В поисках утраченного пути

У того, кто хочет разобраться сейчас в английском и американском литературоведении, возникает странное чувство – запоздавшего. Кажется, что и разбираться уже не в чем: поздно! Мы спрашиваем о «новой критике» и о «пристальном чтении», а в ответ слышим: «Сыты по горло» ¹. По сравнению с известной цельностью платформ и отчетливым распределением сил, какое существовало в совсем еще недавние времена, англо-американское литературоведение выглядит ныне как бы после напряженной игры: карты открыты и брошены на стол, еще стоит дым и самый воздух сохраняет накал страстей, но – уже никого нет… Это не означает, конечно, будто в самом деле ничего не происходит. Беглого взгляда достаточно, чтобы убедиться в том, насколько в Англии и США деятельны литературоведение и критика. По-прежнему деятельны: поток книг, множество кафедр, журналов, – все это не уменьшилось². Как выразился Джон Уэйн, диссертации защищаются, монографии издаются.

Хотя «новую критику» называют старой, но куда-то на европейский континент сведения о ней еще только доходят. Пусть дух момента, который недавно считали «критическим» (в смысле авторитета критики), сменился на «антикритический», и называют критику теперь «истинным врагом литературы», все-таки научно-критическая деятельность – на виду.

Видим мы прежде всего количественное изобилие и разнообразие критической продукции, к тому же разных уровней, в расчете на разные читательские слои. Видим усилившийся за последние годы интерес к общественному фону, на котором развивается литература, образование целой школы так называемой «критики жизни», противопоставляющей себя «критике текста» ³. При ближайшем рассмотрении мы видим, что «критика жизни» перенаправляет взгляд, устремленный на символическое значение текста, к жизненному материалу, переработанному литературой. Исследователь стремится как бы извлечь материал обратно, посмотреть да посравнить создание творческое с реальностью, исторической реальностью, стоящей за строкой. Характерен и растущий интерес к литературоведению других стран, помимо англо-американского мира, что, например, проявляется на страницах недавно основанного журнала «Новая литературная история», выпускаемого Виргинским университетом в Шарлотсвилле, городе и университете, которые в свое время предоставили трибуну Уильяму Фолкнеру⁴.

Состояние, переживаемое последние годы литературоведением в Англии и США, характерно отразилось в одной критической книге⁵. На первых ее страницах мы видим двух лидеров американской «новой критики» Джона Кроу Рэнсома (1888 – 1969) и Р. -П. Блэкмура (1904 – 1968), и речь между ними идет о том, что в художественном произведении «имеются все же не только формальные, но и содержательные ценности». «Не помню точно, в каком духе отвечал Блэкмур, – пишет автор книги, литературовед английский, слушатель и сотрудник двух ветеранов, – но, кажется, он по своему обыкновению миролюбиво сказал: «Ну и что из этого?» Вопрос, таким образом, был не решен, а как бы снят. Далее приведена еще одна беседа, состоявшаяся у самого автора с видным теоретиком все того же «новокритического» толка Кеннетом Берком (род. 1894). Обсуждался тот же вопрос, поставил его автор книги, а в ответ Кеннет Берк решительно утверждал, что в литературе все-таки нет ничего, кроме слова. Автор с ним не спорил, он только настаивал на своем вопросе, причем настаивал, по его словам, «с позиции собственной слабости».

Почувствовать остроту даже столь осторожной настойчивости помогает сравнение. «Какого рода вопросы может ставить критик? Мы должны знать это прежде, чем станем плодотворно обсуждать его ответы» ⁶, – это обстановка другой критической эпохи. Тогда теоретическое единодушие в англо-американском буржуазном литературоведении было так велико, что некоторые проблемы были как бы упразднены, считались предрешенными или просто несуществующими. «Умение задать правильные вопросы является таким же показателем критической зрелости, как умение давать верные ответы». Учрежден был своего рода хороший тон, исключавший, в частности, обсуждение вопросов, которые теперь все-таки затрагиваются, хотя бы «с позиции слабости».

