Старик перед смертью собрал своих детей и сказал: «Принесите мне веник». Дети сказали, что у них есть только робот-пылесос. Старик сказал: «Тогда ломайте робот-пылесос». А дети ответили: «Он и так уже сломанный».
Критика как институт давно уже лежит грудой металлолома. А поэзия живет. Что ей сделается?» 1
Приехали. То есть, что получается: сотни отъявленных безответственных графоманов забивают ноосферу мегатоннами своих водянистых верлибристических (по большей части) потуг, прикрывшись фиговыми листочками «новизны» и «актуальности», а благородные люди, безвозмездно тратящие свое время, силы, нервы, чтобы назвать черное — черным, белое — белым, а бездарность — бездарностью, получают в ответ: «Заткнись, ржавый пылесос, и не вякай…»
Я моложе Воденникова и могу свидетельствовать, что поэтическая критика есть. Лучшие ее образцы — здоровы, сильны и актуальны без кавычек. Разговор ведется, и он далеко не праздный. Нагляднейший и регулярный пример тому — «Легкая кавалерия». Кстати, Воденников и сам в «Кавалерии». Негоже как-то бездоказательно «обличать» своих коллег по ближайшему контексту.
Поэзия, ясное дело, бессмертна до тех пор, «пока в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Но в данном случае Воденников присваивает поэзии бессмертие знаменитой медузы, которая не то что свою вечность, но и вообще ничего осознать неспособна. Критика — это литература о литературе. Это инструмент осознания литературы. Странно, если Воденникова устраивает такое бессознательное «овощное» бессмертие. Но, по мне, лучше уж героически погибнуть в борьбе, чем такое прозябание. Вспомним притчу об орле и вороне, которую Пугачев рассказывает Гриневу в «Капитанской дочке». Она как раз об этом: лучше живой крови попить, чем 300 лет питаться мертвечиной.
Время для критики (особенно — поэтической) сегодня парадоксальное: при обилии и разнообразии литературно-критических индивидуальностей, институт критики в том виде, в котором он функционировал в советское время (со своими достоинствами и недостатками), — отсутствует. Сейчас критика внеинституциональна, сейчас «критика — это критики» (С. Чупринин), квалифицированные, профессиональные читатели. Критик теперь в большей мере претендует на звание романтического героя-борца, чем поэт. Стихотворцев — легионы, критик же — явление штучное. Критика превратилась в «частное занятие частного человека» (В. Пустовая). И в этом тоже есть свои плюсы и минусы, но в качестве необходимого компонента здорового литпроцесса, во многом — его фундамента, критика никуда не делась. Думается, что рано еще отменять критику, которая делает что может. Разве нет?
В своем эссе Дмитрий Воденников практикует стратегию «сближения далековатых идей». Ассоциативный полет фантазии при этом настолько по-хлестаковски свободен и зигзагообразен, что понять, в чем заключается глубинная связь неудавшейся попытки приготовления дорогих макарон, сериала «Друзья», отсутствия у древних римлян понятия об улыбке и глухоты современной критики к современной поэзии, представляется маловероятным. Ну, может, улыбка чем-то похожа на макаронину, не знаю… Вопросов много.
Во-первых, непонятно, кто именно и где обидел упомянутых в статье в качестве лучших современных русских поэтов Пуханова и Караулова? Кто посмел? Кто не расслышал божественную просодию их стихов? Называете имена поэтов — называйте и непосредственный повод к отповеди. Мы за честность и прозрачность диалога. Или повода нет, и это просто абстрактный камень в критику, которую не пинает только ленивый, а зачастую в основном ленивые (сами толком ничего в литературе не сделавшие) и пинают?
Во-вторых, ну никак не получается приводимый в качестве образца современной поэзии бледный верлибр В. Пуханова о хлебе, в котором собственно «хлеб» упоминается чуть не в каждой строчке, но ни «хлебнее» (как в известной поговорке про халву), ни духовно «сытнее» читателю не становится, — признать образцовым. Это очевидно не те стихи, после которых «хочется много есть, восстанавливая силы» (Цветаева о Маяковском), со-причастия с ними не происходит. Потому что это просто слабые стихи. Проверил уши — макарон не обнаружил, на глухоту не жалуюсь, но потрясающей музыки в данном тексте все равно не расслышал, да и «музыки (курсив К. К. — Ред.) <…> вечной на смертные слова» (Б. Рыжий) — тоже…
Далее. Похоже на то, что римлян в этом эссе приравняли к североамериканским индейцам. Вопрос в том, какова значимость того или иного действия в общественном сознании, а не в его фактичности. То обстоятельство, что ребенок воспринимался вплоть до двадцатого века как уменьшенная модель взрослого, надо полагать, не означает вовсе, что детского мироощущения и в помине не было! История Древнего Рима, одной из основных цивилизаций в античном мире, демонстрирует, что, скорее всего, они бы поняли вполне прозрачный (но хороший, в отличие от пухановского) и ничего сверхъестественного не содержащий текст Караулова не хуже (а вероятно, лучше), чем мы понимаем Горация, Овидия, Вергилия, Ювенала.
В общем, мы — критики — древние, и потому глухие (тоже причинно-следственная связь оставляет желать…), а вот автор эссе, видимо, слышит «И горний ангелов полет, / И гад морских подводный ход, / И дольней лозы прозябанье», а также — «Звук осторожный и глухой / Плода, сорвавшегося с древа, / Среди немолчного напева / Глубокой тишины лесной».
Но, возможно, колумнисту, литературному наставнику, властителю дум и владельцу знаменитой таксы Чуни стоит прислушаться к мудрому совету одного из столь нелюбимых им «древних» и начать с себя?
Пока же улыбаться действительно нечему.