№12, 1990/XХ век: Искусство. Культура. Жизнь

Маяковский во весь рост

Меня, сегодняшнего рыжего, профессора разучат до последних нот.
Маяковский
Иоанна д’Арк и совсем неграмотная была, а чего наделала.
Драгомиров

 

I
Я думаю, что действительно настала пора повнимательнее рассмотреть, что представляет собою Маяковский как поэт. Во-первых, сейчас уже можно подвести итог его литературной работе, так как она фактически закончена. Талантливый в 14-м году, еще интересный в 16-м, теперь, в 27-м, он уже не подает никаких надежд, уже безнадежно повторяет самого себя, уже бессилен дать что-либо новое и способен лишь реагировать на внешние раздражения вроде выпуска выигрышного займа, эпидемии растрат, моссельпромовских заказов на рекламные стишки. А с другой стороны, при наличии массовой тяги к литературе, он неизбежно попадает в поле зрения молодежи, в качестве чуть ли не классика, чуть ли не академика, украшенного орденами за былые литературные победы. Обширные кадры начинающих поэтов ориентируются на Маяковского, учатся у него – и в Издательство Всероссийского союза поэтов, М., 1927.

Согласно существующей версии, не лишенной оснований, статья Р. Якобсона, публикуемая в этом номере, является ответом на книгу Г. Шенгели «Маяковский во весь рост». Редакция сочла целесообразным познакомить с ней читателя, так как работа Г. Шенгели давно стала библиографической редкостью.
В настоящей публикации все цитаты приводятся по Изданию книги Г. Шенгели 1927 года.

результате заболевают тяжелой литературной корью. Подражательство – всегда болезнь литературных отроков, но подражательство дурным образцам – болезнь тяжелая.
Вдобавок Маяковский недавно выступил с несколькими статьями об искусстве стихов, статьями столь же самоуверенными, сколь и безграмотными, – но многие, к сожалению, примут эти упражнения всерьез и будут работать, руководясь ими. Вот в основном те обстоятельства, которые понуждают меня писать эту небольшую работу.

В ней я не имею возможности подвергнуть разбору и опровержению многочисленные положительные суждения о поэзии Маяковского (нет ни места, ни времени), но постараюсь показать в целом, что она – плод творческого усилия особой социальной прослойки, которую я называю люмпен-мещанством; что она – антикультурна; что она до жалости бедна идеями; что в последние годы она пытается паразитировать на теле революции, не имея с ней ничего общего; что в художественном отношении она безнадежно слаба.
С первых же моих строк читатель может спросить: чем же в таком случае обусловлен успех Маяковского? Я думаю, что успех у критики обусловлен колоссальным нахрапом самоутверждения; успех у «дореволюционной эстетной публики – ее потребностью освежить утомленные «изысками» нервы в соленой ванне грубости; успех у нынешнего читателя (весьма, впрочем, относительный: книжки Маяковского мирно дремлют в складах) – увы! – революционной фразой и упрощенством, с которым Маяковский трактует те или иные проблемы. Впрочем, в этих трех пунктах я не вполне уверен. Пути литературного успеха вообще неисповедимы. Имели же успех Надсон, Вербицкая и «Король сыщиков Нат Пинкертон»…

Попутно еще одно: несомненно, некоторые лица, мерящие всех на свой собственный вершок, заявят, что моя переоценка Маяковского вызвана тем, что последний в своих статьях задел мои работы, «обидел» меня. На всякий случай указываю, что за тринадцать лет литературной деятельности мне приходилось видеть самые различные отзывы о моих книгах и статьях, – в том числе и безграмотные и некорректные; между тем я лишь раз выступил с ответом на вполне достойную статью В. Я. Брюсова о моих переводах Верхарна…
В настоящей работе мне придется подкреплять мои положения цитатами из Маяковского. Опять-таки по условиям места они не могут быть многочисленны и обширны, и я прошу читателя рассматривать их как иллюстрации и самому их приумножить, если хватит охоты перечитать Маяковского. Довольно распространено мнение, будто «цитатами можно доказать все, что угодно». Я думаю, что это не так, если цитируемый автор читателю известен.

Наконец, одно соображение методологического порядка. Проф. П. Н. Сакулин на моем докладе в Академии Художественных Наук корил меня тем, что Маяковского я рассматриваю вне связи с футуризмом – европейским движением в литературе и в искусстве. Думаю, что этот укор не попадает в цель: я не пишу историко-литературное исследование; затем, связь с тем или другим широким движением ничего не говорит о достоинстве данного поэта: есть футуристы – хорошие поэты, и есть – плохие; Маяковский – плохой, хотя бы он и бранился точь-в-точь, как Маринетти. Средний же читатель вообще не помышляет о том, насколько связан Маяковский с футуристами Скандинавии и Балканских государств, а попросту читает его как его, сопоставляя не с футуристами, а с нефутуристами. Я вправе, следовательно, держаться тех же рамок. И в конце концов, очень многое из того, что я говорю о Маяковском, приложимо к футуризму в целом. В основном футуризм – антикультурен и реакционен, хотя бы он был всеевропейским и всеавстралийским, хотя бы он был исторически неизбежным этапом. Проституция тоже покуда неизбежна и всемирна; из этого не следует, что она – благо.

