Прозрение истины

Румынская литература сегодня являет картину динамичного, сложного поиска наилучших средств художественного воплощения созидательных усилий народа, строящего развитое социалистическое общество. Достижения ее несомненны. Лучшие книги последнего десятилетия представляют новый шаг на пути «демифизации» старого, буржуазно-помещичьего мира, показа того мощного заряда революционности, который накопился в его недрах за долгие века эксплуатации, на пути раскрытия духовного богатства тружеников, творящих историю. Значительны успехи писателей, поставивших себе цель художественно обессмертить подвиг румынских коммунистов, беззаветно боровшихся в тяжких условиях подполья за права трудящихся, за социализм, против фашизма. Много интересного, поучительного обнаруживает румынский читатель и в произведениях; различных жанров, посвященных достижениям братских социалистических стран, освободительной борьбе народов против сил империализма и колониализма.

Очевидны вместе с тем и те проблемы, с которыми сталкиваются румынские художники слова в своем неустанном поиске, и прежде всего в попытках воссоздать многокрасочную картину строительства новой жизни на румынской земле, раскрыть во всем его богатстве духовный мир сегодняшнего труженика, хозяина и обновителя своей судьбы, воплотить убедительными художественными средствами сложнейшие процессы рождения новых общественных отношений, нового, социалистического Дознания, Об этом постоянно напоминают писателям партийные документы, призывающие бороться за литературу, отражающую социалистические идеалы народа, его жизнь и героический труд с незыблемых позиций марксистско-ленинской идеологии, принципов революционного гуманизма, социалистической нравственности и справедливости.

О том, какое значение придает литературная общественность СРР этим задачам, свидетельствуют частые широкие дискуссии, проводимые в самых различных формах и на самых различных уровнях по проблемам преемственности, новаторства и традиции, взаимосвязи мировоззрения и творчества, сущности реализма, диалектики национального и интернационального. Обращение к наследию писателей прошлого (некоторые из них – К. Негруцци, В. Александра, М. Эминеску, И. Крянгэ и другие – являются одновременно классиками и румынской и молдавской литературы) оказывает неоценимую помощь в процессе поиска решений названных проблем. Об этом же свидетельствует и тот необычайный интерес, с которым (встречены в Румынии многочисленные исследования и антологии Высказываний румынских писателей XIX и XX веков о долге художника, месте реализма в румынской литературе, патриотизме румынской литературы. Эти своеобразные «круглые столы», за которыми Оказались лучшие представители буквально всех поколений писателей Румынии XIX и XX столетий, выявили с весомостью подлинных Документов основные тенденции, отличающие самые представительные и художественно ценные творения румынской литературы: любовь к родине и к ее труженикам, пристальное внимание к истории и современной жизни народа, бережное отношение к ценностям родной культуры, поиски наиболее действенных реалистических Средств выражения, чуткое внимание к достижениям прогрессивной мировой культуры и т. д.

И если спросить, какой художник XX века сконцентрировал в своем творчестве в наиболее яркой форме эти особенности родной Литературы, чтобы затем «перенести» их – жизнетворным, бродящим началом – в новую литературу социалистической Румынии, то ответ, несомненно, будет один: Михаил Садовяну, писатель, в книгах которого румынская действительность XX века и история страны нашли ярчайшее свое художественное воплощение. Демиург, который различал, как никто другой, отдаленные голоса заветной старины, лепил незабываемые образы современников и был всем своим щедрым дарованием устремлен в будущее. «Самый большой румынский писатель, – по словам современного критика Паула Джорджеску, – создатель самого обширного собрания сочинений в румынской литературе, самый читаемый прозаик в последние шесть десятилетий…» Художник, который, по словам того же критика, «остается по-прежнему загадкой».

В этих словах видного критика и прозаика – честное признание того, что исследователям не удалось пока охватить огромное наследие Садовяну единым всепроникающим взором. Не удалось еще совместить в исчерпывающей формуле родниково – чистый язык с философской сложностью творчества, поистине прекрасную прозу с четким руслом определенного литературного течения, тончайший лиризм с эпической широтой его полотен, духовную устремленность творений с «заземленностыо» героев, влюбленных в жизнь, истинную гражданственность, не знающую пощады в своем социально-критическом пафосе, с добровольным затворничеством иных героев писателя, ищущих смысла жизни. И своеобразие путей, приведших в конечном итоге этих героев Садовяну к пониманию необходимости «возвращения к людям» в условиях борьбы за социалистическое обновление.

Вот почему не зарастает критическая тропа к произведениям Михаила Садовяну к «садовяновскому парадоксу», «садовяновской загадке». В 1974 году, отмечая 70-летие «года Садовяну», выхода в свет четырех первых книг писателя, Издательство Эминеску вы» пустило, помимо этих четырех книг, том статей и комментариев, в которых предложена новая трактовка значения начального периода творчества самого крупного румынского писателя XX столетия. За год до этого вышла книга (второе издание которой выпущено в этом году) «Садовяну в оценке румынской критики». Лишь в одном 1976 году румынский читатель получил три интересных исследования) П. Марчи (образная система в творчестве Садовяну), 3. Сынджорзана (основные темы творчества), Н. Манолеску («Утопия книги» в творчестве Садовяну). В 1977 году вышло «Введение в творчество Садовяну» Ф. Бэилештяну. Что же касается отдельных статей критиков, старых и молодых (С. Брату, П. Джорджеску, К. Чопрага, Перпессичиус, Ф. Бэилештяну, П. Горча и др.), то им действительно несть числа.

