Среди журналов и газет

ДОСТОЕВСКИЙ В НЕИЗДАННОЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКЕ А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ. В Рукописном отделе Пушкинского Дома сохранилась записная книжка 1881 года Анны Григорьевны Достоевской. Полностью эти записи никогда не приводились, а если и приводились отрывки, то с неточностями, без примечаний и попыток расшифровать застенографированное, восстановить пропущенное, – рассказывает С. Белов, осуществивший публикацию записей А. Г. Достоевской в журнале «Волга» (1988, N 9).

Записи Анна Григорьевна сделала по следам неожиданной болезни и смерти мужа, они иногда повторяются, иногда путаются даты и события. Это была попытка в тоне «летописного» рассказа припомнить все поподробнее, не упустив ни одной детали, в которых проявлялись привычки и склонности Достоевского – человека и писателя. Она знала, что для будущих исследователей жизни и творчества писателя эти записи будут очень важны, а также и для нее самой, когда она будет писать воспоминания. Записи эти – прежде всего о Достоевском – семьянине, любящем муже, заботливом и нежном отце. Часть их Анна Григорьевна застенографировала, в других случаях оставила небольшие пропуски.

«…Когда речь идет буквально о последних днях, часах и минутах Достоевского, – пишет С. Белов, – важно не только опубликовать полностью записи Анны Григорьевны, – они в значительной степени дополняют уже известные нам печатные источники, дают много новых имен и фактов, рассказывают о последних творческих замыслах писателя, о его литературных интересах, – но и не менее важно прокомментировать их, восстановить пропущенные и расшифровать застенографированные места».

Именно такими – расшифрованными, прокомментированными и восстановленными – и предстают записи Анны Григорьевны на страницах журнала «Волга».

Расшифровка записей снимает с Анны Григорьевны, говорит С. Белов, обвинения в том, что она якобы скрывала «истинные» причины смерти своего мужа.

Анна Григорьевна рассказывает о вкусе, привычках мужа.

«Любил носить узенькие шелковые галстучки, прямые, без машинки и сам делал бант. Прежде, в первые наши годы, носил цветные широкие галстуки и любил ярко-красный цвет…

Федор Мих<айлович> ужасно был чистоплотен, чистил платье, когда его надевал, потом чистил, когда снимал его перед тем как повесить в шкаф…

Когда куда уезжал, то последнюю ночь был очень занят, именно разбирал бумаги, откладывал их в разные пачки, которые надписывал: «текущие», «неважные» и т. д. и очень заботился о том, куда положить свою рукопись; вообще же успокаивался лишь тогда, когда укладывал свой маленький чемодан. А в чемодан укладывал след<ующее>: ночная и дневн<ая> рубашка, чулки и платки, свои галстуки и перчатки, туфли, пепельницу, свои портсигары (в них ножницы и ножик), щетку, газеты. А в нижнем этаже всегда укладывал свои папиросы в жестян<ом> ящичке, свой эмский стакан и разные мелочи, подарки, которые привозил нам из-за границы…

Прежде чем лечь спать, он долго приготовлялся, часа два, именно сажал детей, поил их, ужинал, осматривал, заперты ли все двери, ходил [кое-куда, мыл зубы], проделывал гимнастику, молился, приготовлял воду, спички, свечку и часы недалеко от того места, где он спал, перестилал постель и затем уже ложился, закутываясь головой в простыню и покрываясь двумя одеялами, тканьевым и байковым, а сверху накрываясь старым пальто только ноги. Спал на спине, если спал на левом боку, то очень кашлял…

Когда дети ложились спать, то кто-нибудь из них кричал: папа, Богородицу читать! Он приходил и читал над ребенк<ом> Б<огородицу> и затем говорил несколько ласковых слов, целовал в лоб или в губы и уходил, говоря: ну, спите, спите».

Записи рассказывают и о том, как работал писатель, что ценил в искусстве и литературе.

«Когда диктовал, то говорил «на другой строчке», разговорно, не разговорно. Восклицательный знак, вопросительный, знаки любил, чтоб ставили как можно ближе, решительно около самого слова, напр<имер> «дело» и всегда настаивал на этом.

Бывал очень доволен, когда продиктованное было готово к его вставанью.

Любил из Вал<ьтера> Скотта – Единбургскую темницу и Роб Рой. Из Диккенса Оливер Твист, Никльби, Лавка древностей. Теккерея не любил. Из Бальзака Кузен Понс, Кузина Бетта».

«Не любил, когда его спрашивали, как его здоровье, всегда сердился», «любил совершенно черные чернила и хорошую толстую бумагу», «Я так хочу – одно из его слов» – все эти детали дополняют облик великого писателя.

«Детям он никогда не читал из своего». «Читал детям Тараса Бульбу, Капитанскую дочку, Выстрел, Метель. Всего Репетилова прочел, Горе от ума, Бородино. Последнее он прочел детям Тамань. Летом он начал читать Разбойников Шиллера».

«А вот я тебе прочту и прочел начало «Дневника», – рассказывает Анна Григорьевна. – Не скучно ли, не есть ли тут повторение. Я сказала, что совсем не скучно, но что, разумеется, есть многое старое, что иначе и быть не может, так как он проводит свою идею о русск<ом> народе и о православии, что круг читателей у него новый и что для тех надо бы выяснить <…>. Он остался очень доволен.

Любил, чтоб его слушали, когда [читает рукопись] и уж ничем другим в это время не занимались; малейший жест сердил и беспокоил его».

НЕИЗВЕСТНЫЙ ЗОЩЕНКО – под таким заголовком журнал «Волга» (1988, N 7) публикует рассказы и фельетоны Зощенко, которые, появившись однажды в том или ином сатирическом журнале, никогда потом не перепечатывались и не входили ни в одну из многочисленных книг писателя.

Зощенко подписывал свои рассказы множеством псевдонимов, которых Ю. Томашевкий, занимающийся наследием Зощенко и подготовивший эту публикацию в журнале «Волга», насчитал около двух десятков.

Зачем так много псевдонимов? Объяснения этому могут быть разные. Ю. Томашевский предполагает, что это могло быть по причине невероятной работоспособности писателя, когда в одном номере того или иного сатирического журнала шли два, три, а то и более материалов. А журналистская этика не рекомендует, чтобы под одной обложкой чье-либо имя присутствовало более одного раза.

Далее, – говорит Томашевский, – можно объяснить и так: «работая зачастую прямо в редакции – в шуме и гаме, на краешке стола, «срочно в номер», Зощенко, должно быть, не всегда был уверен в качестве производимой им в такой обстановке «продукции», и вот, не рискуя снизить высокую репутацию своего имени, подписывался каким-нибудь Гаврилычем или вовсе – Гаврилой».

И еще одно объяснение: