Писатель и критика. Анкета «Вопросов литературы»

Совершенствование критики, рост ее профессионального мастерства, обогащение ее методологического арсенала – этик и других не менее актуальных проблем касались участники нескольких анкет, проводившихся в свое время журналом «Вопросы литераторы».

На сей раз редакция обратилась к советским и зарубежным писателям со следующими вопросами:

1. Читаете ли Вы критику? Какое из литературно-критических выступлений последних лет (книга, статья, рецензия, полемические заметки) запомнилось Вам более всего и почему?
2. Какова, на Ваш взгляд, мера участия литературной критики в современном литературном развитии?  Каковы пути повышения общественно – литературного авторитета критики?

3. Как складываются Ваши собственные отношения с критикой?

Помогает ли она Вашей творческой работе?

Выступаете ли Вы сами как критик?

Из ответов явствует: несмотря на все недостатки, имеющиеся в работе литературных критиков, мера участия критики в современном художественном процессе, равно как ее литературно-общественный авторитет, ощутимо возрастает.

Анатолий АНАНЬЕВ

1. Читаю, но, признаться, не всегда с удовольствием. Из литературно-критических выступлений последних лет мне ближе всего статьи Анатолия Бочарова. Может быть, потому, что статьи эти есть не просто взгляд на литературу (или оценка ее), но и соотнесение проблем, поднятых литературой, с теми, какие ставятся временем перед жизнью. Литература рассматривается в них не только как область искусства, то есть не только как нечто способное отразить, запечатлеть жизнь, но как составная часть ее; и отсюда оценки и критерии, что правдиво и насколько и что ложно, ненужно и вредно (что только загрязняет среду, как модно говорить теперь) в ней.
2. Какова мера участия? Мерой участия критики всегда было – направлять и двигать литературу. Если исходить только из того, чтобы «направлять и двигать», то это есть и теперь. Но более следует задать вопрос: «Куда? К чему?» Например, выдается как похвала пристрастие писателя к одной теме, к разработке одного и того же характера (или двух, трех), тогда как это для литературы в целом, особенно для прозы нашей, давно пройденный этап. Для чего это делает критика? Исходя из каких соображений? Непонятно. Есть и другие симптомы, по которым можно судить о том, что критика способствует не движению вперед, а топтанию на месте. Мне кажется, рецензирование, – когда всех под одну гребенку! – самое вредное дело. Его надо относить к разряду информации или рекламы и только. В таком случае рецензии могут принести пользу в деле пропаганды конкретных изданий. Оценочными же Могут быть только крупные разборы, когда есть возможность не только пересказать сюжет (кто кого полюбил или разлюбил и так далее), но сопоставить все с жизнью. Только это, если говорить о серьезном взгляде на творческий процесс (и в том плане, чтобы двигать его вперед и в соответствии с правдой жизни), – только это может дать писателю пищу для размышлений.
3. Я не могу сказать, что выступаю как критик. Критика, как и любой жанр, требует полной отдачи, а критик – это личность, это свой и определенный мир восприятий и взглядов. В тех редких статьях, которые мне приходится писать иногда, наверное, как и все, я высказываю только общие положения, но их нельзя рассматривать как разработку каких-то основ. У меня просто нет времени и, как видно, способности к тому, чтобы заниматься таким серьезным и трудным делом, каким является литературная критика.

АНАР

Начну с парадоксального момента: книги прозы и поэзии издаются в нашей стране тиражом в несколько сот тысяч, порой и миллионами экземпляров. Тысячи людей посещают ежевечерне театры, миллионы зрителей смотрят кинофильмы, а телевизионная аудитория поистине необъятна. Рецензии на стихи, роман, пьесу, фильм и телеспектакль могут быть напечатаны в изданиях, имеющих значительно меньшее количество читателей.

И все же каждому художнику (или почти каждому) хочется прочесть критико-аналитический отклик на свою работу. Писатели получают сотни читательских писем. И все же каждому автору (или почти каждому) насущно необходим отзыв на страницах печати. Не как средство популяризации, – какая уж тут популяризация, если читающих саму книгу часто гораздо больше читающих рецензии на нее!

Не как положительную оценку своего труда, – что ни говори, еще один стимул для дальнейшей работы. Не как резко отрицательное одергивание, своего рода допинг, тоже по-своему необходимый для творчества. И не как определитель того, насколько ты смог донести свой замысел до адресата, – в конце концов, все искусство – это апелляция к другим.

Нет, все это – и первое, и второе, и третье: положительный отклик, откровенное неприятие, «понимание-непонимание» – можно найти и в читательских письмах. И даже их малочисленность или, бывает и такое, полное отсутствие – показатель красноречивый и весьма недвусмысленный: значит, твоя работа прошла незамеченной, попросту не затронула ни одной души.

Так почему же к радостям или огорчениям, связанным с самим фактом осуществления художественного произведения: изданием книги, демонстрацией фильма или спектакля, – к читательской активности или пассивности, ко всему этому для автора необходим еще один – важнейший – фактор: профессиональная критическая оценка? Я не добавляю эпитетов – объективная, доброжелательная, строгая, взыскательная, умная и т. д., потому что понятие профессионализма в применении к критике уже предполагает все это.

Если литература – это зеркало жизни (вспомним стендалевское определение романа), то зеркало литературы – это профессиональная критика. Писателю, для того чтобы увидеть себя, необходимо вглядеться в это зеркало, в котором, однако, незримо присутствуют следы от лиц многих его предшественников и современников.

У критики, в силу самой ее специфики, много уязвимых сторон, но и огромная привилегия: она говорит (или, во всяком случае, должна говорить) с каждым отдельным автором как полномочный представит ель всей литературы в целом, ее прошлого, настоящего в будущего, в масштабе критериев ее интернационального и всеобъемлющего движения. Когда-то литературу называли совестью общества. Совестью литературы является честная критика – чистота ее помыслов, неподкупность ее оценок, ее бескорыстное, рыцарское служение высоким идеалам добра, красоты и истины и только лишь им одним, ее бескомпромиссность в отношении всех отклонений от этого.

Меня всегда обескураживает некий «комплекс неполноценности», присущий кое-кому из критиков. Кто в молодости не писал стихов! Влюбленный юноша, став солидным инженером или врачом, безболезненно и с легкой печалью вспоминает свои наивные литературные упражнения. Попробуй-ка, однако, напомнить критику поэтические увлечения его молодости, если он когда-то грешил этим. Вы чуть ли не уязвите его. Слишком глубоко сидит обывательское представление: критик – это тот, кто сам не может писать стихи или прозу, потому и поносит тех, кто худо-бедно это умеет.

На мой взгляд, среди литературных талантов дар критика – наиболее удивительный и редкий. Это тем более редкостный дар, что поэта-графомана или графомана-прозаика распознать гораздо легче человека, более или менее внятно умеющего пересказать сюжет повести с добавлением пары цитат из учебников теории литературы в завершающего свой опус ссылкой на некоторые, к счастью, легко устранимые (и чаще не названные) недостатки, никто не называет критиком-графоманом, хотя такой горе-критик способен состряпать целые тома подобных, с позволения сказать, «рецензий». Наоборот, его печатают, порой весьма щедро. И продукция критика-графомана мешает нам порой увидеть за этими гримасами словоблудия подлинное лицо критики – ее серьезный, задумчивый лик… Но не об этих вздержках речь.

Настоящее произведение критического искусства способно доставить подлинное эстетическое наслаждение, такое же, как высокие образцы прозы, поэзии, живописи, музыки, театра. Подобным пиршеством яркой и глубокой мысли, проницательных открытий и тончайшего анализа были и остаются для меня работы покойного М. Бахтина с их артистической изысканностью логических построений, строгой гармонией концептуальных установок. (Помня о разнице, я все же отношу эти работы не только к сфере чистого литературоведения, но и чистой критики как формы искусства слова.)

