Мир, открытый поэзии

«Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма» – этот исполинский образ, полный провидческой мощи, – вот первая строка бессмертного произведения, утверждающего идеи научного коммунизма, возвестившего начало новой эры в истории человечества. А далее – проницательный, исчерпывающе точный анализ политического состояния Европы середины XIX столетия…

В духовной жизни нашего общества смелость изображения и трезвость исследования – постоянные и надежные союзники. Их связь с течением лет получает все более прочную основу и многостороннее воплощение. Но уже и в годы, предшествующие социалистической революции, литература, в своих наиболее глубоких и значительных проявлениях, жила предчувствием и ожиданием великих исторических перемен, стремилась постичь и выразить их истинную суть. В картины окружающей художников жизни вписывалось, входило предвестие предстоящих исторических свершений.

А. М. Горький изображал людей трудовой России, которые, находясь на разных уровнях общественной активности и сознательности, несли в себе будущее страны и земного шара, были потенциальными строителями нового общества, свободного от эксплуатации.

В поэзии образное слово выражало – оно воплощало надежды, чаяния, предвидения художников, что отвергали старый строй, с его чудовищными уродствами, несправедливостями, и стремились запечатлеть, воплотить желанный грядущий день.

Найти словесную плоть для представлений о будущем, пока еще не существующем, – в этом заключается противоречие, которое будит творческую мысль, приводит в движение многосторонние силы поэтической речи. Так было и в те предгрозовые годы.

Владимир Маяковский решился даже назвать точную дату прихода революции. А ей предшествовали строки, написанные словно от имени людей, уже завоевавших свободу.

Мы сами творцы в горящем гимне –

шуме фабрики и лаборатории, –

восклицал он:

Мы –

каждый –

держим в своей пятерне

миров приводные ремни!

 

Эти слова, произнесенные в настоящем времени, были, однако же, предсказанием, прорицанием, ожидавшим своего осуществления.

А тремя-четырьмя годами ранее Александр Блок, обращаясь к своему современнику, вопрошал:

Что ж, человек? – За ревом стали,

В огне, в пороховом дыму,

Какие огненные дали

Открылись взору твоему? –

 

и в этом вопросе таился ответ, прямое утверждение неотвратимости и необходимости великих исторических сдвигов, уверенность в том, что близятся «неслыханные перемены, невиданные мятежи».

Время коренных перемен наступило! Впервые в мире возникло социалистическое государство, совершился исторический поворот в судьбах народов нашей страны. Победа советской власти положила начало новым грандиозным свершениям, открыла необозримые просторы общественного творчества, вызвала к жизни неисчерпаемые возможности, ранее таившиеся в человеческих душах; потребность познания жизни и участия в ее строительстве утвердилась в нашей литературе, получив новое качество.

Социалистическая действительность подсказывает художникам отважные решения, предполагающие постоянное обновление образного строя ради постижения явлений прежде не освоенных, заново оцененных.

В современной советской литературе большое значение имеет соотношение различных пластов реального, различных срезов времени. Нынешний день привлекает и воодушевляет художников; они испытывают потребность воссоздать его многогранность, осмыслить его динамику. Вдохновенное истолкование прошлого включается в изображение сегодняшних трудов и раздумий. А вместе с тем нынче же рождается будущее, его ростки проступают в текущих делах, в повседневных заботах. Взаимодействие трех измерений времени остро ощущается нашей литературой……

Историзм – ее важнейшее качество, источник ее познавательной силы, ее художественной выразительности. О том свидетельствуют новые и новые произведения современной поэзии и прозы. Образные связи, возникшие в самый момент рождения советской литературы, сейчас, спустя шестьдесят лет, получают многомерное развитие, выступают в непредвиденных, неожиданных обличьях. Постоянное расширение, обогащение образного строя – еще одно подтверждение духовного, творческого могущества рожденного революцией искусства. Трезвая, ясная аналитичность и высокая мечта, тщательная, скрупулезная точность и пылкое воображение органически сочетаются в писательском труде, в образах, им рождаемых. Здесь, естественно, многое решают индивидуальные склонности, убеждения художника, особенности его дарования, и потому дух эпохи, веяния времени получают воплощение в образах, имеющих общие истоки и цели, а вместе с тем многоликих и неповторимых. На этом пути нас подстерегают художественные открытия, подчас оставляющие впечатление внезапности, необычности, однако по существу освещающие жизненные факты и связи непривычно, но верно.

