По малоизученной планете

«Изображение человекам Сборник статей, «Наука», 1972, 460 стр.

Стремительное и необратимое движение современной общественной жизни, невиданная прежде возможность – и потребность! – познавать явления самых разных литератур, самых разных культур стали непреложным, общепризнанным фактом.

И каждому, кто следит за развитием советской науки о литературе, легко заметить, что она, отвечая на запросы времени, последовательно и основательно осваивает все новые и новые «материки».

В последние годы наша научная мысль интенсивно изучала процессы взаимодействия национальных литератур внутри единой советской литературы. Уже выработаны методология и методика такого сравнительно-сопоставительного анализа, сформировалась большая группа исследователей, способных обобщать явления многих литератур.

Сложнее обстоит дело с изучением роли советской литературы в мировом художественном процессе. Справедливо отмечает Я. Эльсберг во введении к сборнику «Изображение человека», что слишком часто советская литература рассматривается «рядом» с мировым литературным процессом, а не как его органическая часть; из-за этого наша литература выглядит «замкнувшейся в себе, отгородившейся, лишенной идейно-эстетического общения с художественным миром всего человечества, развивающейся особняком, в сущности, по другим законам, нежели литература мировая».

И хотя в самом сборнике еще встречаются рецидивы подобного «особнячества», здесь ощутимо стремление авторов взглянуть на мировой литературный процесс в его целостности.

Теперь уже стало ясно, что изучение этого процесса можно и нужно вести на базе достижений сравнительного анализа советских литератур, с той, однако, существенной поправкой, что по отношению к всемирной литературе (существовал когда-то такой лаконичный термин) речь идет часто об идейно различных – а то и непримиримых – художественных методах, творческих принципах, эстетических позициях.

В статье Н. Гея «Мир, человек и позиция писателя» эти трудности сформулированы с достаточной определенностью: «Исследование связей национальных литератур, их притяжение и отталкивание, за которыми стоит их генезис в несхожих национальных, социальных и исторических условиях, требует особой точности сравнительного анализа, методика и методология которого в современном мировом литературоведении, пожалуй, менее всего отвечают требованиям научного, объективного подхода к явлениям». Существуют и иные сложные проблемы, с которыми неизбежно сталкиваются авторы подобного рода исследований, например неразработанность соответствующей методов логии в смежных науках – философии, этике, эстетике. К тому же у нас пока еще очень мало ученых, способных свободно оперировать явлениями хотя бы нескольких зарубежных литератур.

Тем отраднее отметить, что сборник ИМЛИ (он вышел в рамках общей серии «Советская литература и мировой литературный процесс») в основном успешно решает многие существенные проблемы, хотя и обнаруживает при этом не только возросшую силу нашего литературоведения, но и слабости, связанные с движением по малоизученной планете.

Центральная проблема, которую исследуют авторы статей, – литература и гуманизм. Из сборника убедительно явствует, что именно характером гуманистических воззрений определяется в конечном счете характер художественного изображения, образная структура произведений. Правомерно открывает сборник статья И. Бернштейн «Концепции человека и художественные возможности романа», в которой в ходе сопоставительного анализа фединских «Городов и годов» и большой группы романов «потерянного поколения», а также «Дела Артамоновых» с традиционным на Западе «романом поколений» рассматривается, каким образом различные концепции человека влияют на художественную структуру произведения и изменяют жанровые разновидности романа.

Впрочем, обычно авторы все-таки не ограничиваются концепцией личности, а обращаются и к концепциям мира, и к концепциям истории. Такая постановка вопроса – мир, человек, история – логично ведет к тому, что и разделение и объединение литературных явлений идет главным образом по идеологическому принципу. В этом и обнаруживает себя прежде всего кардинальное различие между методологией сравнительного анализа внутри единой советской литературы, когда упор делается обычно на национальное своеобразие, поскольку мы имеем дело с «разными национальными, но сходными идеологически вариантами», и советской литературой как единым целым и творчеством художников иного мировоззрения.

Исходя из ленинского тезиса о двух культурах в каждой национальной культуре, авторы учитывают в какой-то мере национальную специфику, но все-таки прежде всего опираются на идеологические концепции мира и человека. Назвав свою статью «Диалектика сознательного и подсознательного в концепциях человека (из опыта советской и немецкой литератур)», Г. Белая и Н. Павлова сравнивают два идеологически сходных явления: молодые социалистические литературы, поднявшиеся в начале 20-х годов на гребне революций в России и в Германии. Нереволюционной немецкой литературы того времени авторы не касаются, хотя, как видим, и не оговаривают в заголовке, что речь идет об одной части национальной литературы. Точно так же и литература «потерянного поколения», и «массовая культура» в современном капиталистическом обществе рассматриваются в качестве общеисторических (а не специфически национальных) явлений.