Существует реальность жизни и реальность литературы, разнообразно связанная с действительностью, отражающая и дополняющая ее. Существует объективный мир и миры Достоевского или Рабле, по-своему отображающие объективный мир. Но, Осуществившись, воплотившись в определенных формах, миры Достоевского или Рабле,

оставаясь явлением культуры, становятся также фактом реальной действительности, то есть наследие Достоевского или Рабле уже существует в мире, как существуют погода, природа, религия и законы математики, общественные катаклизмы и многие другие факторы, определяющие человеческую жизнь, психологию, судьбу, эмоциональный и духовный строй личности. Оно – наследие гениев – такой же элемент земной жизни, как деревья, горы, моря, может быть, только более долговечный. Так вот, существует реальность постдостоевского или постраблезианского мира (как и послепушкинского, послетолстовского, послешекспировского мира) и существуют попытки, весьма талантливые и фундаментальные, – объяснить, расшифровать мир Достоевского или мир Рабле. М. Бахтин, как мне представляется, не занимался этим. Он строил свою – третью – после жизненной и литературной – исследовательскую реальность, исходя не только из мира Рабле и Достоевского, но и из своего собственного мира, мира, обогащенного и одухотворенного Рабле и Достоевским в том числе, но опирающегося в то же время на значительное и содержательное «я» автора-критика. «Я» Бахтина со всем его энциклопедически насыщенным интеллектуальным и духовным опытом, «я» автора, воссоздающего в своеобразной научно-аналитической и художественно-эмоциональной форме не только миры Рабле или Достоевского, но и мир, изменившийся отчасти благодаря этим писателям. Разумеется, деятельность М. Бахтина не единственный пример в богатой крупными талантами советской литературе, но его творчество для меня – один из убедительнейших аргументов в борьбе за повышение общественно-литературного авторитета критики и литературоведения.

Что касается моих отношений с критикой – они складывались по-разному. Вначале чаще ругали, теперь чаще хвалят, в общем, не Могу жаловаться на невнимание критики, особенно республиканской.

Но я, как и другие представители моего поколения, вступившего в литературу в начале 60-х годов, испытываю чувство острой неудовлетворенности оттого, что наше поколение в Азербайджане так и не имело своей критики. «Своей» не в смысле «друзей-приятелей», а в смысле эстетической программы, художественной платформы единомышленников.

У нас есть уже довольно известные критики – наши ровесники, среди них весьма талантливые, вдумчивые, – но и они, создав немало интересных работ о разном, не захотели – или не смогли – стать выразителями в критике того нового в общественном сознании, в художественных вкусах, в нравственных позициях, что отразила наша азербайджанская литература – проза и поэзия 60-х и 70-х годов.

Критике не удалось обобщить, глубоко проанализировать это обновление, уловить его ведущие тенденции, показать его принципиальные достижения и неизбежные издержки, главное, осмыслить его эстетические и этические закономерности, вызванные поступательным движением общества.

И потому, если быть абсолютно честным, не могу сказать положа руку на сердце, что критические статьи, посвященные конкретно моим произведениям, помогли мне так или иначе в творческой работе. Наверное, то же самое могли бы повторить и другие азербайджанские писатели моего поколения.

Правда, грубые критические окрики, особенно на начальных периодах нашей работы, порой вызывали приступы ожесточения, некоего нездорового азарта, суетного желания кому-то что-то доказать, противопоставить, преодолеть и т. д. Но эти позывы были скоропроходящими, ибо подобные «дубинки» или «шпильки» и не могли родить более долговечного и устойчивого ответного чувства.

Однако несправедливым было бы не упомянуть с благодарностью имена многих литераторов, в основном старшего (тоже парадокс!) поколения, – М. Ибрагимова, Г. Араслы, М. -Дж. Джафарова и ныне покойных М. Арифа, Дж. Джафарова, С. Рахмана, М. Гусейна, оказавших нам поддержку в решающие моменты.

Я написал немало критических статей, но не рискнул бы утверждать, что выступаю как критик. Ибо быть критиком, как я уже отмечал, – это значит обладать особым даром. Настоящей, профессиональной критикой нельзя заниматься время от времени. Ей нужно посвятить целиком жизнь.

г. Баку

А. БАЛТАКИС

1. В нашей стране издается так много произведений художественной литературы, что даже самый рьяный библиофил вряд ли может похвастаться знакомством хотя бы с четвертой частью всех этих изданий. В широком потоке книг, подчас весьма посредственных, не мудрено прозевать и по-настоящему ценное произведение. Именно здесь и приходит нам на помощь критика. Я признателен ей за то, что она заставила меня познакомиться не с одним интересным автором, имя которого до того мне ничего не говорило. Эту важную, хотя и не основную свою функцию критика, конечно, могла бы исполнять гораздо более целеустремленно, будь в статьях и рецензиях более четкая, ясная градация ценностей.

С другой стороны, и сама критика как самостоятельный жанр литературы настолько многогранна и многолика, что и здесь неизбежно возникает проблема отбора. Я лично держу на примете нескольких критиков (В. Огнев, А. Михайлов, Ю. Суровцев, Л. Теракопян), труды которых меня особенно интересуют – и прежде всего потому, что авторы эти прекрасно чувствуют пульс всей нашей многонациональной литературы.

Из книг литовских критиков в последнее время я выделил бы монографию Альгимантаса Бучиса «Роман и современность», изданную и на русском языке. Успех этой книги, на мой взгляд, определен тем, что автор сумел органически объединить качества критика, историка и теоретика литературы. Здесь впервые литовский роман рассматривается в столь широком контексте всесоюзной и мировой романистики.

2. Трудно сегодня представить себе нормальное функционирование нашей литературы без содействия критики. Я как-то заметил, что именно те писатели, которые по каждому поводу спешат декларировать свое крайне скептическое отношение к критике и ее роли в литературном процессе, чаще всего принадлежат к самым ревнивым читателям этого столь ненавистного им жанра.

Наибольшим общественно-литературным авторитетом пользуются те критики, которые при оценке произведения менее всего помышляют об авторе, мало заботятся о его возможной реакции, считая основным своим адресатом широкую читательскую аудиторию. Критики, не претендующие стать «учителями» писателей, чаще всего и бывают нашими истинными учителями и советчиками.

3. Мои собственные отношения с критикой – обоюдно активные. Пусть и рискованно ввязываться в полемику с критиками, но я ввязываюсь, успокаиваю себя тем, что мне как будто никогда не приходилось спорить с критиками из-за оценки моих собственных стихов. Между прочим, меня не однажды посещало парадоксальное чувство: критик восхваляет тебя вовсю, но эта его благосклонность тебя не греет, не холодит, за ней не стоит ничего истинно существенного. А вот даже в самых колких замечаниях иного критика ощущаешь серьезный интерес к твоему творчеству. Критик вслух назвал то, в чем ты сам втайне сомневался. Такая критика заставляет писателя подтянуться, более трезво посмотреть на свой труд.

Почти все литовские поэты выступают как критики. В этом смысле и я – не исключение. Есть у меня даже объемистая книга критических статей «Поэтический цех». Нынче готовлю новую. И все же выступать поэту на поприще критики несколько неловко: стесняют собственные грехи. Вот почему с завистью поглядываю на А. Бучиса, который, будучи поэтом, стал одним из виднейших литовских критиков прозы. О поэзии он ухитрился не написать ни строчки. Зато ему приходится сталкиваться с иными неувязками: Бучис-поэт как будто очутился в тени Бучиса – популярного критика. Так что всюду свои беды, свои заботы…

г. Вильнюс

С. БАРУЗДИН

В литературной среде принято все недостатки литературы сваливать на критику. Когда я слышу такое, мне всегда хочется сказать: «Попробуйте сами!»