Сопряжение, сопоставление по видимости далеких, но по существу взаимозависящих фактов, увлеченное, страстное их истолкование находит воплощение в образах, которые могут быть сочтены «волшебными», «сказочными» и, уж во всяком случае, несущими в себе долю чудесного, выходящего за пределы житейской обыденности. Реальность здесь выступает в обличье чудесном, подчас даже сказочном и, однако же, не становится призрачной и потусторонней, не утрачивает своей подлинности, материальности, остается включенной в сеть причин и следствий человеческого; общественного бытия.

О том, что значит «чудесное» для нашей поэзии, для ее стремления передать настроения и думы современников, говорят программные строки мастеров стиха:

Только надо, чтобы поколенью

Мы сказали нужные слова

Сказкою, строкой стихотворенья,

Всем своим запасом волшебства, –

размышляет Михаил Светлов;

 

Опять начинается сказка

на улице, возле кино.

Не та, что придумана где-то,

а та, что течет надо мной, –

отмечает, подчеркивает Ярослав Смеляков;

 

Без сказки правды в мире не бывает.

Мне сказочное видится во всем:

В борьбе, природе, в жизни человека, –

утверждает Владимир Луговской.

Стоит напомнить, что так говорят поэты, как нельзя более далекие от беспредметного, отвлеченного фантазирования, полностью захваченные движением жизни, желавшие и умевшие участвовать в ее преображении своим действенным и пластическим словом.

Можно сказать, что Светлов приберегал накопленный- в годы своей комсомольской юности «запас волшебства» для воплощения образа молодых современников, что для Смелякова сказка «начиналась» в заводских цехах, рабочих столовых и клубах, на комсомольских собраниях и танцплощадках, что Луговской пронизал «сказочным» мироощущением всю книгу поэм «Середина века», анализируя и ход мировых событий, и гражданское, нравственное становление своего современника, соотечественника, ровесника. Кредо, высказываемое поэтами непосредственно и убежденно, со всей силой поэтического воздействия, получает полновесное осуществление в их стиховой строке.

Примечательно, что эти смелые взлеты воображения, эта воля к постижению глубинных закономерностей общественного развития присутствуют в творчестве искушеннейших мастеров нашей литературы. Многоопытный Николай Тихонов, во исполнение данного им в молодости обещания – «про землю стоит говорить» – так щедро насытивший свою поэзию и прозу героической романтикой сугубо достоверных наблюдений и переживаний, добытых на дорогах войны и мира, свою недавнюю книгу «Времена и дороги», собравшую воедино многие линии его творчества, открыл стихотворением, передающим прекрасную власть внезапного и возвышенного душевного состояния, что возникает в ту пору, когда «как будто через жизнь проходит тот солнечный дозор».

С таким возвышенным стараньем,

С неведомых сторон,

Все, что зовем воспоминаньем,

Вдруг освещает он.

«Души косматые потемки и темный лес ума» – их озаряют лучи памяти, оживляя, возвращая энергию всему, «чем в прошлом сердце жило». И все последующие разделы книги, переходы из осажденного Ленинграда в современную Среднюю Азию, из Москвы времен гражданской войны в Закавказье наших дней оказываются пластическим, объемным воплощением душевного порыва, ясно переданного в густой и прозрачной строфе. С «неведомых сторон» лучше, отчетливее различает поэт великие события века и этапы своего собственного пути. Именно деятельное участие в народной жизни и дало ему возможность так полно выразить в своих стихах движение истории.

Муза Клио стала верною спутницей Павла Антокольского. И в своих стихах 70-х годов рядом с современниками и известными историческими деятелями он ставит персонажей, сошедших со страниц любимых книг, по преимуществу сказочных, фантастических. Здесь и Гофмановы деревянные невесты, и призраки, произведенные на свет магической волею графа Калиостро, и герои прозы Гоголя, и Медный всадник, настигающий Евгения. Все это отнюдь не пересказы, не стилизация, а самостоятельное, нынешнее преображение мотивов, образов, каждый из которых имеет уже свое долгое прошлое, свое место в истории культуры и получает развитие в ее непрестанном течении. Антокольский и не скрывает, что прошлое для него сугубо современно, что оно сопутствует ему в стремлении понять будущее, подойти к той грани, за которой начинается следующее столетие. Героем его стихов становится сама жизнь, что вырастает, движется, течет. Ей вослед он посылает свое воображенье.

