Романтика

Статьями И. Дубровиной и М. Мкртчяна мы продолжаем дискуссию «Черты литературы последних лет» (см. «Вопросы литературы», 1964, N 2, 4, 5, 7, 8, 9, 10).

В разговоре о чертах прозы и поэзии последних лет, завязавшемся на страницах «Вопросов литературы», нет-нет да и послышатся слова: «романтика», «романтическое».

О воссоздании «романтики борьбы человека с природой» говорит Ф. Кузнецов.

В неоправданном стремлении осветить безрадостную картину «отблеском какой-то романтической героики» обвиняет писателя В. Перцовский.

В спор о возможностях «романтической прозы» вступает (в связи с «Тронкой» О. Гончара) А. Овчаренко.

Возрождение «романтической традиции» находит в поэзии М. Светлова Ал. Михайлов.

Героя, «овеянного романтикой большого труда», защищает З. Кедрина.

Против «романтизированного, приблизительного ответа» на поставленный в произведении вопрос выступает А. Марченко.

О «применении романтической образности в реальном бытовом контексте» высоко отзывается Л. Якименко.

«Романтическую» описательность» осуждает А. Бочаров.

Романтика… Характерна ли она для современной нашей литературы? И какая она?

* * *

…Юноша в степях Киргизии «долго, до упоения» слушает шум листвы тополей-близнецов, особенных тополей, живых, необыкновенных – они остаются волшебными для него даже тогда, когда тайну их особой певучей души он может научно объяснить.

…Мальчуган из повести со сказочным названием «Королева и семь дочерей» стоит на самом обыкновенном, «прозаическом» берегу, а видит сказку: и рябые камни на отмели становятся живыми, и лягушки на листьях кувшинок не обыкновенные, а волшебные – это царевны-лягушки «с крохотными золотыми коронами на головах», – и березовый лес улыбается, и камыши кланяются мальчику.

…Стихи о Снегурочке: она тянется к солнцу, к солнцу во что бы то ни стало, к неведомому и прекрасному костру – даже ценой собственной жизни.

Поэты создают «романтические оды», стихотворения и сборники, озаглавленные «Романтика» или «Моя романтика».

Кто-то заметил в шутку, что скоро появится объявление: «Общее собрание романтиков. Повестка дня: а) отчетный доклад; б) доклад ревизионной комиссии…»

Говорят о романтике часто. И если поминают ее иной раз даже всуе, там, где никакой романтикой и не пахнет, – все равно, это симптоматично: жажда романтики стала такой чертой времени, на которую нельзя, невозможно не откликнуться.

Как в художественной литературе, так и в критике заметен сейчас интерес к романтическому. Даже названия статей в журналах 1963 года об этом говорят: «На романтических парусах» («Звезда», N 5), «Романтика человечности» («Новый мир», N 6), «В романтическом ключе» («Октябрь», N 1)… Авторы констатируют наличие романтики в литературе или ставят вопросы: нужна ли романтика? Какая нужна романтика? «Ушла ли романтика?» – критик Ф. Светов так и озаглавил свою книгу. Начинается она словами: «Что такое романтика?» Этот старинный вопрос звучит сегодня с неубывающей, даже возрастающей актуальностью.

Вопрос актуален хотя бы потому, что рядом со стремлением к романтике живет – и об этом тоже надо сказать – осторожное, недоверчивое или снисходительно-ироническое отношение к ней – отношение, впрочем, легко объяснимое. Вспоминается меткий и злой фельетон, где беззаботные ангелы играют на своих хрустальных арфах, распевают бесконфликтные песни и воркуют голубиное слово:

– Ррромантика, о, рромантика!

По известным причинам слово «романтика» с некоторых пор стало восприниматься и в этом «голубином» ключе. Ни в чем не повинное понятие было в какой-то мере скомпрометировано ложно-романтическим подрумяниванием жизни. Из возбудителя непримиримой революционной борьбы романтика стала превращаться в сладенькое, убаюкивающее средство. И нетрудно понять, почему кое-кто стал относиться к ней настороженно, а то и скептически.