И действительно, кто мешает поэту, прозаику, драматургу время от времени заниматься критикой. Ведь суждения не теоретика, а практика литературы о работе своих товарищей по перу всегда интересны. А разве не интересно поддержать молодого талантливого автора? Или ударить по халтуре или серятине? Правда, последнее сложно.

Мне довелось написать две книги, которые в какой-то мере смыкаются с жанром критики («Заметки о детской литературе», «Люди и книги»), и я, признаюсь, горжусь этим.

Я очень высоко ценил работы покойного А. Макарова. Сейчас с удовольствием читаю книги и статьи Л. Новиченко, Г. Ломидзе, М. Пархоменко, Ю. Суровцева, А. Овчаренко, А. Туркова, Е. Книпович, И. Золотусского, В. Оскоцкого, В. Озерова. В последние годы, по-моему, очень интересно выступают в критике Л. Аннинский, Л. Лавлинский, Л. Теракопян. В их лучших работах я вижу глубину анализа, свою ярко выраженную точку зрения на явления литературы и, наконец, хороший литературный стиль. Очень любопытны, на мой взгляд, и критические работы практиков литературы Ю. Бондарева, Ч. Айтматова, С. Залыгина, М. Алексеева, А. Ананьева.

Пути повышения роли критики в современном литературном процессе я вижу прежде всего в увеличении меры критичности. Увы, у нас издается еще очень много книг откровенно серых и просто бездарных, слабо обстоит дело с переводом книг с языков народов СССР и зарубежных на русский и наоборот, и обо всем этом надо смелее и откровеннее говорить во весь голос. К сожалению, делается это чрезвычайно редко. И вообще собственно критическая статья или рецензия у нас редкость. А жаль… Поговорить есть о чем!

О моих отношениях с критикой. Писали обо мне немало, но не могу сказать, чтобы все из написанного пошло мне на пользу. Пожалуй, наиболее полезное я почерпнул из работ К. Симонова, И. Мотяшова, В. Орлова.

Г. БЕРЕЗКО

Хочу заметить, что редакция «Вопросов литературы» очень своевременно задумала специальный номер с широкой программой, посвященной проблемам современной литературной критики. И хотя я не помню такого периода в истории нашей критики, когда бы прекращалась дискуссия о ее задачах и о том, как она справляется со своими задачами, сама эта непрекращаемость свидетельствует, что справляется она с ними не совсем успешно. В чем же тут дело? Во всяком случае, не в отсутствии же в области критики талантливых и высокообразованных писателей… Бесспорно, что работа критики в последнее время, в результате известных решений и указаний партии, заметно оживилась: критике уделяется больше внимания в планах и содержании наших печатных органов, изменился к лучшему ее тон, появились новые обещающие имена и пр. Тем не менее мы и сегодня ощущаем насущную потребность в том большом разговоре, который запроектировал журнал «Вопросы литературы».

Отвечаю на анкету журнала в последовательности ее вопросов.

Разумеется, читаю, и не только в качестве члена редколлегии журнала «Вопросы литературы», ежемесячно, из номера в номер, печатающего критические и литературоведческие работы.

На второй вопрос мне ответить потруднее. Во-первых, сказано несколько неопределенно: «Какое из литературно-критических выступлений последних лет… запомнилось… более всего?..» Сколько это – два, три, четыре года? Ну, а во-вторых, если говорить откровенно, мне лично не запомнилось ничего с той прочностью, с какой некогда пронзительно запоминались критические выступления В. Воровского, М. Горького, В. Маяковского, некоторые работы А. Воронского, да и, вся та словно насыщенная электричеством литературная атмосфера 20-х и отчасти 30-х годов – время острых столкновений критических мнений и верований. Я могу, конечно, назвать здесь ряд имен наших критиков и литературоведов, выступления которых вызывают у меня интерес, – им я по-читательски и по-писательски благодарен, я и не перестаю ждать от них еще многого. Это: Б. Анашенков, Ст. Рассадин, А. Михайлов, И. Козлов, это Т. Мотылева, В. Молчанов, это авторы крупных исследований В. Кирпотин, М. Храпченко… Очень хотелось бы назвать и другие имена – всех, заслуживающих доброго упоминания, конечно, больше. Но тут помешала мне мысль о тех важных и сложных требованиях, что предъявляются нашим временем ко всем нам, а в том числе критикам…

Перехожу к другим вопросам анкеты.

«…Мера участия литературной критики в современном литературном развитии», несмотря на все делаемое, недостаточна покуда, иначе, как мне кажется, не появилось бы самого вопроса; по-видимому, так же весьма желательно и повышение общественно-литературного авторитета критики. Пути к такому повышению естественны и очевидны… Но иной наш критик представляется мне порой «воином на распутье» из старого предания, который ждет для себя неприятностей со всех сторон и никак не решается двинуться в путь: критиковать или прославить?

Мне вспоминается одна чрезвычайно любопытная притча, рассказанная Федором Михайловичем Достоевским, о знаменитом и незадачливом поэте в годину тяжелейшего несчастья. В своем городе, разрушенном землетрясением, среди всеобщего ужаса и отчаяния поэт выступил с прекрасными стихами вроде: «Шепот, робкое дыханье, трели соловья…» Стихи, однако, привели в те дни всех в негодование, и поэта сурово наказали. А спустя какое-то время этому же поэту его соотечественники воздали должное за прекрасное искусство, «вызывающее восторг и благотворное чувство в душах молодого поколения» (цитирую все по памяти). Из поучительной этой истории можно сделать лишь один вывод: не искусство повинно в печальной участи поэта, а повинен сам поэт, оскорбивший сограждан в час большой беды своей глухотой к их страданиям. Словом, писатель – прозаик ли, поэт, критик – не может не быть, должен быть соучастником всего, чем живет, к чему стремится, чем огорчается, чему радуется его современник. И как полномочный представитель этого современника критик обязан начинать свой разговор о творчестве. Причем очень важно в таком разговоре переживание современности самим критиком. Только его увлеченность, его глубокая гражданственность, его искреннее творческое волнение вызовут ту же степень волнения у писателя, о котором он говорит. Разумеется, его гражданственность отнюдь не исключает, а, наоборот, усугубляет необходимость столь же глубокого, профессионального эстетического анализа. Ибо, как известно, художественное произведение лишь тогда действенно и соответствует своему общественному назначению, когда оно действительно художественное.

Критик должен любить литературу, – собственно говоря, это требование относится ко всем нам, – любить пламенно (не побоюсь и так выразиться). А любовь одарит его большей смелостью, в которой иные из наших товарищей критиков нуждаются. Я обратил внимание на то, что критические статьи о каких-либо огорчительных явлениях в нашей литературе написаны часто на материале творений никому еще не известных литераторов. В то же время нет в нашей критике недостатка в безудержных дифирамбических высказываниях… Словом, авторитет критика прямо пропорционален его высокой принципиальности и обратно пропорционален его чрезмерной «осторожности».

И наконец, последнее.

Не могу сказать, что совсем не помогает и что я безразличен к ней, к ее советам, направленным, случается, и по другим писательским адресам.

Когда-то я начинал как литературный критик и выступал довольно часто, написал ряд статей о русской и белорусской литературах.

Теперь это бывает много реже.