Гораздо меньше внимания уделялось публицистике писателя, его выступлениям по различным проблемам творчества, наболевшим вопросам общественно-политической жизни, его автобиографическим работам, писательской «исповеди» (как назван один из сборников публицистических выступлений Садовяну). К тому же материал последних томов собрания сочинений писателя (т. 20, 21), содержание изданного в нынешнем году тома «Переписки эпохи начал» (1894 – 1904), другие архивные публикации (в журнале «Манускриптум», в частности) имеют исключительное значение для разгадки «садовяновского парадокса». Публицистика художника, в которой органически слиты воедино общественно-политические раздумья гражданина и творческий поиск писателя, представляет тем больший интерес, что из нее ясно видна вся закономерность, естественность его перехода на позиции социализма после 1944 года, перехода, обусловившего новый, необычайно плодотворный взлет творчества Садовяну.

Начало этого уникального писательского пути, вехами которого стали сто с лишним книг и сотни статей, разбросанных по страницам журналов и газет, относится к той поре отрочества, которую Садовяну обозначил в автобиографической книге «Годы ученичества» главами «Первые шаги», «Глаза и уши», «Первые попытки» и особенно «Посвящение».

«Мое «посвящение» началось поздно, в годы литературного ученичества, к 1900 году. Я бы не мог сказать ясно, какими путями совершилось это возвращение к духовному миру дедов, к прошлому, как только матери не стало на этом свете, сраженный болью и отчаянием, я вернулся в мир ее родичей: «старики» ее стали мне дороже всего на свете. Следовательно, любовь лежала в основе моего возвращения. Но это скорее всего так казалось – я убежден, что на самом деле это прозрение было заложено во мне матерью, покинувшей меня. Все, чем она не стала, о чем грезила и сокрушалась, должен был осуществить я в иной форме. Это я должен был искупить ее пустую, бессмысленно прожитую жизнь, В том, что я говорю, меньше сентиментализма, чем можно предположить. Разве не она передала мне зрение, слух и улыбку древних пастухов?

До вступления в переходный возраст я принадлежал отцу. Было совершенно естественно, что он вложил в меня всю ту городскую культуру, которой сам владел. Этот отпрыск небогатых бояр был скептиком и вольтерьянцем. С антипатией относился к «формальностям» религии. Все крестьянское возмущало его зрение, слух, обоняние. Он не выносил ни внешнего вида, ни речи крестьян. Немало усилий отдал он во имя того, чтобы вытащить меня из грязи, то есть из невежества деревенщины… Но после смерти матери накопленные с ее помощью знания помогли мне преодолеть опасную своей бесплодностью зону, в которой окончательно застревают полуневежды нашего господствующего класса. Глаза мои сразу открылись, слух обострился. Я стал союзником тех, кто придерживался того же «закона», что и мать. И отец мой однажды удивленно воззрился на меня. Я противопоставлял его скепсису духовные основы древнего народа, строго соблюдающего ритуал своих обычаев… Я понимал, что становлюсь все больше сыном крестьянки. Самой большой радостью в то время было – общение с униженными и оскорбленными. Душа моя полнилась звуками народного стиха, сладостью древних метафор».

Ив эти же годы постигает будущий писатель и другую важнейшую для его мировоззрения истину.

«До глубины души взволновали меня огненные слова речей М. Когэлничану по крестьянскому вопросу. Этот «вопрос» рано стал занимать меня в моих художнических исканиях. Прежде всего меня привлекала цветистая речь жителей с берегов Молдовы. В ней было так много нового и яркого для меня. В равной мере возбуждал мой интерес ритуал крестьянской жизни и несгибаемый закон обычаев… В своих произведениях я никогда не отдавал дань политическим идеям-скороспелкам. Но сочувствие униженным и оскорбленным было во мне всегда живо. Еще в те далекие времена я задумывался – пусть смутно – над тем серьезнейшим вопросом, который отразил и в рассказе «Ион Урсу», написанном до 1900 года. Я сознавал необходимость вступления нашего народа в поток европеизации, и в то же время меня удерживало опасение, что в ходе этого преобразования исчезнет его самобытность… Еще в те годы я раздумывал – пусть упрощенно и непоследовательно – над тем, каким» путем можно привлечь наш народ, живущий в согласии с древними устоями, на путь, по которому идет новый мир».

В этих словах – ключ к пониманию всего творчества замечательного писателя. Главная дилемма художнического и гражданственного поиска – борьба за европеизацию или стремление сохранить богатства народного духа; выход – в «прозрении» лучшими сынами народа путей решения этой дилеммы. А долг писателя – открывать им свет истины. Вот почему с первых же произведений ведущей темой творчества Садовяну становится тема «прозрения истины», тема «посвящения».