Ведущим в 40 – 50-х годах направлением было «ново-критическое», а это означает, что «пристальный» анализ текста служил основным методом литературоведческих исследований. «Пристальность» эта особая, предполагающая, что исследователь приник к тексту близко настолько, что не видит ничего, кроме словесной фактуры произведения. Отвлекаясь от биографии автора, от эпохи, от всего конкретно-исторического контекста, в котором творил данный автор и сложился данный текст, «пристальные» аналитики не могли, естественно, отвлечься от собственной биографии, от своей эпохи. Не считаясь с тенденцией авторской или тенденцией прежних истолкователей, они вносили в текст собственную тенденциозность. Причем получалось это у них весьма зримо, грубо, но хотя бы иллюзия проникновения в самые тайны текста все же существовала, обеспечивая «новой критике» влияние как наиболее специализированному направлению в литературоведении.

Люди, прошедшие лично «ново-критическую» выучку, в частности профессора-стажеры, приезжавшие из-за рубежа в Московский университет, рассказывали, что представляла собой на практике, на лекциях и семинарах, тирания «пристального» чтения, когда любая апелляция к истории или биографии, к тому, что мы уже знаем о данном тексте, воспринималась как ошибка. Подобная строгость, благодаря которой читатель вроде бы остается наедине с художественным словом, оказываясь свободным от всякой предвзятости, на самом деле обеспечивала, оберегала предвзятость тем худшую, что из нее исходили молча: предвзятость сказывалась в каждом суждении, оставаясь неконтролируемой, необсуждаемой. В узком смысле, в пределах группировки, «новая критика» привлекла не так уж много сторонников, настораживая или даже отпугивая к тому же своим политическим консерватизмом. Как школа «новая критика» имела достаточное число оппонентов, тем не менее ее методологическое влияние оказалось едва ли не всепроникающим.

На рубеже 60 – 70-х годов в Англии и США появилось сразу несколько критических книг, которые устремлены были, если судить прямо по заглавиям, в одном направлении, куда-то прочь: «По ту сторону культуры» Лайонела Триллинга (1965), «Против интерпретации» Сюзен Зонтаг (1966), «Помимо всей этой чепухи» Альфреда Альвареса (1968), «Помимо формализма» Джеффри Гартмана (1970), «Экстратерриториальное» Джорджа Стайнера (1971), «За пределами бесплодной земли» Раймонда Олдермена (1972) ⁷. По существу авторы хотели вырваться из так называемого «критического» климата. Нет, не покончить с критикой было целью их «экстратерриториального» стремления, а найти выход из ситуации, в которой англо-американская критика оказалась.

В течение веков не имея мирового влияния, английская критика в нашем столетии вышла на авансцену с идеей исключительного значения критики в литературном процессе⁸. С 1920-х годов в Англии культивировалась так называемая Критика с большой буквы, действительно деятельная, завоевавшая постепенно авторитет, повлиявшая на развитие и сам статус критики в литературной жизни других стран Запада, прежде всего в США. На американской почве развитие Критики получило поистине индустриальный размах. Стала Критика явлением международным, англо-американским. (Поэтому рассматривать английскую и американскую критику без учета общей методологической подосновы – значит обойти самые существенные проблемы ее становления⁹.)

Говоря о Критике, мы имеем в виду и литературоведение, поскольку Criticism, введенный как термин триста лет тому назад английским поэтом, драматургом и критиком Джоном Драйденом (1677), а возымевший особое значение уже в нашем веке, претендует на представительство от лица научно-критической деятельности в целом. Парадокс становления Критики, которую называют еще высокой, заключается в том, что эта Критика не только сама возвысилась, но и подмяла под себя литературу, превратив ее в сырье для критической «промышленности» ¹⁰.

Кризисное состояние, в каком находится сейчас Criticism, не должно, конечно, вселять ощущения полной бесплодности. Резкость ударов, которые приходится Критике выдерживать извне и изнутри, свидетельствует о такой требовательности, какая возможна только при активном развитии. Современники, находящиеся внутри ситуации, переживающие в полном смысле «критический» момент¹¹, должны составить надежный, по мере сил объективный, отчет о происходящем.