Естественно, что такой угол зрения – советская литература и мировой литературный процесс, а не советские литературы и литературы мира – еще не охватывает всей сложной картины современного литературного процесса и его противоречий, хотя весьма актуален для развенчания всяческих теорий конвергенции.

Конечно, во многом здесь сказывается еще и то, что мы не вполне пока научились включать в научный обиход сложную совокупность быстротекущих процессов (недаром авторы статей опираются в основном на литературу 20-30-х годов, редко и неохотно прибегая к фактам современной зарубежной литературы). Мы пока что предпочитаем сравнивать писателя с писателем или произведение с произведением. Это обеспечивает, конечно, убедительность конкретного анализа, но не гарантирует от узких или спорных выводов именно из-за своей локальности. Можно ли, скажем, возводить творческий опыт К. Федина в «Городах и годах» на ступень общего художественного закона, как то делает И. Бернштейн: «Для художественной концепции Хемингуэя в «Прощай, оружие» или Олдингтона в романе «Все люди враги» не требовались сдвига временных планов. И напротив, эти сдвиги оказались чрезвычайно характерными для того романа, возникшего после первой мировой войны, в котором выдвигается на первый план проблематика личной ответственности»? Стоит назвать произведения, где таких сдвигов не было, а ответственность куда как наличествовала, – те же «Тихий Дон» или «Сестры», – и провозглашенный «закон» обнаруживает явную свою недостаточность.

Контраст или прямая перекличка – иного, более тонкого инструментария у нас пока еще нет или почти нет. Пользование этими средствами дает несомненный эффект, но ограничиваться только ими стало теперь недостаточно.

Наиболее досадно эта неполнота отразилась в упомянутой уже – столь важной для сборника – основательной статье Н. Гея «Мир, человек и позиция писателя». «Старик и море» Э. Хемингуэя и «Судьба человека» М. Шолохова предстали в ходе сравнительного анализа антагонистами решительно по всем статьям, как «два принципиально несовместимых ответа на актуальнейшие проблемы XX века». Думается, такой вывод непомерно категоричен: все-таки при всех различиях оба писателя – гуманисты, оба верят в нравственную силу человека и противостоят дегуманизации искусства. Эта «объединяющая» сторона как-то выпала в увлечении возможностью противопоставить «локальность» и «диалогичность» Хемингуэя «эпическому синтезу» и «монологичности» Шолохова.

Пожалуй, здесь и открывается главная трудность как для авторов данного сборника, так и для комплексного изучения мирового литературного процесса вообще, Сравнительно легко нам удается выявлять новаторское значение советской литературы на фоне традиционной классической литературы и влияние советской культуры на мировую демократическую культуру. Значительно труднее рассматривать творчество советских писателей как органическую часть мирового литературного процесса с его самодвижением, с его общезначимыми, всемирно-историческими критериями (термины Я. Эльсберга).

Обратимся к статье Л. Арутюнова «Национальный мир и человек» – может быть, самой сложной статье сборника: если большинство параллелей в других статьях, как правило, неудивительны (Горький и Брехт, Маяковский и Элюар), да и речь в них идет обычно о советской литературе как источнике «излучения», то здесь источник «излучения» – сложнейшее творчество Фолкнера, которого считают одним из лидеров современной западной реалистической прозы.

Л. Арутюнов выявил многие примечательные черты спонтанного, недетерминированного, «естественного» типа повествования. Но в данном случае я хочу отметить некоторые методологические просчеты его статьи.

В ней анализируется творчество трех советских прозаиков: Ч. Айтматова, И. Друцэ и Г. Матевосяна, которые разрабатывают мифологизированный тип повествования как открытую Фолкнером «одну из наиболее современных форм художественного познания духовных коллизий современности». Причем речь в статье идет не об ученичестве, а о равновеликом соотнесении: «Поток бытия у Фолкнера, Матевосяна, Друцэ лишен императивной контрастности, он стремится к демиургической природе» (то есть в трактовке исследователя, к смешению добра и зла в святости живой природы); «И Фолкнер, и Матевосян, и Друцэ считают важным начать сначала, связать своих персонажей и себя некой связью с целым – внутри «малого мира», который, обладая этой связью, становится равновеликим миру вообще». Такой связью, по мысли Л. Арутюнова, служит «идея земли и родства».