 

II

В статье «В мастерской стиха»говорит Маяковский о литературном скандале, что он «вещь не обидная, а весьма почтенная». На диспуте же о хулиганстве он заявил, что его былая желтая кофта и эстрадные скандалы были методом борьбы с «академиками».

В наши дни сам Маяковский стал академиком, и его желтая кофта сменилась толстовкой из Москвошвея, – но в любом своем выступлении он применяет те же приемы полемики, что и в 13-м году. Каждый слышавший доклады и реплики Маяковского признает, что эти слова справедливы.

Правда, все в мире повторяется. Девяносто семь лет назад носил же Теофиль Готье красный жилет; лет триста назад была же, при появлении Корнелева «Сида», знаменитая «распря»; на каком-то вселенском соборе, не будучи в силах опровергнуть Ария, заушил же его чудотворец Нико лай; гнали же в античной Элладе с олимпийской трибуны поэтов, не умевших, подобно Маяковскому, грамотно стих сложить, – но, кажется, никогда и никто не провозглашал теорию и не проводил практику перманентного заушения всех, кто поперек слово молвит.

И мне думается, что под желтой кофтой и под скандалами совсем не та база, о которой апостольствует Маяковский.

Прежде всего, ни кофта, ни скандалы не обязательны для завоевания литературных позиций. Иногда, верно, начинающему приходится столкнуться с «непризнанием», даже с травлей, как Брюсову. Но Брюсов носил обыкновенный, опрятный, костюм, никогда не вступал в рукопашную, не оглушал никого «трехпалым свистом в бабушку и в бога душу мать» 1. У него был талант плюс ум, плюс культура, и с этим оружием он прошел всюду.

А нередко литературная «карьера»делается и совсем легко. «Стихи о Прекрасной Даме»,»Вечер»и «Четки»сразу выдвинули Блока и Ахматову в первые ряды литературы, создали им прочную славу. Есенин также был «признан», только появившись в Петербурге, – и Сакулин, «академик», который должен был бы, по убеждению Маяковского, Есенина не признавать, один из первых посвятил ему восторженную статью.

Все дело в том, что Брюсов и Блок, и Ахматова, и Есенин – несравненно талантливее, глубже, сложнее, богаче Маяковского. Им было что предъявить. А вот когда предъявить на литературной таможне нечего, тогда конечно:

Хорошо, когда в желтую кофту

Душа от осмотров укутана…

 

Здесь я приведу любопытные строки из статьи Т. Сегалова «Психология хулиганства»(сборн. «Проблемы преступности», вып. I, ГИЗ, 1926); автор говорит:

«В чем состоит внутренняя логика переживаний, ведущих к хулиганским поступкам, можно понять лишь из учения о сущности и значении для человеческих переживаний чувства собственной недостаточности».

И далее:

«Кто внешне красив и уверен в этом, тот спокойно молчит и дает лишь собой любоваться. В нем есть спокойная уверенность в успехе, ему ничего делать не надо, за него все само собой делается. Точно так же талантливый рассказчик или музыкант, наконец, просто веселый и умный парень привлекает внимание и завоевывает себе положение своей одаренностью, своей личностью… Но когда подросток и не красив и не силен я ничего не умеет делать веселого или интересного по внутреннему своему содержанию, то он естественно затирается, его отодвигают на задний план. Ничто так не ожесточает, как желание нравиться, и неталантливый, некрасивый, невеселый подросток борется за внимание, за свое проявление. Таким образом выясняется личность того, кто силой вещей толкается на хулиганство, т.е. должен что-нибудь сделать, «выкинуть», чтобы привлечь внимание… Результат, к которому стремится хулиган, есть самоутверждение, как в своих собственных глазах, так и во мнении пенного для него общества. Хулиганство есть особого рода создание общественного мнения». (Курсив везде мой.)

Я надеюсь, что никому не придет в голову, будто я хочу изобразить Маяковского хулиганом. Я просто думаю, что его желтая кофта и литературные скандалы, что его «методы самоутверждения»проистекают из отсутствия «внутреннего содержания»и из «чувства собственной недостаточности».

Посмотрите, как характерно тоскует он в одном из ранних стихотворений:

Время! Хоть ты, хромой богомаз,

Лик намалюй мой в божницу

Уродца века.

Я ж одинок, как последний глаз

У идущего к слепым человека.

 

Здесь и признание оторванности, «затертости», здесь и жажда оставить хоть какой-нибудь след «в божнице уродца века». В это время Маяковскому было восемнадцать лет.

В дальнейшем это юношеское самоощущение развилось и развернулось, оформив все свойства, присущие «недостаточному». Для последнего характерны: 1) безудержный индивидуализм, 2) злобное и презрительное отношение ко всякой ценности, 3) навязчивое бахвальство и самореклама, 4) маскировка пустоты позой и «словечком». Такова диалектика «недостаточности». И все эти моменты могут быть показаны в стихах Маяковского.