Для того чтобы это сделать, необходимо прежде всего взять соответствующий историко-литературный масштаб для подхода к сложившейся ситуации и учесть, что перед нами не отдельные явления, в противовес которым легко подыскать какие-то другие явления. Напротив, найти на поле англо-американского Criticism’а что-либо находящееся вне «критической» ситуации, необычайно трудно. По мнению некоторых, как английских, так и американских, обозревателей, даже невозможно. Мнение это исходит от людей, по себе знающих, насколько всеохватывающим и однородным был «критический» климат – по обеим сторонам Атлантики в течение десятилетий. «Теперь о литературе так не пишут» – стоит на обложке недавно вышедшей в США критической книги. Это как бы наиболее броская, самая привлекательная рекламная рекомендация. На удивительно! Автор – американский критик-ветеран, сформировавшийся как литератор еще в начале века, в самом деле за пределами «критического» момента, собственно, не момента, а целой полосы, охватившей ряд поколений.

«Можно без преувеличения утверждать, что в течение последних тридцати – сорока лет наша литературная критика развивалась в новом направлении, Вполне очевидном для всякого, кто знаком с литературными теориями этого периода», – это сказано тогда же, на исходе 1960-х годов в представительном международном сборнике «Критические дисциплины» ¹², где кроме американцев и англичан участвуют также французы и итальянцы. Какое же из направлений имеется в виду? Подчеркивая самоочевидность нового направления, автор никак его точнее не определяет. Он называет несколько течений, в том числе лингвистику де Соссюра, крочеанскую эстетику, французскую школу «экспликации текстов», наш ОПОЯЗ. Пражский лингвистический кружок, американскую «новую критику», которые в это новое направление влились, но в целом его не представляют. И в самом деле, неужели изучение «литературного, факта» или «пристальное чтение» могли обеспечить беспрецедентное в западной духовной жизни влияние критики? А что касается «новой критики», наиболее по широте влияния представительной, то ведь она действительно уже давно стала старой, пережила кризис, и все-таки нечто ей присущее продолжает в англо-американском литературоведении сказываться. И очень часто обозревателями в подобных случаях говорится всего лишь так: «Мы все с вами прекрасно понимаем, о чем идет речь». Поистине понимают, поскольку сформировались в пределах этого направления, а определить это направление не то чтобы невозможно, а практически не обязательно, ибо не направление это в пределах той или другой литературоведческой школы, а веяние времени.

Однако надобность в определениях становится насущной в моменты переходные. И вот видный, теоретик, называемый в США «критиком критиков», соавтор известной «Теории литературы», Рене Уэллек говорит, что сейчас вновь со всей остротой встает вопрос о месте критики в литературном процессе¹³. Стало быть, это вопрос вопросов. Место, положение и есть признак, определяющий особенности критики, которую величают с большой буквы, называют высокой, аналитической, сущностной, та есть проникающей во внутреннюю природу своего предмета, литературы. Положение, а не предмет, – присмотритесь в самом, деле пристальнее к такой поправке, которая вскрывает важное противоречие в становлении Критики.

Обычно, определяя особенности Критики, начинают с предмета. Так, в сборнике «Критические дисциплины» обзор основных течений сводится к выделению общего для них объекта внимания – слово, произведение, текст. Затем, однако, там же отмечается странное на первый взгляд обстоятельство: именно в обращении с предметом, в частности при оценке произведений проявляет Критика неточность разительную, видную, что называется, невооруженным глазом. Например; цитаты неверны: они оказываются не то чтобы переиначены, а как-то с нарочитой превратностью, истолкованы, словно текст служит помехой оценке. Откуда такие аберрации? Их как правило, объясняют издержками критического производства, которое изобильно, продуктивно, поэтому издержки естественны и простительны. Однако вглядевшись внимательнее, мы убедимся, что, во-первых, искажения постоянны, а во-вторых, изначальны. Не в процессе перепроизводства на уровне каких-то школярских упражнений возникают эти неточности, нет, – неточны, недостаточно специфичны в подходе к предмету критики-родоначальники, задающие общий тон.

