В этом году на смену почившей в бозе премии «Поэт» пришла премия «Поэзия». В объявленные сроки urbi et orbi был представлен премиальный лист, из которого вскоре и будут выбраны победители. Резонанс был ожидаем, но ожидания превзошел: фейсбук закипел. Не останемся в стороне и мы и, отложив для будущего разговора переводную и критическую номинации, бросим взгляд на основную — «Стихотворение года».
Координатор премии Виталий Пуханов, вынужденный отбиваться от многочисленных фейсбучных наскоков, отвел душу в интервью Владимиру Коркунову.
Отметив широкий эстетический диапазон экспертных мнений (при этом имена экспертов остаются тайной), посетовав на то, что не всех из желаемых экспертов удалось привлечь к работе, Пуханов обмолвился:
«Интересен и опыт коллективного выдвижения от читателей журнала «Воздух»: у журнала профессиональный и предельно требовательный читатель, неудивительно, что в премиальном листе из 100 текстов 12 опубликовано в «Воздухе». Это не поленился подсчитать один ревностный участник». Есть подозрение, что упомянутый «читатель» журнала «Воздух» действительно существует в единственном числе и является одновременно его издателем. Однако за невозможностью проверки этой гипотезы, просто обратимся к упомянутой «золотой дюжине».
Что мы здесь видим? Привычно унылый в своей сырой серости крахмал текстов Вадима Банникова, маниакально фиксирующего на бумаге все, что происходит у него в голове — на этот раз в виде перечисления слабо связанных друг с другом топосов. Не вызывающие никакой эмпатии, сконструированные стенания Ольги Брагиной о невозможности «сделать что-то полезное, борщ сварить, заработать денег», в свете чего остается лишь беспомощно улыбаться котикам.
Дмитрий Зернов посвящает свой текст «практике неумелого секса», но к концу неожиданно сворачивает на проблему выбора «миленькой власти». Денис Крюков, незатейливо поигравшись с графикой, добавил к тонне стихов о снеге еще две блеклых и довольно искусственных миниатюрки. У Владимира Лукичева, наоборот, «бесснежная зима» вопиет о своей обреченности и нелепости из-за прискорбной попытки сращения пейзажной лирики с актуальным политическим высказыванием. Елена Михайлик описывает драматическую историю симпатии девушки из «Самарры» (?) к некоему пламенному революционеру, эксплуатируя все тот же мертвый нарратив с вялыми вкраплениями блеклой иронии. Надо сказать, Тургеневу в «Накануне» этот сюжет удался не в пример убедительней. Евгений Пивень внимательно прислушивается, как внутри его текста отсутствие беседует с отсутствием, но вряд ли кому, кроме отсутствия же, этот диалог будет интересен. Стихотворное сказание Жанны Сизовой о героической касатке по имени Талекуа в своей замозоленной риторике сильно проигрывает примечанию к себе самому, которое смотрится информативней и, пожалуй, поэтичней. Екатерина Симонова повествует о смерти бабушки — не без задевающей лирической конкретики. Но в виде эссе о том, что такое «не жизнь, не смерть, а что-то совсем чужое, что гораздо хуже», этот текст (как и многие стихи Симоновой) смотрелся бы выгоднее. «Синий предынфарктный заяц» из стихотворения П. И. Филимонова как бы намекает, что рассмотрен сей опус должен быть не в поэтическом, а в психиатрическом дискурсе. Стихотворный субъект Алексея Швабауэра, нацепив маску сельского дурачка, с выморочным умилением любуется ужимками ламантинов, кормит их котлетами и переживает, что мы — не ламантины, ламантины — не мы. Однако утешать его как-то не тянет. Наконец, Ирина Шостаковская просто взяла и зачем-то изнахратила пушкинский «Арион», превратив его в череду довольно идиотических фантазмов. Цель изнасилования прецедентного текста осталась неясной.
Излишне уточнять, что большинство представленных текстов написаны верлибром (а те, где есть рифма, она никак не спасает), о котором поэт Виталий Кальпиди, от участия в премии «Поэзия» дистанцировавшийся, справедливо заметил: «Верлибр — сильная эстетическая мутация, к традиционно русским каналам поэтических интуиций отношения пока что не имеющая«.
А ведь это только те стихи, которые опубликованы непосредственно в «Воздухе». Если прибавить к ним еще с пару-тройку десятков напечатанных в дышащем тем же самым «воздухом» издательстве «АРГО-РИСК», или на портале «Сигма», или просто выставленных в фейсбуке авторами того же «Воздуха», то ощущение, что читаешь лонг-лист премии им. Дмитрия Кузьмина, крепнет неумолимо. Стихи И. Данишевского, А. Егорова, В. Коркунова, Е. Костылевой, И. Кукулина, Д. Ларионова, В. Лисина и т. д. и т. п. представляют все тот же коктейль из толченого мышьяка вымученных недосмыслов, дешевого эпатажа, забубенной зомбофилологии и пластмассовой социологии. Относительным противовесом им становятся присутствующие все-таки в «листе» достойные стихи (Б. Агрис, Г. Горнов, О. Дозморов, С. Золотарев, А. Кабанов, И. Караулов, Б. Кенжеев, В. Нацентов, С. Шестаков и др.), остающиеся, впрочем, в печальном меньшинстве. В совокупном своем текстовом объеме они примерно равняются размазанной на полтора десятка страниц безлико-кашеобразной околофилософической жвачке, представленной Ростиславом Амелиным.
Что сказать… Огорчимся очевидной тенденциозности премиального списка и порадуемся, что, помимо премии «Поэзия», у нас есть собственно поэзия. Поглядим на второй сезон (являющийся для любой премии во многом определяющим) с мерцающей надеждой, что Виталий Пуханов будет не только гордиться своими ошибками, но и начнет уже их исправлять.