Трудней понять другое. В последние годы в литературе и критике возникает порой несколько странное представление о нашем современном человеке. Ему, оказывается, почему-то несвойственны некоторые очень человеческие качества, «…наша литература стала меньше мечтать и больше мыслить, меньше восторгаться и больше познавать», – обобщил однажды В. Архипов и похвалил за это писателей: «Это хороший признак».

Кто же спорит, нельзя не приветствовать литературу за ее желание и умение больше мыслить и познавать. Это истина, не требующая доказательств. Но если тот или иной художник стал меньше мечтать, если у него совсем нет «безотчетной радости первого познания», – разве это такое уж достижение? Разве к лицу искусству отказываться от раскрытия таких исконно присущих человеку свойств? А критик этим не озабочен и не огорчен. Наоборот, он радуется! «Это хороший признак, – пишет В. Архипов. – Кстати, это и требование читателя. Ему надоело «молотить пустую солому».

Мечты, идеалы человеческие – пустая солома? Так ли уж отвечает этот взгляд «требованию читателя»? Никто не скрывает, бывала такая «солома» в произведениях 40 – 50-х годов, да и теперь ее можно встретить, и не так уж редко. После XX съезда партии художники получили возможность писать о том, мимо чего раньше проходили, закрыв глаза. Мнимая разрешенность многих конфликтов сменилась желанием самостоятельно, трезво, по-деловому разобраться во всем. Но может ли все это зачеркнуть мечту и романтику, превратить их в «пустую солому»? Не наоборот ли?

Сейчас отступают в прошлое не только ложноромантические каноны, но и требования нарочитой «прозаизации» жизни, а мечты, идеалы, стремления снова начинают чувствовать себя уверенно в литературе, и романтика, не искусственная и схематичная, а подлинная, живая, боевая и задушевная, активная и вдохновенная, начинает даже, пожалуй, наступать.

Но права романтики готовы урезать, как ни странно, не только ее недоброжелатели. Есть у нее и защитники, притом очень пылкие и убежденные, которые, однако, определяют специфику романтической образности так, что невольно суживают ее границы.

Романтическим образам свойственны лишь «фантастические очертания», «условность, символичность структуры», – говорят одни; в них «недостает, либо совсем нет» того, без чего недостижима «реалистическая убедительность», они либо «начисто», либо «в большей или меньшей мере лишены черт живой индивидуальности», – утверждают другие. Романтика характеризуется отсутствием интереса к «сложной душевной психологии», «резонерством», «пренебрежением к бытовым деталям», – утверждают третьи.

В этих определениях немало верного, они направлены против вульгаризаторской апологии «жизнеподобия» в искусстве. Но сами они могут ли считаться универсальными?

Бывает ведь и так, что как раз «резонерство», пренебрежение к «чертам живой индивидуальности» или к «сложности душевной психологии» мешает романтическому звучанию произведений. С исчезновением психологической достоверности характера зачастую уходит и сама романтика, идеалы автора перестают «заражать» читателя. Так получилось, например, в финале совсем неплохой пьесы М. Соболя «Товарищи романтики». Ее главный герой – поэт Алеша Березов – убеждается в том, что его Аленушка любит другого. И тут же – как читаем в ремарке – Алеша «уходит». Но буквально через несколько мгновений он врывается – «стремительно входит» – на сцену и начинает жизнерадостно и беспечно декламировать стихи о целине, не вспоминая уже о своей любимой. Может ли такой монолог героя взволновать зрителя? Передает ли он суровую романтику целины? Конечно, нет. Романтика исчезла при соприкосновении с психологической фальшью. Не мудрено, что беззаботный рефрен этих стихов – «…товарищи романтики, веселые сердца…» – в таком контексте воспринимается как простое бодрячество.