Окинув взглядом новейшее англо-американское литературоведение, мы убедимся, что занято оно главным образом, в самом деле «чтением» текста. Говорим – в самом деле, однако тут же ставим «чтение» в кавычки, потому что ситуация именно такова. Действительно, в количественном отношении критические журналы, издаваемые при каждом крупном университете, заполнены в основном истолкованиями произведений, классических и современных. Это так называемые «интерпретации». И «чтение» так называемое, потому что все это большей частью упражнения на трудность, но трудность своеобразную: не прояснение каких-то темных мест, а свободно-ассоциативные размышления, которые внешне регулируются ссылками, но по существу делаются «ad hoc», с места, как бы свежим глазом, вне исторической, поистине трудно усваиваемой традиции изучения текста. А в ответ на любое из уточнений мы услышим от автора «интерпретации» то, что собеседник лидеров «новой критики» слышал: «Ну и что из этого?» В самом деле, уточнения уже бесполезны, ибо суть не в частностях. На страницах спецвыпуска «Критический момент» видный литературовед Грехем Хау отметил, что вроде бы учили студентов читать, однако именно читать они и разучились. Стало быть, все это по-своему последовательно. И когда к последовательности мы присматриваемся, то видим, что не предметом занята быта по мере своего возвышения Критика, а лишь возможностью использовать этот предмет для самоутверждения. Как мы убедимся в дальнейшем, у этого была серьезная гносеологическая подоплека. Пока подчеркнем расхождение и даже конфликт между назначением и положением в становлении Критики. Поэтому-то влиятельное положение Критики и оказалось источником ее кризисного состояния. Обнаружились значительные издержки этого влияния, прежде всего искусственность.

Ведь как Критика добилась «большой аудитории? Сделать это удалось через университеты, только не силами прежней профессуры, литературоведов в старом смысле. Тут действовали пришельцы, занимавшие промежуточное положение между академической и литературной средой, стремившиеся привести академическую науку, критику и текущую литературу в новое соотношение.

Конечно, и прежде были у англичан и американцев писатели, сочетавшие литературную, критическую и преподавательскую деятельность, но все дело в способе сочетания. Например, в прошлом веке Мэтью Арнольд был поэтом и критиком, а также возглавлял литературную кафедру в Оксфорде. Но ведь он же не читал лекций о своих друзьях-современниках и не вел семинаров по собственному творчеству. Между тем это стало обычным для новейших поэтов и критиков. Точнее, поэтов-критиков. Так их называют. В их деятельности поэзия, критика и преподавание сблизились в силу того, что такой поэт лучше всего может существовать и им самим создаваемом критическом климате. Образцово это проявилось в деятельности Т. -С. Элиота (1888-т1965), «крупнейшей фигуры английской словесности начиная с 20-х гг.», по определению оксфордского литературного словаря. Обращаем внимание читателей на характерность определения «фигура», ибо сама по себе поэзия, как и любая другая сторона его деятельности, конечно, не могла бы обеспечить Элиоту столь исключительного авторитета и влияния.

Никогда литературоведение не влияло так на писателей, как это стало возможным в русле Критики. Писатели, сами выпускники университетов, выходят из недр «критической» ситуации. Внедрившись в систему высшего образования, литературоведение определенного толка формирует производителей и потребителей критической продукции. Заметное место в литературном процессе заняла художественная литература, которая пишется в расчете «на критика и студентов, им обучаемых» (из спецвыпуска «Критический момент»). Студенты имеют специальную дотацию на приобретение книг, и они покупают те книги, естественно, которых требует университетская, программа. Таким образом, не на читателя и чтение, а на специалиста и изучение рассчитанная «художественная литература» получает гарантированный спрос и обязательное «институтское» (таков термин) распространение. Литература прошлого в свою очередь изучается по тем же программам, приспосабливается к ним. И в этом надо искать секрет того культурно-издательского феномена, на который часто ссылаются защитники герметически закрытой, «трудной» литературы: прежде закрытая, понятная лишь немногим, эта литература ныне доступна каждому студенту и печатается соответственно, массовыми тиражами. Так что же, неужели романами Генри Джеймса, перед которыми в свое время дрогнули даже вполне конгениальные читатели, такие, как его брат, философ Уильям Джеймс, и его друг, историк-публицист Генри Адаме, нынешняя молодежь просто наслаждается? ##»Из-за своей неясности, косвенных намеков и словесной неуловимости ты просто недоступен», – писал Уильям Джеймс брату. И Генри Джеймс не стал доступен: современное его «употребление» не нуждается в доступности.