В некоторых случаях, правда, автор все же пытается прочертить различия между идейно-художественными мирами Фолкнера и советских писателей, но делает это слишком общо – все из-за той же ограниченности инструментария. «У Фолкнера «великая гуща человеческая», – полагает он, – находящаяся как бы между богом (началом общей связи) и личностью (замкнутым в себе началом), несет в себе природно-демиургическую энергию – и «разрывается» между ними и стремится объединить их. Друцэ и Матевосян приближаются здесь к Фолкнеру – при всем понимании того, что их «плоть жизни» строится и развивается по иным социальным законам». Но далее никак не расшифровывается, отчего же разные социальные законы могут приводить к той же природно-демиургической энергии, не вызывая при этом художественного противоречия.

Главное для истинного художника, утверждает Л. Арутюнов, – это «определить в космосе такие координаты состояний бытия, как смерть, кровь» (родная, родовая. – А. Б.); показывая человека в этих пределах, писатель уже «не может быть ни прекраснодушным, ни искусственным». По этим координатам Матевосян и Друцэ безоговорочно соотносимы с мировым литературным процессом, а Ч. Айтматов в «Белом пароходе», так сказать, несколько недотягивает из-за своей непоследовательности, приземленности: миф и реальность у него еще «стереоскопически «наложены» друг на друга, создавая иллюзию детерминированного повествования, каковым оно в конце концов и является, и в этом его самое существенное отличие от Фолкнера и Матевосяна».

Оставим в стороне некоторое противоречие: то ли создает иллюзию, то ли является таковым. Выделим главное, еще более отчетливо выявляемое Л. Арутюновым в дальнейшем: «детерминированное» повествование уступает по своей художественной силе спонтанному и символическому. Причем этот спонтанный мир, призванный в многомерности символа «воплотить всю многозначность мира», возможен, оказывается, лишь при изображении людей от земли: хотя малые миры Фолкнера и Матевосяна «населены номинально (!) фермерами и колхозниками, они – особые миры и как таковые равновелики миру вообще… Такое повествование не всегда подходит для изображения города, если угодно, цивилизации».

Вполне последовательно Л. Арутюнов утверждает, будто «идея национально-целостного взгляда на мир получает все большее развитие и как бы включает в себя проблему личности, которая сама по себе, как показывает опыт, не в состоянии раскрыть всю многосложность нашей действительности». На смену идее личности – а именно эта идея находится в центре всех гуманистических концепций – должно прийти «целостное восприятие национального мира».

В увлечении выделенным типом повествования Л. Арутюнов противопоставляет его уже всей остальной – «детерминированной» – советской прозе: – лирическая», как и, условно говоря, – интеллектуальная», «молодежная», «городская» и т. д. проза в силу особенностей собственного жанра и обращенности к частному опыту индивидуума, художественно изолированного от стихии народной всеобщности и целостности, уже израсходовала свои возможности, не дав больших результатов». Так всей нашей прозе (чуть ниже в общую кучу добавлен и «производственный роман», который тоже «навряд ли имеет больше перепектив») противопоставлен опыт всего трех, а точнее, двух прозаиков, находящихся на уровне мировых стандартов.

И это не моя вольная интерпретация, а твердое убеждение самого автора: «Преимущество разбираемого типа повествования – в целостном охвате национального и исторического бытия, достичь его средствами традиционного романа сейчас чрезвычайно трудно, последние «могикане»: «Война и мир» Толстого, «Тихий Дон» Шолохова… Вполне возможно, что рассмотренный тип прозаического повествования, минуя школу европейского рационализма, позволит наметить контуры нового эпоса – эпоса социалистических наций эпохи мирного развития, который явится новым словом в развитии мировой литературы».

Итак, мифологизированный тип повествования – не один из возможных, а магистральный! Любопытно, что М. Кузнецов в своей статье с такой же категоричностью утверждает обратное: «миф как одно из художественных средств современной литературы почти не прижился в советской литературе». Я отмечаю это разноречие не для того, чтобы «уличить» авторов или редакторов – полемика в науке дело естественное, – а для того лишь, чтобы подчеркнуть, как опасно подчас бывает делать далеко идущие выводы на основе двух-трех произведении. Да еще используя лишь два приема: коль отталкивание – так уж изо всех сил, коль уподобление – так без оглядки!