Юрий БОНДАРЕВ

Как это ни горько, многие критики говорят «белым голосом»: их видят издали, даже порой вблизи, но не слышат и не слушают их. Горько вдвойне, что они не утвердили за собой так называемое доверие воздействия. Вместе с тем критик с «белым голосом» судит о художественной идее со смелостью невежды, что, самоуверенно поскрипывая модными ботинками, входит в кабинет писателя, садится против письменного стола и, значительно скрестив на груди руки, говорит: «Нда, пора поучить мне его, в конце концов, как это делается!» Поэтому скучнейшие и длиннейшие статьи высокомерно-назидательного толка редко кем читаются – ведь они состоят из крупных сумм взятых взаймы банальностей, бодрых словесных аттракционов или из перелицованных одежд некогда модных (и уже погасших), прямо-таки парализующих современных интеллектуалов теорий («структурность», «пограничная ситуация», «концептуальность»), уловленных со стороны солнечного заката.

Наверное, всем нам нужно в какой-то степени ощущать, во имя чего преувеличена та или иная деталь в прозе, выявлен, а может быть, затенен тот или иной образ, то есть не излишне понимать, как, ради идеи вещи, выделено среди неглавного главное, как вел кистью художник, накладывая краски. Крик боли или шепот надежды? Единственный жест алогизма или длинный монолог? Черный цвет или красный? Или же тончайшие полутона? Для того чтобы оценить, не обязательно, разумеется, быть на эстетическом уровне художника, но надобно обладать интуицией, равной категории творца. Все-таки интуиция – чувство истины, в то время как чувство истины – наивысший этический закон, где совесть и стыд – точнейшие весы добра и зла.

Я верю в великую силу мысли, однако не верю в сверхъестественное. Я не верю в утилитарную стереотипность мышления и в жизни, и в искусстве.

Было бы ужасной сверхъестественностью, если бы дискуссионное обсуждение новых романов, скажем, в журнале «Вопросы литературы» или «Литературной газете» открыло бы нам единую и непоколебимую эстетическую истину, единое мерило художественных ценностей, ибо от невозможного нельзя ждать возможного, как нельзя уповать на алхимию, ожидая золотые слитки чистого Металла, царственно сияющего в свинцовых чашах ремесленных мастерских.

Эта алхимия по меньшей мере нередко являет собою внушительную фигуру излишней решительности: некий неподкупный глас в утверждении якобы не понятой никем правды, мальчишеский наскок безапелляционных суждений, самонадеянный вызов вспыльчивого дуэлянта, при всей своей неподготовленности ожидающего триумфа победы, в худшем случае – следующие рассуждения: «Не так более, как менее, не так менее, как более»…

Что же такое критика? Наука? Доказательства и логика аргументации? Может быть, самовыражение?

Я назвал бы ошибочным максимализмом надежду писателя требовать от критика исчерпывающего знания жизни и души человеческой. Однако хотелось бы, во всяком случае, надеяться на «профессиональное» умение мыслить и чувствовать.

В данном положении умение мыслить – значит судить соответственно неписаным законам, которые предлагает художественная система разбираемого произведения. Для этого – о, надо быть дерзким! – следует отмести уподобление чему-то классическому или кому-то классическому, отказаться от знакомых схем, клише, образцов, найденных давно решений, но соучаствовать в процессе авторского мышления, стараясь непредвзято понять, во имя чего воздвигнуто построение и почему автор, скажем, не «решает» выбранную им проблему соотносительно известному умонастроению, а как бы разрушает неожиданно и совсем уж непривычно (и неудобно) некие сложившиеся представления о герое, о сюжете, о характере, о композиции.

Умение мыслить – это и благородное желание сдерживать высокомерие и жесткую уверенность суждения, подвергая сомнению свои первые пришедшие в голову формулы. Познать, следовательно, осмыслить и собственное «я».

Вот тут и рождается интуиция культуры, интуиция прекрасного, то есть интуиция эстетики, качество, не часто встречающееся у людей, занятых теорией искусства.

Эта культура не терпит торопливости приговоров, она призывает в советники терпение, ибо «на крови не построить храма».

Все это прочнейшим образом, конечно же, связано с умением чувствовать – раскованно, открыто, приготовлено для вольного и счастливого наслаждения чужой мыслью, словом, игрой ума.

К сожалению, многое в критике подчинено не искренности соучастия, а вычерченным координатам чувств, где нет естественной радости, подлинного удовольствия, а есть фальшивый восторг возле проходной в сад литературы. «Пароль?» – «Свой!» – «Отзыв?» – «Наш».

Ни о какой культуре чувств разговора быть не может перед будкой КПП, и не надо тешить себя надеждой, что истинным талантам воздастся критикой должное. Однако если при жизни и воздастся, то на голове достойного лавровый венок неким хитроумным образом будет мрачно соседствовать с венком терновым.

В конце XVII века исчерпала себя готика – строгие, подчас суровые формы, близкие к символу глагола, – и пришло барокко со своей свободой пышной фантазии, с неким элементом женственности, излишней щедрости, близкой к символу эпитета, – что это было благо или зло?

Когда возник, к примеру, импрессионизм, это уже была попытка выразить не «что», а «как», то есть в нем, импрессионизме, был протест, борьба или, мягко говоря, несогласие с «жанровой живописью», – содержание у импрессионистов отступает на второй план. Главное – господство света на полотнах, попытка поймать мгновение света, солнценосность света на открытом воздухе, – что это, благо или зло?

В старой японской живописи, к примеру опять же, много музыкальности, декоративности, прозрачной легкости. Бели ренессанс своей найденной бесподобной перспективой как бы разрывал плоскость, то в этой японской живописи – обратная перспектива: в ней какая-то детская прелесть, очарование, – что это, благо или зло?

Толстой, взломавший литературную изящность в литературе и явившийся пророком духа, Достоевский, открывший в душе человека и ад и рай, Чехов и Бунин, в душах героев которых целая вселенная человеческих чувств, Кустодиев с пронзительной праздничной белизной снегов, Юон со своей околдовывающей синевой, Саврасов с непоправимой русской грустью, Георгий Семенов, современный рассказчик, исполненный чувства соучастия к человеческим ошибкам, Юрий Сбитнев, весь искренне открытый в неприятии всего безнравственного, что всегда поселяется в развалинах человеческой душа, жестокой или равнодушной к самой природе, – у великих художников слова и цвета и у художников современных форма выражает их сущность и отношение к миру.

«Холодный стиль», лишенный страсти духа, – по ту сторону любви и по ту сторону ненависти, стало быть, мертв.

Можно ли говорить всерьез о писателе, не исследовав одну (содержание) и другую (форма, стиль) сторону его сущности, найдя соразмерность и сообразность их либо не найдя? Право же, не хочется принимать всерьез определения богатства стиля насыщенностью текста диалектом, местным речением, разговорностью авторской фразы, игривой сказовостью, терпкостью арго, разухабистой «под народ» инверсией (глагол всегда на последнем месте). Все это говорит лишь о слабости стиля, языка, мастерства, а не о силе в умении таланта.

Если человек знает, что такое жизнь, но не задумывается над ее смыслом, его душа – пустой дом. Если критик хочет познать идею вещи, готов почувствовать ее вкус, ее воздух, но не хочет задумываться над «идеей стиля», его попытка открыть главные двери романа – лишь жесты, которые заканчиваются ничем.

Но есть ли, в конце концов, серьезная критика? Неужели нельзя назвать хотя бы пять работ о литературе, которые стали бы явлением? Вне всякого сомнения, можно, но речь идет не об отдельных критиках, а о критике.

Мой ответ мог быть исполнен радужного оптимизма, если бы я не знал, что критический талант встречается настолько редко, насколько не часто встречается талант в прозе.

Тем не менее охотно соглашаюсь, что критика есть размышление, в результате которого победит справедливость. Тут же хочу добавить, что размышление это требует предельного самовыражения, незаурядной личности, разрыва привычного круга назойливых клише, благосклонного расположения к философии и прочного товарищества с современной социологией.