Леонид Мартынов, в отличие от многих своих собратьев, не ограничивает круг интересов мотивами гуманитарными и подчеркнуто, последовательно энциклопедичен. Его внимание привлекают различные области познания. И при этом он постоянно руководствуется убеждением, высказанным в одном из стихотворений, входящих в его новую книгу «Земная ноша».

До чего мы стандартному рады,

Будто разных не хватит всем чар!

 

И, словно стараясь доказать, что ему и в самом деле «чародейство» и «волшебство» по нраву и по перу, Мартынов запечатлевает в стихе «видения» родителей, думающих о своих взрослых детях, и «глаза осени», которые «смотрят и вкривь и вкось» на «мятежи и войны»; поэту видится, как «Север сел в свой серый челн», ему кажется, «как будто небеса паял паяльщик», заявивший: «произвожу ремонт небес – нуждаются в ремонте»; он воображает: «В Китеже я взошел на потонувшую колокольню и увидел оттуда не только подводный мирок, но и Волхов, и волок, и где-то за Волгою вольницы вольный войлок юрт, и за Киевом буйный днепровский порог». И точно: во многих стихах Мартынова заметно, как старается он выбрать «смотровую точку», позволяющую ему подальше заглянуть, получше разглядеть. И столь же характерно восклицание, которым он завершает это стихотворение в рифмованной и ритмизованной прозе: «Сколько в мире чудес! Разве все предвосхитишь, даже глядя через волшебно-озерную тишь, если ты и действительно явишься в Китеж и колокольню его посетишь!» Подобного рода легендарные «Китежи» опять и опять воздвигает в своей поэзии Мартынов, потому что они помогают постижению вполне реальных жизненных явлений.

Так, каждый из поименованных здесь мастеров стиха подтверждает движением строки могущество и плодотворность озарений, приводя в действие при этом совершенно различные образные системы, несхожие и по словесным краскам, и по подбору фактов, и по способу их истолкования. Здесь, конечно, сказывается богатство гражданского опыта, живое восприятие тех коренных перемен в жизни страны, свидетелями и прямыми участниками которых стали поэты, начавшие свой труд в первые годы существования советской власти. Стремительность и глубина социальных сдвигов воспитывают в художниках способность создавать образы, поражающие своей дерзкой новизною, отважной емкостью и проницательностью.

Может быть, эти качества отсутствуют в стихах поэтов более молодых?

Но вот Михаил Дудин принадлежит к фронтовому поколению. И хотя в его стихах не часто происходят необычайные метаморфозы и редко гостят персонажи народной мифологии, тем не менее налицо живое ощущение чудесного, встречающегося в самых простых, обычных обличьях. Поэта не удовлетворяют расхожие, «готовые» шаблоны, и ему удается находить точные ответы благодаря тому, что он требователен, взыскателен, опять-таки прежде и более всего к самому себе. «Кто ты? Истец или творец?» – спрашивает он и, опираясь на уверенность, что «все возможно в мире», приходит к выводу: «вселенной докажи, что сам ты – не напрасен». Поэт добывал, искал этот нравственный принцип, и не только результат ему ценен, но и подходы, подступы к нему, недаром и начато это стихотворение решительным утверждением: «важна до истины дорога». И на других, самых значительных страницах новой книги Дудина «Лирика» поэтом владеет тревога познания, жажда постижения. Он при этом знает и пути, по которым ему предстоит идти, и как бы от имени человечества заявляет: «как разгадку всех загадок, я тайну сам в себе несу». Так нужно ли при столь трезвой, продуманной устремленности образного строя то «чудесное», необычайное, которое присутствует у поэтов ранее поименованных? Ответ дает сам Дудин – строки его стихов. Вот запевает «соловей в средине ночи» и…

И вслед за этим начиналось диво…

 

Какие только волшебные превращения тут не случаются! «Луна садилась зубру на рога, медоточила жгучая крапива, чертополох рядился в жемчуга». «Звенели звезды, падая под воду, и на себя глядели из воды, и сказки убегали на свободу». Пожалуй – этот «побег сказок» более всего красноречив и многозначителен. «Вырвавшись» на волю, чудесное здесь дает о себе знать в полной мере; воссоздав очарование полдня с голубым огнем незабудок и сияньем неба в прорези ветвей, с разноголосицей дроздов и малиновок, поэт испытывает потребность признать, как «бесконечен мир земных чудес». «На будущем мечтой сосредоточась», представляя себе друга, что из грядущего обращается со словами привета, и чувствуя, как он «рядом находится где-то с рождением мысли моей», Дудин по существу и воспроизводит чудесную связь, возникающую меж людьми разных эпох. И завершает свою книгу картиной весеннего танца журавлей, замечая притом: «Изящества и пластики турнир, живого чуда несравненный мир». И точно: ощущением прелести, осознанием смысла земных чудес освещены многие; страницы поэзии Дудина. Речь идет не о фразеологии, а о мировосприятии!