1. Так буквально сказал об анализе текста английский критик А. Альварес: A. Alvarez, Beyond all this fidlle, L. 1968, p. 265.[↩]
2. См. данные почти двадцатилетней давности в кн.: Роберт Вейман, «Новая критика» и развитие буржуазного литературоведения (1962), «Прогресс», М. 1965, стр. 30.[↩]
3. Одной из основных работ, появившихся в русле этого направления, книге Ричарда Хоггарта «О пользе грамотности», была посвящена статья В. Скороденко в сб. «Современная прогрессивная эстетическая мысль», «Наука», М. 1974.[↩]
4. Специальный номер журнала «Новая литературная история» был посвящен литературоведению нашей страны. Правда, редакция журнала на этот раз ограничилась работами структуралистов тартуской школы. Кроме них, в номер вошли статьи С. Бочарова и А. Чудакова. В редколлегию журнала входит видный литературовед из ГДР Р. Вейман. Редакция, главный редактор Ральф Коэн искренне стремятся к международному диалогу критиков.[↩]
5. Denis Donough, The ordinary universe, L. 1968, p. 13. Напомним, что в узком смысле «новую критику» составляла группа американских литературоведов, преимущественно университетских преподавателей, начавших работать на рубеже 20 – 30-х годов и заявивших о себе особенно активно в 40-х годах. Основная особенность «новой критики» – «пристальный» и «закрытый», отвлеченный от контекста анализ текста. О «новой критике» писали у нас немало, одним из первых – Б. Гилёнсон в «Заметках о «новой критике» («Вопросы эстетики», вып. 8, «Искусство», М. 1968).[↩]
6. David Daiches, Critical approaches to literature, N. Y. 1956, p. XI.[↩]
7. В оригинале некоторые из этих заглавий выглядят тем более однотипно: «Beyond culture», «Beyond all this fiddle», «Beyond formalism», «Beyond the Waste Land». В английской традиции – перекличка со старыми, хорошо известными заглавиями. Названные авторы использовали формулу, идущую от книги Ницше «По ту сторону добра и зла», использованную в свою очередь Фрейдом, – «По ту сторону принципа удовольствия». Использована была в данных случаях эта формула как указание на необходимость коренного пересмотра устоявшейся системы воззрений. Некоторые из этих книг рецензировались в нашей печати, например о книгах Триллинга и Зонтаг см.: Л. Землянова, Борьба направлений в современном американском литературоведении, «Знание», М. 1971, стр. 27, 33.[↩]
8. Английская критика иногда предсказывала идеи, однако не имела определяющего воздействия. Так, кстати, складывалось и соотношение английского и французского просветительства. Об этом см.: К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 4, стр. 386.[↩]
9. В отношении англо-американской философии это сказано А. Богомоловым в его книге «Английская буржуазная философия XX века» («Мысль», М. 1973, стр. 3).[↩]
10. В журнале «Вопросы литературы» за последние годы был помещен ряд материалов на эту тему, в частности статья М. Эпштейна «Критика в конфликте с творчеством» (1975, N 2). Журнал «Иностранная литература» напечатал обзор автора данной работы – «Критическая «промышленность» и литературное «сырье» (1975, N 6).[↩]
11. Так назывался специальный выпуск литературного приложения к «Таймс» (26 июля 1963 года), вышедший затем отдельной книгой. Рецензия Д. Шестакова на спецвыпуск была опубликована в бюллетене «Современная художественная литература за рубежом» (1963, N 10).[↩]
12. «The disciplines of criticism», Yale University Press, 1968, p. 165.[↩]
13. Рёне Уэллек написал об этом в сборнике «Разграничения» (Rene Wellek, Discriminattons, Yale University; 1970, p. VI); который может быть отнесен к тому же ряду выше перечисленных книг. Правда, Рене Уэллек не устремляется куда-либо прочь, за пределы «критической» ситуации, но все же он видит надобность наведения нового порядка.[↩]