К. ВАНШЕНКИН

Читаю ли я критику? Довольно часто. Однако опытный читатель, к числу которых я самонадеянно причисляю и себя, только глянет – и сразу видит: стоит читать дальше или нет. Настоящее это, правда это – или подделка, суррогат? Так же, впрочем, как при чтении стихов и прозы. Но скажу откровенно: я довольно часто замечаю, что оценки критики, выставленные ею отметки то и дело не соответствуют истинной ценности (или, напротив, отсутствию таковой) произведения.

А ведь критик должен обладать отточенным, безупречным вкусом, развитым чувством ответственности. Представьте себе эксперта из какой-либо другой области жизни и творчества, рассыпающего свои суждения столь же субъективно, как это бывает в литературе. Например, в самолетостроении или ядерной физике. А в литературе можно, сойдет.

Наиболее интересной литературно-критической книгой последних лет о поэзии мне представляется «Гамаюн» Вл. Орлова. Не только потому, что автор блестяще знает предмет – жизнь Александра Блока, широко и в подробностях окружающую эпоху, но и потому, что это именно книга. Книга критика. В отличие от «прозы» критиков, которой сейчас грешат едва ли не все они. Есть и другие удачи, но, к сожалению, и они по преимуществу не о сегодняшней литературе.

Собственные отношения с критикой? Они односторонни. Обо мне написали, я прочел или не прочел. Кто-то мудро сказал, что если всерьез относиться к хвалебной прессе, то неминуемо нужно будет столь же серьезно отнестись и к отрицательной. У нас всерьез относятся только к положительной. Впрочем, отрицательной почти нет. Может быть, именно по этой причине.

Было время, говорили: любая критика способствует популярности. Как пародия. Теперь так не говорят.

Пишу критические статьи, рецензии и проч. и я сам, как почти каждый профессиональный литератор. Испытываю в этом потребность – другой причины нет.

Вообще пишущие стихи считают, что о поэзии никто не судит лучше и точнее, чем они сами. Слишком уж специфичен жанр. На этом сходятся все, почти без исключения.

И все-таки у нас есть замечательные, и молодые в том числе, критики, острые, тонкие, умеющие мыслить и чувствовать самостоятельно. Главная для них опасность – предвзятость, то есть то, что губит, разъедает критика изнутри. На определенной стадии эта болезнь становится уже неизлечимой. Нельзя ее запускать, и зависит это прежде всего от самого критика. В конечном итоге рассчитывать следует прежде всего на себя.

И еще – в идеале хотелось бы встречаться с такой критикой, с такими ее образцами, после чего возникала бы потребность работать лучше, чем прежде, сделать что-то на самом высоком уровне, на порыве, на взлете, как это бывает при соприкосновении с настоящим, перехватывающим дыхание искусством.

Э. ВЕТЕМАА

Конец августа в Эстонии нынче хмурый, серый и деловой. Ужасно хотелось бы солнца, но оно крайне редко показывается из-за облаков. У окна деревенского дома я читаю работы наших критиков, вышедшие в последние годы, и мое настроение гармонирует с пейзажем за окошком. Нет, не надо думать, что серый – плохой цвет, он спокойный и трезвый, это цвет рабочего халата, и в этом качестве достоин» пожалуй, большего уважения, чем модная пестрота эпатирующих праздничных тряпок. И все-таки этому прохладному позднему лету так недостает озорного солнечного зайчика на стене, как всем этим, по большей части мудрым, претендующим на глубину (и иногда ее достигающим!), плодам умственной деятельности не хватает живых, озорных каламбуров мысли. Что же меня беспокоит? Кажется, лишь то, что я почти во всем согласен с прочитанным, что критики и впрямь столь близки к объективной истине.

Мой дед как-то сказал про одного соседа, что правду тот редко говорит, зато врет ох как красиво… Произнес он это с каким-то даже восхищением. Так что же я, в самом деле, неужели и впрямь хочу от критики красивой лжи? Нет, конечно, нет, но чего-нибудь необыденного, такого, до чего не сумел бы дойти сам, действительно жду; Ведь критика – это искусство, а не только некая система мер и весов, а от искусства мы вправе требовать открытий.

Оскар Уайльд высказал парадокс: «Жизнь копирует искусство!»- намекнув при этом на картины Тернера. До них в Англии как будто не было туманов… Это, конечно, означает, что их – да, даже эти знаменитые лондонские туманы – просто-напросто не замечали. А вдруг и в нашей небольшой эстонской литературе есть такое, на что мы до сих пор не догадываемся обратить внимание? Вот было бы здорово, если бы какой-нибудь критик открыл нам глаза на это. Может, мы нашли бы даже предмет национальной гордости, который, как самоцветная полоса на ковре, обогатил бы и всесоюзную литературу.

Я конечно, хорошо знаю о больших задачах, поставленных партией перед нашей критикой, о направляющей роли критики и ее обязанности быть честной и объективной. Да, это первостепенные ее задачи. Но в небольшой своей заметке я все же решился бы высказать свою субъективную тоску по субъективному искусству критики. Наш классик Фридеберт Туглас в своих маргиналиях, касаясь и этого аспекта критической деятельности, приводил веселый парадокс: «Дорогие слушатели, – должен бы возвестить критик, который отваживается быть откровенным, – сейчас я хотел бы поговорить с вами о себе в связи с Шекспиром, Расином, Паскалем или Гёте!» Яснее ясного, что это отнюдь не главный путь критики и что вся она таковой быть не должна, поскольку у нее есть задачи и посерьезнее. И все же хоть для разнообразия больно уж хочется почитать и такое – ну-и-что-же-что-о-себе. Конечно, если это написано интересно.

Мне, к сожалению, доводилось встречать критиков-мучеников, которые с привычной тоскою повторяют, что нет, дескать, более безотрадной и менее благодарной профессии, чем быть критиком эстонской литературы. Наша писательская работа кажется им такой убогонькой, что она просто и не стоит их интеллекта и дарования. Вот будь мы современные Данте или Толстые, вот тогда… К счастью, таких нытиков немного, но именно для них хотелось процитировать Ф. Тугласа. Пусть они напишут о самих себе в связи с эстонской литературой, раскроют свое творческое «я». Я был бы благодарным читателем. Но – увы! – собственные работы таких жалобщиков, как правило, безнадежно серы и настолько безличностны, что приближаются к идеальному образцу «объективной статьи», каковым, по-моему, можно считать библиотечный каталог…

Уже слышу голос какого-нибудь подобного нытика: мол, если все так плохо, отчего же не пишешь сам? Нет, вовсе не все так плохо! Я бы даже осмелился утверждать, что в эстонскую литературу за последние годы вступило, наверное, даже больше интересных критиков, чем самих писателей. (Это, конечно, замечательно, но стоит ли так уж радоваться этому?) Мне хотелось бы выделить молодого редактора нашего литературного журнала «Лооминг» Калле Курга и совсем еще юного Михкеля Муття, работающего в той же редакции, – последний, кстати, здорово больно высек меня, что мне, пожалуй, пригодилось и пригодится еще. Из всесоюзной критики я о большим интересом читаю статьи Л. Аннинского, И. Золотусского, В. Непомнящего, Ст. Рассадина и многих других, причем предпочитаю работы полемические и опорные.

На вторую половину вопроса: почему я сам не выступаю в роли критика, – тоже попытаюсь ответить честно. Я просто не осмеливаюсь заниматься критикой! У меня такое впечатление – может быть, ошибочное, но четкое, – что занятия критикой были бы для меня опасными. Почему? Да потому, что, работая, я всякий раз должен отчаянно напрягаться, чтобы позабыть «литературную премудрость», отключить аналитическую «внутреннюю цензуру». Писатель я не продуктивный, но и у меня со временем сложилось определенное количество технических приемов, ощущение формы и – что хуже всего – кажущееся знание способов, которыми литература воздействует на человека. Это, однако, низводит творчество до штампа, ремесленнические навыки склонны ограничивать свободный творческий процесс. По-моему, это страшная опасность, по крайней мере для человека, который не умеет раздваиваться.