Ровесник Дудина – Кайсын Кулиев ввел в нашу поэзию совершенно иной строй жизненных и литературных традиций, рожденных приобщением горской действительности к социалистической многонациональной культуре. Однако и в его стихи сказочное и чудесное входит с превосходной непринужденностью, словно выдвигаемое непосредственно особенностями горского быта, с их, можно сказать, изначальной поэтичностью. «Колыбельная горе» – так названное стихотворение обязательно должно иметь своей основой напряженную работу фантазии, – подумать только; поэт решается убаюкивать своей песней холодную, суровую груду камней, надеясь обнаружить в ней чувство, вызвать ответный отклик! И Кулиев с успехом осуществляет свое намерение: он находит в избранном им «герое» стихотворения щедрый источник образов и не только прочерчивает линии связей, что соединяют гору с живущими окрест людьми, но и насыщает созданную им картину высокой человечностью: «Спи, как пахарь, вернувшийся с поля… Спи, гора, словно в люльке ребенок… Спи, как путник в ущелье приютном», – идет чреда возвышенных в своей простоте уподоблений, завершающаяся своеобразным апофеозом – прямым обращением к горе: «жизнь беспредельна, ты ей мать, ты ей дочь и сестра», – характеристикой необычайной, будто бы прихотливой и вместе с тем продуманной, взвешенной!

Однажды Кулиев признался: «Как часто в час тревоги и беды спасался я, живя воображеньем, и в бурю зацветали вдруг сады и оглашались дали птичьим пеньем». Как видим, и в часы спокойных, добрых раздумий воображенье оказывается нужным Кулиеву. Он любит и ценит цельные, ясные, прозрачные движения души, отчетливые сближения вещей, поступков, переживаний. И одновременно насыщает свой стих сравнениями, метафорами – они сразу же раздвигают и обогащают просто сложенный, без труда усваиваемый стих.

Сказки памяти моей, земные были,

Кто вы, что вы? Облака над головой?

Шорох листьев? Птиц распахнутые крылья?

Снег, уснувший на вершине вековой?

(Перевод Я. Хелемского.)

 

Многомерен, разветвлен этот образ, по видимости вопрошающий, по существу утверждающий, и реальны, насквозь реальны «сказки» столь доброй и цепкой памяти.

Устремления, о которых здесь идет речь, как мы имели случай убедиться, не знают ни возрастных, ни языковых ограничений и дают себя знать в стихах, написанных поэтами различных поколений, в практике всей нашей многонациональной литературы.

Точно так же они отнюдь не могут считаться признаком, свойством одного определенного рода или вида литературы. Как нельзя более показателен здесь опыт Юстинаса Марцинкявичюса, поэта, уверенно соединяющего внутреннюю целостность, последовательность творческих концепций с широтою тематического охвата и обилием образных решений. Его перу принадлежат лирические стихи, прозаические произведения, драматические поэмы, поэмы эпического склада и поэмы-притчи, поэмы размышлений и переживаний. Во всех этих жанрах напряженное, сосредоточенное постижение исторического опыта, закономерностей эпохи, человеческих побуждений и возможностей сопровождается привлечением тех мотивов и красок, в которых есть ощутимая доля чудесного.

Книга стихов Марцинкявичюса «Деревянные мосты» и начинается доверительным выступлением «в вечерней газете»: «Я много сказок накопил в душе». И точно: разве не сказочно по своей природе желание поэта «стать доской объявлений»? Или пролегающая в пыли дорога, которая «ждет, чтоб руку протянули ей, подняли и к солнцу повели»? Или сосны, что вдруг полетели вдогонку за кораблями? Или Двенадцать, что вошли к Александру Блоку и позвали его идти с ними Тринадцатым?

Поведав все это, Марцинкявичюс делится с читателями по-прежнему живущим в нем желанием: «И все еще охота счастливую сказку шептать». Он и удовлетворяет свое стремление.