О сложности, которую таит в себе анализ современных литературных явлений, свидетельствует и только что помянутая статья М. Кузнецова «Народность советской литературы и «массовая» литература за рубежом». В статье убедительно вскрыты «две радикально противоположные тенденции создания массовой литературы – советская и буржуазная». Такая постановка вопроса правомерна, больше того – необходима в условиях активной идеологической борьбы, и эту задачу М. Кузнецов выполняет с присущей ему остротой и горячностью. Но попробуем представить и другой ряд сопоставлений, исключенный из его поля зрения: «мещанский роман», «мещанские стихи» (эти термины довольно устойчиво используются нашей периодикой) в творчестве некоторых современных советских литераторов – и зарубежная прогрессивная литература, создаваемая демократическими писателями для широких масс трудящихся. Наверное, тогда выводы стали бы намного глубже и значительно обогатили бы статью, которая сейчас оригинально и точно намечает многие органические закономерности «массовой», «мещанской» литературы, но все-таки иллюстрирует априорно известный тезис, а не идет в глубь противоречий, связанных с глубинными процессами стремительно развивающейся научно-технической революции или, по выражению Л. Арутюнова, «если угодно, цивилизации».

Чувство некоторой неудовлетворенности, возникающее при чтении той или иной статьи, не может все же заслонить ту очевидную истину, что авторы сборника в целом настойчиво, безбоязненно, с верных методологических позиций приступают к анализу сложных явлений литературного процесса, взаимовлияний, а не только влияний советской литературы. Отрадно, например, что И. Подгаецкая в статье «Эхо образов (Поэтика гражданственности)», протянув связи от Маяковского к Элюару, не ограничивается этим, а делает следующий «виток», демонстрируя, как завоевания поэтики гражданственности, разработанной Маяковским и Элюаром, воплотились в поэме Ю. Марцинкявичюса «Стена». И это сразу не только придает иной масштаб и характер творчеству современного литовского мастера, но и подтверждает актуальность и плодотворность данного типа поэтики.

Еще один объемный комплекс вопросов внутри общей проблемы «гуманизм и литература», который поставлен нынешней эпохой воин и революций перед всеми литераторами и, стало быть, перед всеми исследователями литературы, – это вопрос о связях социального переворота и вечной человеческой природы, общечеловеческих нравственных ценностей.

И здесь авторы сборника выделили любопытные аспекты, которые почти не разрабатывались применительно к одной только советской литературе. Н. Гей поставил в центр своей статьи «проблему одиночества человека в современном мире и поиски путей преодоления одиночества». Сопоставляя три «притчевых» произведения, обладающих сходным сюжетным взаимодействием взрослого и мальчика, – «Старик и море» Хемингуэя, «Судьба человека» Шолохова, «Белый пароход» Айтматова, – он старается проникнуть в то, как «различные решения этой проблемы сказываются на общих принципах творческого метода художника и на поэтической структуре произведения». Мы уже отмечали некоторый «перекос» при сопоставлении произведений Хемингуэя и Шолохова, но тем не менее новый угол зрения на шолоховский рассказ – уже исследованный, что называется, вдоль и поперек – позволил сделать весьма интересные наблюдения.

Несомненно, конструктивным является замысел статьи М. Кургинян «Трагический конфликт в романе XX века. Роль поступка». Правда, для автора в термине «поступок» неразделимо слиты и мотивы и следствия, что приводит к таким непомерно расширительным формулам: «содержательной и структурной основой главных коллизий «Тихого Дона» является поступок». Но в конкретном анализе М. Кургинян весьма тонко и продуктивно исследует своеобразие трагического конфликта, воплощающего сущность современной эпохи – эпохи, по выражению Горького, величайшего трагизма. Обратившись к трем крупным романам XX века – «Иосиф и его братья» Т. Манна, «Семья Тибо» Мартен дю Гара и «Тихий Дон» Шолохова, – автор отмечает многие существенные аспекты современного изображения трагической вины, трагической ответственности, трагического героя в литературе.

Многие интересные материалы сборника здесь мною не упомянуты. Да, я думаю, и не нужно характеризовать каждую статью в отдельности. Скажу лишь, что вызывающий размышления, споры, а то и несогласие сборник в целом обогащает наше литературоведение трудным опытом, добытым при исследовании малоизученных проблем.