Что сказать в заключение? Мне бы хотелось все-таки – ив этот серый день – выразить радость по поводу того, что критика наша стала умнее и деловитее, что миновали те времена, когда процветали вульгарно-социологические методы. Теперь большинство критиков верно понимают роль писателя в обществе. Процитирую еще раз того же Ф. Тугласа, который мудро заметил, что «поэзия Овидия не обусловила падения нравственности древнего Рима, а была лишь одним из его выражений». Это означает, что не может быть ничего глупее, чем обвинять писателя, который смело говорит о неустройствах жизни. К счастью, диалектика причины и следствия стала ясна подавляющему большинству критиков, и от писателя стали даже требовать острого, откровенного анализа наших наболевших вопросов. Само собой разумеется, анализа, сделанного с умом, с заботой, но также и с оптимизмом, анализа, сделанного коммунистом. И успешно продвигаться по этому важному и трудному пути нам просто невозможно без помощи умной, интересной и – хорошо бы – остроумной критики.

г. Таллин

Е. ВИНОКУРОВ

Основная задача критики, на мой взгляд, – помочь читателю разобраться в бескрайнем океане печатной продукции.

Еще К. Маркс писал о некомпетентных и компетентных читателях. Так вот дело критики – помочь некомпетентному читателю стать компетентным, помочь разобраться, где серьезная, может быть, и не всегда легкая, но настоящая большая литература, а где развлекательный «ширпотреб» с налетом бульварщины.

Критик – это страж вкуса и смысла.

Я выступал сам как критик, более того, постоянно выступаю в этой роли, – как могу, я стараюсь сказать свое слово в большом разговоре о Смысле и Вкусе. Кстати, сейчас на моем столе лежит сигнал книги моих критических статей, которая называется «Остается в силе (О классике и современности)», изданной в «Советском писателе».

Я за строгое и трудное, но настоящее искусство, которое необходимо ежечасно защищать от потока и напора второразрядной развлекательности, дешевки. В конце концов, ничто так дорого не обходится стране, как дешевая литература.

Но вторгаться в литературный процесс, я думаю, надо очень осторожно и деликатно, ибо здесь ошибки могут привести к печальным, а то и трагическим последствиям. Ошибка того или иного критика может нанести ущерб – и тем больший, чем значительнее имя критика. Я бы сравнил работу критика с работой со взрывчаткой: один неверный шаг – и беда. А ошибки бывали и у больших критиков. Так, даже гениальный Белинский недооценил содержательность в произведениях Пушкина. Он писал: «И так как его назначение было завоевать, усвоить навсегда русской земле поэзию как искусство, так, чтоб русская поэзия имела потом возможность быть выражением всякого направления, всякого созерцания, не боясь перестать быть поэзиею и перейти в рифмованную прозу, – то естественно, что Пушкин должен был явиться исключительно художником».

А поэта Бенедиктова он, мне кажется, незаслуженно зачеркнул.

Я призываю к обдуманности и максимальной осторожности в своих оценках. Один разухабистый, неделикатный и неуравновешенный человек может наделать немало бед в литературе.

Я против и чрезмерной категоричности критика – потому, что надо всегда помнить, что поэзия, например, всегда бесконечно шире нашего представления о ней.

П. ГАМАРРА

(Франция)

Я сам критик, занимаю ответственный пост в журнале, в котором критике отводится существенное место. Журнал «Эроп», главным редактором которого я имею честь состоять, занимается не только критикой современной литературы, но и критическим изучением наследия прошлого, произведений классиков. Мы их изучаем с тем, чтобы пересмотреть устоявшуюся оценку – ту, которую нам оставила в наследство традиционная критика. Так, например, мы посвятили три специальных номера Мольеру, в которых показали, насколько Мольер современен, актуален, отказавшись от устаревших оценок, которым была свойственна тенденция запихнуть Мольера в унылый пыльный пантеон.

Могу привести совсем свежий пример. Недавно мы выпустили номер журнала, посвященный Теофилю Готье. Конечно, все знают Теофиля Готье. Это симпатичная, своеобразная, красочная фигура романтизма. Все помнят, что во время сражения за «Эрнани» Готье появился в красном жилете, помнят о его путешествиях в Испанию, На Восток. Вот, пожалуй, и все. Ну, еще наши школьники знают четыре-пять стихотворений Готье. Его имя упоминают на всякого рода специальных обсуждениях теории «искусство для искусства». На этом все кончается.

Теофиль Готье находится во втором или третьем ряду знаменитостей. Перед ним идет Гюго, веред ним Мюссе, перед ним Виньи. И только вслед за ними, позади плетется Теофиль Готье се свежи красным жилетом. Ну, так вот мы и попробовали выяснить, что в этой картине соответствует действительности, » обнаружили гораздо белее глубокого, гораздо более интересного человека, который дал французской литературе куда больше, чем принято думать. Во-первых, мы очень плохо знаем творчество Теофиля Готье. Он был весьма плодовит. Он выпустил двести томов: и стихи, и рассказы, и эссе, и очень интересную «Историю романтизма». Недавно я провал обследование и выяснил, что во Франции «Историю романтизма» купить невозможно, она есть только в библиотеках.

Быть может, я отвечаю на ваш вопрос не прямо, но зато конкретно. Речь идет об очень актуальной проблеме, стоящей перед нашей критикой.

Сейчас во Франции распространена критика разных типов. Существует критика в ежедневных и еженедельных газетах, критика журнальная и, наконец, критические работы, которые выходят отдельными изданиями. Что касается критики газетной, то она напоминает отчет. Такая критика, на мой взгляд, лишена общих идей. У нас сейчас нет таких крупных критиков, какие бывали встарь. Если же говорить о более серьезной работе, то есть традиционная критика и так называемая новая критика. Но мне кажется, что лучше говорить не «новая критика», а «новые критики», во множественном числе. Это критики, которые подходят к своей работе с новых точек зрения, интересных, хотя и спорных. Один критик даже выдвинул понятие микрокритики, то есть критики, которая рассматривает произведение не в лупу, а… под микроскопом, изучая мельчайшие, микроскопические детали замысла, темы, стиля сочинения. Это все критика современная, интересная, очень разнообразная, но о ней я пока не берусь высказываться. О ней много спорят. Как бы то ни было, наша критика – живая, поистине живая. Ее недостатки в том, что она зачастую превращается в некую лабораторную критику, университетскую, «профессорскую» критику, вместо того чтобы обеспечивать связь между произведением » читателем. Лично я мечтаю о критике высокого качества, именно высокого качества, которая навела бы мост между произведением и читателем. Я не отрицаю достоинств и даже действенности лабораторной или университетской критики, но нельзя, мае думается» забывать, что критик – «слуга» произведения. Разумеется, настоящий критик – творец, он тоже создает произведение, но при этом он обязан помнить, что он – слуга произведения искусства, то есть слуга читателя.

