Елена Пестерева в прошлом выпуске «Легкой кавалерии» i Е. Пестерева. Критик должен быть… / Легкая кавалерия // Новая Юность. 2018. № 6. написала о том, как важно критику быть культурным, об этикете с заездом в этику (а то, не дай бог, убьешь кого-нибудь рецензией, как Олег Лекманов). Не сорить, не выражаться, не ковырять в носу, не портить воздух. «Мой руки перед едой», «уважай старших», «будь примером для младших». В общем, обычное высказывание в духе «за все хорошее, против всего плохого». Что ж, культура — дело замечательное, и вряд ли кто-то выступит против добра, красоты и истины в открытую (хотя все образованные люди знают, что их нет, и это тоталитарная пропаганда). Не потому, что это неправильно, а потому, что это опять-таки некультурно, так себя вести нельзя, по крайней мере, прилюдно.
Высказывание в пользу графы «поведение» между тем вполне характерно для нынешнего времени, когда вопросы внешнего характера вышли у нас на первый план, отодвинув на второй разговор по существу. Этикет и этика — прекрасное оружие в руках манипулятора. Что такое истина, поди разберись, а в грубости и хамстве мы все специалисты, особенно в чужом.
Борьба за примерное поведение в классе имеет, как правило, плачевные последствия. Агитация за чистую, честную, благородную критику обычно ведет к отказу от всякой критики. Вместо нее — любовь: Ольга Балла любит Александра Чанцева, Валерия Пустовая — Александра Снегирева, Алексей Колобродов — Захара Прилепина, и наоборот. Александр Евсюков вообще всех любит, без разбору, кто попадется. «Любовь — волшебная страна», но рецензии, статьи превращаются в итоге в нескончаемый набор комплиментов и поздравлений. Критика и так уже деградировала к обмену любезностями, к разговору с собеседником. Куда больше? В этой ситуации призыв быть еще более мягким и учтивым выглядит по меньшей мере странно.
Однако, призывая к честности и борьбе за истину, Пестерева не всегда сама придерживается провозглашаемых принципов.
Зубастость с размаху приравнивается ею к битью, расстрелу и всяческому насилию. Тут недалеко и до распространенного среди публики представления о том, что всякая отрицательная рецензия — донос, травля или заказуха, а критик — палач, Латунский, Смердяков и Шариков в одном лице, а также сталинский подголосок.
Ратуя за честность, Пестерева как-то упускает из виду, что чистосердечность высказывания ныне рассматривается как хамство, как прямой вызов обществу.
Правда груба (прошлогодняя дискуссия вокруг книги Старобинец это еще раз подтвердила). Она — самое неприятное, что только может быть на свете. Возмущение вызывает откровенное суждение о текущей ситуации: толстые журналы давно уже никакие не маяки, литература умерла, а то, что существует, является ее имитацией, литературная карьера в России невозможна и бессмысленна, эстетическое разделение давно заменено рваческим и т. д.
Борьба за этикет в текущих условиях, как правило, превращается в борьбу с честностью, за которую вроде бы так ратуют на словах. Если что-то действительно плохо, с точки зрения критика, как тут сказать иначе? Есть ли смысл ходить вокруг да около? Что более неэтично: вводить в заблуждение читателя и потворствовать авторскому самообману или назвать вещи своими именами?
Писатель или поэт без всякого стеснения кормит публику дурными текстами, не заботясь о ее внутреннем душевном равновесии, но рецензент обязательно должен помнить о хрупком мире горе-художника. Логика довольно странная. Двойные стандарты, игра в одни ворота.
На мой взгляд, нет ничего более циничного и аморального, чем введение в заблуждение, а именно это обычно вытекает из требования этикетности высказывания. Да, конечно, мы не должны передергивать, но в результате радения о приличиях передергиванием начинает считаться логическое развитие мысли оппонента, попытка вычленить смыслы из текста, а не только слепо следовать написанному, не выходя за рамки пересказа.
Так недолго договориться и до того, что любое прочтение из другой системы ценностей будет считаться некорректным и неэтичным. Этикетным требованием станет (и, похоже, уже стало) не только понимание, но и приятие чужого высказывания. А дальше в ход пойдут соображения политкорректного характера: нельзя ругать больных и умерших, женщин вообще и беременных в особенности, мужей, готовящихся стать отцами, детей и стариков, иноверцев и представителей нетитульной нации, дебютантов и тех, кто завершает карьеру (такое, в принципе, может случиться с каждым), людей уважаемых, потрудившихся на ниве литературы.
Так из борьбы за все хорошее вырастает новый литературный порядок. Так возникает внешнее ограничение свободы критического высказывания соображениями приличий, пристойности, гуманности и т. д. Поведенческий критерий постепенно становится определяющим для деления критиков на правильных и неправильных, критиков и некритиков. Но поскольку за ним не стоит ничего, кроме требования лояльности и конформизма, примирения с нынешним состоянием критики без критики и текста без упрека и сомнения, сложившейся гласной и негласной иерархией, то в положении бескультурного всегда оказываются чужие, «не свои», несогласные. «Своим» дозволено все. У них по умолчанию в графе «поведение» всегда стоит «отлично», независимо от реального уровня хамства, грубости и степени предосудительности поступков.