А в публицистике эта тема, ее многоразличные, на первый взгляд непоследовательные и противоречивые, трактовки обретают ясность писательского кредо. Ясность – не значит застывшая неизменность. Естественно, общественно-политическая ситуация, оказывавшая решающее воздействие на судьбы трудового крестьянства, резко сказывалась и в творчестве Садовяну. Внутренний смысл самих понятий «прозрения», «постижения истины», «посвящения» постоянно обретал новые оттенки. Отсюда же – и выбор тем и художественных средств, так называемая «цикличность» творчества Садовяну, неоднократные обращения к одной и той же теме, различные решения на различных «витках».

В первый период творчества – примерно до начала 20-х годов – писатель выступал активным сторонником обновления румынской деревни и сохранения лучших сторон народной культуры «с помощью образования и пропаганды». Соответственно определялись и задачи литературы, которая должна была «посвящать» читателя прежде всего в необходимость скорейшего решения крестьянского вопроса и защиты попранных прав тружеников села на землю, обосновывать эти права показом достоинств этих тружеников, воспроизводить страницы славкой истории их борьбы за социальную справедливость и национальную независимость.

Об этом Садовяну настойчиво и уверенно пишет друзьям – литераторам еще в первые годы творчества:

«Я бы хотел писать (и пытаюсь это делать) по-румынски, как в «Записках охотника» (к тому времени М. Садовяну опубликовал перевод произведения Тургенева на румынский язык. – М, Ф), и еще хотел бы, чтобы люди, изображенные в моих произведениях, были румынами, чувствовали по-румынски, двигались по-румынски, ругались и изъяснялись, как румыны, ели, смеялись, напивались, любили, дрались, мстили, убивали и умирали, как румыны. Понимаешь? Но для этого надо побывать в гуще народа и там научиться всем этим вещам. И если небу будет угодно, так и я, и мой друг Белдичану именно такую литературу будем писать отныне… И еще одно уточнение: все эти споры о школах романтизма, натурализма – сплошная болтовня. Художник видит вещи и изображает их, и чем лучше он их будет знать, тем лучше опишет. Можно писать о давно отшумевших событиях или о современных, главное другое – характеры. А для нас – при нашем особом положении – еще я язык. И еще, учитывая странные наши обстоятельства, национальный характер. Вот на этом мы и договоримся…

…Что касается нашего национального характера, то ты ошибаешься, когда отрицаешь его наличие. Во всяком случае, ты не прав, утверждая, что обычаи, народные чаяния сохранились в небольшой части народа. Ты утверждаешь: «Лишь небольшая часть сохранила их в чистоте – деревенский люд, труженики села…» Ошибаешься, и даже очень. Как можно говорить о «небольшой части», когда пять миллионов крестьян (и это только в бывшей Молдове я Валахии!) живут, умирают, терпят бедствия и унижения, и никто не видит их, не слышит, не знает? Это, по-твоему, «маленькая часть»? Я именно поэтому твержу о «национальном характере», ведь абсолютное большинство народа – это крестьяне. И кроме того, учитывая, что это крестьянство так обижено и обобрано и отстало, я, честно говоря, не мог бы писать о какой-то там Гекубе или о любви некоего сытого барина. Мы не должны стремиться подражать западной литературе, хватит того, что и так подражаем всяким модам и безделицам. Ничего мы не добьемся, если будем следовать моде в литературе. У литературы свое назначение – и истинная национальная литература у нас стоила бы больше всех политиканов и всех правительств, вместе взятых».

А вот и конкретное подтверждение из собственной писательской практики:

«Я вспомнил обстоятельства, при которых начал писать рассказ «Ион Урсу». Так вот слушай: трудился я над античной трагедией, навеянной сюжетом «Гекубы» (не то Софокла, не то Эсхила), в стихах, разумеется. Написал уже почти половину. Ионеску плакал, слушая отрывки. Однажды ночью нашло на меня. «Какое мне дело до Гекубы и ее страданий, когда вокруг живые люди, которые страдают и мучаются еще более жестоко? Почему не писать об их страданиях?» Эти слова промелькнули в уме в то мгновение, когда я вспомнил горемыку Урсу со всеми его несчастьями. И я встал, милый друг, с постели и разорвал половину написанной трагедии и кинул ее в огонь. Ионеску едва не спятил: он сунул руку в огонь, обжегся, а я бросился на кровать, расстроенный, приунывший, и на второй день начал писать рассказ «Ион Урсу». Ты и не представляешь себе, в какой любовью я работал над ним… А теперь отвечу тебе на тот вопрос, который ты задаешь мне (так как он непосредственно связан с тем, что я тебе тут рассказал, то есть с «Ионом Урсу»). Речь идет о тенденциозности. Прямо скажу тебе: зря болтают на эту тему и так и сяк – тут, мол, тенденция, там ее нет.