На ваш второй вопрос я, собственно, уже ответил, но могу дополнить свой ответ, обратившись к нашему журналу. Извините, что я опять говорю об «Эроп», но этот журнал я знаю, естественно, лучше. Я уже рассказывал вам, как журнал по-новому освещает классиков, традиционную литературу. Другую нашу задачу, как я только что сказал, мы видим в том, чтобы, – это мое мнение, но его разделяют и некоторые мои друзья, – поддерживать связь между книгой и читателем, то есть, как принято теперь выражаться, наладить связь между производителем и потребителем. Здесь требуются некоторые объяснения, уточнения. Критик должен ясно понимать, что он творит, его работа – творческая. Он не просто машина, которая выдает резюме, очищая книгу от шелухи. Критик не энтомолог, который рассовывает книги, как бабочек, по коробочкам, надевает их на булавки и хлороформирует. Так поступает определенная категория критиков. Критик должен усвоить, что сам он творец, что он создает произведение, а также, – и это очень важно, – что хороший читатель тоже творец. Эльза Триоле сказала, – мне кажется, это именно ее мысль, хотя она повторяется многими, – что у каждого произведения два автора. Собственно автор и – читатель. Это совершенно верно. Возьмем, к примеру, «Отверженных» Виктора Гюго. Для пятнадцати-шестнадцатилетнего подростка это приключенческий роман, с преследованием преступника полицией, – одним словом, некий вестерн, если будет позволено применить здесь такое непочтительное определение. Когда этот роман читает женщина, ее волнуют такие женские образы, как Фантина. А для мужчины или женщины лет пятидесяти – шестидесяти, у которых есть жизненный опыт, в этом романе речь идет о правосудии, о свободе, об обществе, о каторге, это роман преступления и наказания, ну и так далее. Каждый из нас читает произведение по-своему, каждый создает свою книгу. И стихи каждый воспринимает по-своему, в зависимости от возраста, здоровья, культурного уровня, – в общем, каждый из нас создает свои собственные стихи.

Так вот, критик должен иметь в виду, что хороший читатель должен быть читателем-творцом. Пожалуй, недостаток современных французских критиков в том, что хотя они зачастую весьма эрудированы, хотя познания их обширны, но они дают нам готовые фабрикаты, кормят нас разжеванной и переваренной пищей. А истинный критик – тот, кто подталкивает нас к тому, чтобы мы сами стали критиками-творцами, тот, кто дает мне не одну рыбу, две рыбы, а снабжает меня сетью, чтобы я мог наловить много рыбы и накормить себя сам, без чужой помощи. Я жду от критика, чтобы он умно воспитывал читателя, не убивал его своей эрудицией, своей культурой. Иногда я не сомневаюсь, что имею дело с очень знающим человеком, но его знания остаются при нем. А я хочу, чтобы он передал мне свои знания, свою ученость, и вот в этом и состоит главная трудность. Это не простая педагогика, а нечто принципиально новое даже в педагогике. Сейчас во Франции появилось много новых теорий практической педагогики, и мне кажется, что они не так уж далеки от тех преобразований, которые желательны в критике.

Добавлю еще несколько слов о газетной критике. Это, повторяю, довольно слабая критика, чаще всего она сводится к отчету, к резюме, а резюме, на мой взгляд, самое скверное, что только может быть. Разве можно резюмировать «Войну и мир»? Разве можно изложить в пятнадцати – двадцати строках или даже на нескольких страницах то, что писатель нашел нужным сказать в нескольких томах, соблюдая дистанции литературную, стилистическую, эмоциональную, историческую, социальную? Резюме – обманчивая вещь. От критика мы ждем не резюме, не отчета и не предвзятого мнения, когда он авторитетно заявляет: это мне нравится, а это не нравится. Такая критика тоже может быть любопытна, занятна, но я хочу, чтобы критика создавала читателя-творца.

У меня особое положение. Будучи писателем-романистом (автором романов для взрослых, автором книг для юного поколения), а также критиком, – в течение многих лет в каждом номере «Эроп» появляется моя критическая статья, – я как бы одновременно нахожусь в двух разных лагерях. Прежде всего скажу, чего я жду от критики как писатель. Я очень внимательно прислушиваюсь к критике моих произведений, но доверяю ей не полностью. Если то, что пишут о моей книге, мне не нравится, у меня бывает нормальная человеческая реакция. Я обижаюсь, оскорбляюсь, говорю себе, что критик болван и ничего не понял. Но иногда, поразмыслив, я прихожу к выводу, что даже если критика и не всегда справедлива, коли она набросилась на определенное место произведения, значит, в этом месте что-то неладно, – и вот, поразмыслив, бывает, что я обнаруживаю недостатки, хотя и не обязательно те, на которые напирал критик. Но слабые места в моем произведении были. Я отношусь к критике с уважением, считаю, что она имеет право говорить обо мне все, что ей вздумается. Раз книга вышла, я должен мириться с гласной критикой. Но меня интересует еще один вид критики – устная критика. Мне часто доводится проводить обсуждения с широкой публикой, с обыкновенными читателями – взрослыми, юными, детьми. Я внимательно прислушиваюсь к мнению читателей, даже когда они высказываются не так грамотно и умело, как профессиональные критики. Мне кажется, что хороший читатель – хороший критик. Вот почему мне хочется, чтобы читатели были читателями-творцами. От читателя-творца писатель может ждать доброкачественной критики. Я называю читателем-творцом того, кто не ограничивается механическим чтением, не пробегает книгу, не проглатывает ее, а углубляется в текст в поисках красоты, если она в данном произведении существует, избегает ловушек, если они существуют, находит слабые места, если они существуют. Такой читатель своими собственными руками создает новое произведение, переиначивает его на свой лад. Критика такого читателя всегда очень интересна.

Разрешите мне, заканчивая, высказаться о той критике, о которой у нас во Франции никогда не говорят, а именно о детской критике. Я часто встречаюсь с детьми. Очень жаль, что пресса во Франции, говоря о книгах для юношества, уделяет так мало места мнению самих подростков. На собственном опыте могу сказать, что мои встречи с юными читателями меня сильно обогатили. Дети задают самые разные вопросы, и, между прочим, крайне интересные вопросы о ремесле писателя. У нас почти не говорят об условиях, в которых находятся писатель и литература во Франции. А дети спрашивают: сколько ты зарабатываешь? Сколько денег ты уже получил? А ведь над этими экономическими вопросами стоит задуматься. Они по-своему очень важны. Я в таких случаях отвечаю, что во Франции лишь горсточка писателей живет своим пером. Подростки спрашивают: сколько ты потратил времени на этот роман или на это стихотворение? Отвечая им, я задумываюсь над своим произведением. Детей интересуют также секреты производства. Они расспрашивают о плане книги, о достоверности. Дети просто одержимы реальностью. Они задают такие вопросы: а ты там был? А ты видел это сам? А этого героя ты знал? А эта история произошла на самом деле? Ты знаком с этим господином, с этой дамой? И так далее. Я отвечаю на все эти вопросы. Ведь они имеют отношение к основам писательского труда, то есть к тому, как мы превращаем натуру, материал действительности в произведение искусства. Это крайне важно.

И еще один очень серьезный вопрос, который мне задают подростки: какова судьба книги? Подробный ответ занял бы много времени, и я отвечу кратко. Юных читателей волнует дальнейший путь готовой рукописи. Прежде чем дойти до читателя, она попадает в организации по распространению, которые и отправляют ее в книжные магазины. Эта инстанция в наших условиях очень важна, к сожалению, ею интересуются лишь подростки, а не худо бы, чтобы эти вопросы занимали и взрослых. У нас остро стоит проблема распространения книги, чего не существует в Советском Союзе. Если сегодня вечером по телевидению похвалят такой-то роман, завтра читатель побежит в книжный магазин. Если он его не купит, то он его и не прочтет. И конечно, материальная, экономическая судьба книги зависит и от критика, – попадет произведение в руки читателя или нет. Естественно, все это не следует упрощать, не надо относиться к этим моим словам, как к абсолютной и исчерпывающей истине, но вы должны знать, что и эти проблемы существуют в капиталистических странах. И они тоже по-своему влияют даже на наши теоретические взгляды.

