Мантия пророка — частый соблазн для литературного критика, когда он пишет не о конкретной книге или авторе, а о явлениях и тенденциях. Иногда предсказания сбываются, ведь они пользуются, как правило, тем же языком художественной литературы и могут повлиять на нее изнутри. Но чаще выходит пальцем в небо — как в статье Игоря Гулина «Что происходит с текстом«, опубликованной на портале Syg.ma.
По мнению Гулина, текст больше не стремится к статусу шедевра и становится «напрасным объектом», не оправдывающим «эмоциональных и интеллектуальных инвестиций». Причина «инфляции» — «сверх-доступность, капиталистическое перепроизводство, в котором объекты утрачивают свою единичную ценность, становятся частью неразличимых потоков текста». Границы отдельного высказывания якобы необратимо размываются. Конечно, не обошлось без соцсетей — именно благодаря им «фотография с отдыха, политический манифест, новость о помолвке, разговор с таксистом, стихотворение существуют на одних правах».
Припугнув, Гулин тут же успокаивает: «Проходя девальвацию, становясь напрасной вещью, текст обретает и некое иное измерение». Секрет перерождения: «нетребовательность, взаимный договор с читателем об умеренном взаимном безразличии». Тексты, которые «обречены на непрочитанность в момент своего создания», не участвуют в обороте символического капитала, именно в них критик видит ключ к выживанию литературы.
В мрачной картине эволюции текста смущает одно — она перевернута с ног на голову. Бесконечные потоки информации ведут не к размыванию, а дроблению восприятия. Читатель пытается выцепить значимое из мешанины спама и выкручивает контрастность на максимум. Подборки распадаются на стихи, стихи — на мемы. Фрагмент приобретает права текста. Единица измерения поэзии теперь — даже не стихотворение, а цитата. И похвала «хороший текст» — не «маркер эстетической старомодности», как уверяет Гулин, а наоборот — самый популярный вид комментария под любым опубликованным в соцсетях произведением.
В качестве поэтов, идеально адаптировавшихся под культуру перепроизводства, критик справедливо приводит в пример Вадима Банникова и Виктора Лисина. Только механизм адаптации совсем другой — стихотворения мимикрируют под мемы. Смысловые акценты у Банникова и Лисина, как панчлайны в попсовой комедии — рассчитаны на моментальный отклик и адресованы сразу нескольким видам эстетических вкусов. Их тексты свободно перемещаются из подборки в подборку, ничего не приобретая и не теряя.
Характерно, что под текстом Игорь Гулин понимает «поэтическое или прозаическое произведение, в той или иной степени новаторское по своим установкам».
Выходит, критическое высказывание — вроде и не текст вовсе. Непонятно, почему инфляция его не коснулась. Если принять сторону автора, разве сама статья — не «напрасный объект», затерявшийся в репостах?
Первую неделю после публикации «производители и потребители новой литературы» активно делились ей в фейсбуке и вконтакте. Потом интенсивность упала — видимо, «неразличимые потоки» сделали свое черное дело.
Или другой вариант: статья «Что происходит с текстом» символизирует следующий этап эволюции высказывания. То самое «заклятье», о котором рассуждает Гулин, «ритуал, в котором автор жертвует „эстетической эффективностью» текста ради обретения им новой силы». Но сила почему-то не ощущается — текст как текст. Рыхлый, лишенный внятной структуры. Обычная реплика «в вечность» на бегу. Написанная, по признанию автора, «за день до выступления на конференции» в 2017 году, она, похоже, два года успешно избегала редактуры:
«Она (литература. — М. А.) существует на двойных основаниях. С одной стороны — функционируя по упрощенно понимаемым законам современного искусства, в котором ценность конкретной работы сравнительно мала в сравнении с весом проекта, силой концепции. С другой же — продолжая использовать техники производства высокой поэзии, требующей от автора предельной вовлеченности, „самоотдачи», от каждого текста — интенсивности, высокого качества».
Высокая поэзия высокого качества; ценность работы сравнительно мала в сравнении. Действительно, получился текст, который «не будет прочитан и знает об этом». Он даже не очень старается быть написанным.
Статья Гулина под видом рассказа о новой жизни художественного текста задним числом оправдывает необязательность чтения. Поэзия вовсе не сводится к символической «манере представления себя», просто кому-то проще анализировать позу, а не стихотворение. Чем меньше вкладываешь, тем ниже риск инфляции — это работает и в критике. Разговор о «заведомой нечитабельности, непонятности» как «конструктивной основе письма» никаких инвестиций не требует вообще.
Тут история вовсе не о жертвенности, а наоборот — о гедонизме. Или даже аутоэротической асфиксии — придушим самоценность текста ради быстрого удовольствия. Поэзию, где «напрасность заложена с самого начала», еще легче имитировать, чем формальное новаторство. Инфляция только ускорится, и перепроизводство побьет все рекорды. Отказ от диалога не приведет к перерождению литературы, всем станет только хуже. Кроме, конечно, тех, кому изначально было нечего сказать.