Г. ГОРЫШИН

Вчитываясь и вдумываясь в статьи и рецензии наших критиков, я, конечно, отдаю должное их общеполезному труду, но в то же время перед глазами всегда возникают и не освоенные критикой, зачастую вполне дикие или же, наоборот, незаметно плодоносящие поля, пласты нашей словесности. Критика, в общем, идет пробитой колеей, а сворачивать с нее неохота и трудно. Речь не о том, чтобы охватить всю выпускаемую книжную продукцию, хотя и это необходимо, а о том, чтобы найти, открыть, заметить вовремя нечто небывалое до сих пор, самоценное. Или – опять-таки вовремя – предостеречь и сочинителя, и читателей, если идет разработка «пустой породы».

Я понимаю критику как службу обогащения нашей литературы – и в то же время как ее санитарную службу. Упущенное, просмотренное, незамеченное или неверно истолкованное в современном литературном процессе становится балластом в саморазвитии самого процесса.

Со мною рядом началась и – увы – так быстро закончилась литературная судьба Виктора Курочкина. Критика не заметила его самородного, самоцветного, как у Лескова, таланта, не разглядела, что уже в конце 50-х годов, в повести «Заколоченный дом» Виктор Курочкин поднял и разработал по-своему весь комплекс проблем, десятилетием позже выдвинувших на первый план созвездие деревенской прозы. Не нашла почему-то критика и достойного места в ряду военных произведений повести Курочкина «На войне как на войне», потрясающей глубиною правды русского характера, выявленного в бою.

Когда я читаю выступления современных наших критиков, я обязательно замечаю вот это выработанное ими правило одной общей проторенной колеи, потребность идти колонной в затылок друг за другом. Средняя, констатирующая критика преобладает, хота ничего не дает. Дискуссий много, а сшибок мнений – так, чтобы кровь из носу, нет и нет.

Тут надо вспомнить и о писателе. Паны дерутся – у холопов чубы трещат. Критика, от которой трещит у сочинителя чуб, – сужу по собственному опыту, – не вызывает слез умиления. Однако запоминается навсегда. Помню, одна статья о моих сочинениях называлась «Радуга в один цвет», а другая «Без точной нравственной задачи». Что внушила мне, автору, этого рода критика? Она меня разозлила.

Полагаю, что такой искус писателю тоже полезно пройти, разумеется, при условии полной автономии критического отзыва, даже и самого крайнего, от каких бы то ни было «оргвыводов».

Критика становится мелочной, когда ограничивает себя разбором одного рассказа, одной повести, не давая себе труда проникнуть в целостный мир, в основные посылки творчества данного автора. Подспудная связь личности писателя е каждым новым его произведением – главное, коренное, в чем надо бы разобраться. Писатель может запечатлеть в рассказе несколько мгновений из жизни своего героя, однако он знает героя вполне как личность, обусловленную генетически и социально. Тем же правилом полезно бы руководствоваться и критику: взялся писать о повести или рассказе – вначале дай себе труд хорошенько разобраться в личности автора. Это убережет от субъективности оценки.

Подтверждение этим моим умозаключениям я нахожу в критико-литературоведческих работах Б. Бурсова (скажем, в его книге «Критика как литература»), П. Палиевского, В. Гусева, И. Дедкова…

Понять писателя как человека, как личность – такой целью я задаюсь, когда сам пишу о своих современниках-литераторах. Эссеистика это, критика или публицистика, – для меня не супь важно… Судьба писателя, чудо таланта, реалии личностной и житейской данности автора, преломившиеся на страницах книги, – что может быть интереснее? Если пишу о моих собратьях-литераторах, то руководствуюсь прежде всего восторгом. Или он есть, или его нет. Бели нет, то и не пишу.

Когда-то в карачаровском домике на Волге я слушал убеленного сединами, уже незрячего старца Ивана Сергеевича Соколова-Микитова – и возникало чувство моста в ту жизнь, где жили Бунин, Горький, Куприн, Грин… Соколов-Микитов олицетворял собою традицию русской литературы, состоящую в том, чтобы истово служишь литературе, не создавая вокруг себя окололитературной молвы.

О Соколове-Микитове я писал и буду еще писать – потому, что не писать об этом не могу: так, как видел, знаю, запомнил.

В белую ночь над Белым озером мы однажды гуляли о Василием Шукшиным – он снимал тогда «Калину красную», – и то, что он говорил мне в ту ночь, служит мне камертоном, когда я писал я буду еще писать о Василии Макаровиче. Хотя уж, кажется, и места не осталось, так много сказано о нем, порой и не впрок и не по делу сказано. Решиться что-то еще сказать можно, только вслушавшись в его собственный голос, не переложенный на бумагу, а глуховатый, живой.

О Василии Белове я написал, побывав у него на родине, в деревне Тимонихе напитавшись напевными речами его матери Анфисы Ивановны. А как же иначе? Иначе нельзя понять, откуда у Белова эта особая мягкость и нежность, родственная любовь к односельчанам, нежность таланта…

Ну, конечно, было бы прекраснодушием советовать критику подружиться с каждым из разбираемых им авторов, попить чайку за столом. Но если понимать критику как литературу (а как же иначе ее понимать?), то надо и действующему критику обрести в себе личность, для того хотя бы, чтобы осознать как личность объект своей критики – автора данной вещи, будь то повесть, роман или рассказ…

г. Ленинград

Евгений ДОЛМАТОВСКИЙ

Мой ответ на вопросы, поставленные редакцией, коснется лишь критики поэзии, которую чаще всего, и весьма неточно, именуют «поэтической критикой».

Критические статьи о поэзии ищу на страницах литературных изданий всегда, но нахожу не часто. Больших, значительных, глубоких и проблемных статей крайне мало. Рассыпанные по страницам журналов краткие рецензии на «новинки» вряд ли могут удовлетворить читателя и помочь поэзии и поэтам, даже тем, кому они посвящены непосредственно. Как правило, тон их комплиментарно-хвалебный. Разумеется, это приятно (особенно автору!), но критический разбор, выявляющий характер дарования, этап его развития, собственные достоинства и собственные, входящие в понятие индивидуальности, недостатки творчества поэта, его отличительные черты остаются за пределами подобных опусов.

Разумеется, поэты и поэзия, особенно молодая, нуждаются в поддержке. Но поддержка и комплимент – не одно и то же. А сейчас в критике установилась почти химическая терминология: положительная статья, положительная рецензия. О положительной реакции у читателя упоминают реже. Ну, соответственно изредка выскакивают рецензии «отрицательные». Для них характерна фельетонность, порой доходящая до издевки. Объектами разноса подчас оказываются действительно плохие стихи и книги стихов. Но и они нуждаются в разборе, а их просто высмеивают без пользы для читателя и для литературы. К тому же для критического фельетона берут преимущественно материал, лежащий на периферии литературного процесса. (Ну, скажем, высмеиваются рекламы или безграмотные противопожарные вирши.)

Все же главной бедой повседневной критики поэзии является в наши дни комплиментарный захлеб. Он начинается с аннотации» Еще не принявшись за чтение самих стихов, мы видим мадригал. Нам обещают встречу с тонким лириком, обладающим ангельской добротой и жаждущим оберегать окружающую среду. Преодолевая ощущение, что тебе навязывают мнение и портят встречу с новым, даже если оно прекрасно, начинаешь читать… Увы, далеко не всегда стихи соответствуют аннотации. Уверен в успехе такого опыта: перетасуем аннотации, переливающиеся всеми оттенками восторга, и произвольно разместим их в книжках стихов. А чем отличается один поэт от своего коллеги по «темплану», не дознаешься. И тот, и этот, и третий, и десятый – все тонкие лирики, все обладают добротой и жаждут охранять окружающую среду… (Ах, зачем так грубо и неконкретно! Жаждут охранять паутинку, одуванчик, пушинку на крылышке воробушка…)

Спору нет: книга – товар.