В первую очередь – выпячивание вперед своего «я». У Маяковского порой это принимает комические формы. Вспоминается чеховский дьячок Федюков, ежегодно расписывавшийся в визитерском листе генерала Навагина («Тайна») и заставивший его уверовать в спиритизм:

«Как увижу, извините, лист в передней, так и тянет меня имя свое записать».

Маяковский так же упорно выдвигает свое имя. Первая его «трагедия»называется «Владимир Маяковский». Главным персонажем «трагедии»является все он же, Владимир Маяковский, появляющийся на восемнадцати страничках шестнадцать раз. «Трагедия»заканчивается знаменательными словами, «последним напоминанием»зрителю:

Иногда мне кажется, –

Я петух голландский,

Или я

Король Псковский.

А иногда

Мне больше всего нравится

Моя собственная фамилия:

Владимир Маяковский.

Поэма «Человек»делится на семь глав, которые последовательно называются:

Рождество Маяковского.

Жизнь Маяковского.

Страсти Маяковского.

Вознесение Маяковского.

Маяковский в небе.

Возвращение Маяковского.

Маяковский векам.

Думается, между прочим, что эту поэму лучше было бы наименовать «че-а-эк»; тогда было бы вполне ясно, что ее задача – подавать читателю фамилию автора.

Поэма «Про это»в первом издании украшена рядом снимков (для таковых надо позировать), изображающих, как Маяковский говорит по телефону, сидит на чемодане, стоит на мосту, и т.д., – так что читатель может составить ясное представление о пропорциях тела, излюбленных позах, башмаках, брюках и домашнем скарбе поэта.

Книжечка сатирических стихов носит название:

Маяковский улыбается,

Маяковский смеется,

Маяковский издевается.

И во всех почти стихотворениях Маяковского проступает с угнетающей настойчивостью то его фамилия, то его имя, то его имя и отчество. Вот на выдержку:

Это я

Маяковский

Владимир

Пьяным глазом обволакивал цирк.

Это из «Войны и мира», где фамилия поэта повторяется раз пять или шесть. Вот еще:

Придет она,

Повиснет на шею плакучею ивою:

– Владимир Владимирович,

Милый…

Это из «Мрака». Вот еще:

Думает бог:

– Подожди, Владимир…

Это из «Флейты-позвоночника». И подобных примеров можно было бы привести еще десятки. Словом, по Федюкову, «я всегда расписуюсь». Здесь не просто самовлюбленность, какая была, например, у Бальмонта, – здесь глубоко укрытая боязнь: «не забыли бы, что это именно я, я, Маяковский, Владимир Маяковский, Владимир Владимирович Маяковский, живущий на Большой Пресне (36, 24), – написал». Здесь та же самая ноющая скважинка в душе, которая побуждает писать на заборах: «тут проходил тогда-то такой-то», – чтобы хоть «событие прохождения», но увековечить.

Этот же импульс идет у Маяковского глубже. О чем бы он ни упоминал в стихах – он немедленно в пример или в противопоставление выдвигает себя. Вот опять на выдержку несколько примеров:

А дальше – тишь. Крестьяне, корпя,

Лозой разделали скаты.

Так, свой виноградник потом кропя,

И я рисую плакаты.

(«Севастополь – Ялта»)

 

Царица крепится, взвинчена хоть,

Величественно делает пальчиком.

Но я ей сразу: – А мне начхать,

Царица вы или прачка.

(«Тамара и Демон»)

 

Со стен обещают: «Un verre de Kotto

Donne de l’dnergie»,

 

Вином любви, каким и кто

Мою взбудоражит жизнь?

(«Город»)

 

Научатся, сядут, чтоб нравиться даме.

Мыслишки звякают лбишками медненькими.

А я говорил с одними домами,

Одни водокачки мне собеседниками.

(«Мой университет»)

И так всюду. Нет нужды, что крымские татары на виноградниках, что царица Тамара ни в каких отношениях к Маяковскому не состоят; что в парижский пейзаж не обязательно вводить фигуру разочарованного и лишенного энергии Маяковского; что учатся не только затем, чтобы нравиться даме, так что и гордиться водокачкой-собеседником (собеседницей?) нечего, – все равно. Лишь бы как-нибудь ввернуть себя, лишь бы лишний раз напомнить, что есть «и мое мнение». Право, сам Фихте позавидовал бы столь последовательному отделению «я»от «не-я».

Посмотрим теперь, как Маяковскому рисуется это «не-я», все то, что не им создано, что другими оценено. Начнем с литературных имен.

Был Пушкин, был Лермонтов, был Некрасов. Чуковский предпринял среди литераторов анкету об отношении к Некрасову; в анкете имелся вопрос: «Не было ли в вашей жизни периода, когда поэзия Некрасова была для вас дороже поэзии Пушкина и Лермонтова?»(Я начинаю с этой анкеты, потому что в ответах на нее, по-видимому, должно заключаться действительное мнение, а не только «литературное», часто обусловленное сторонними причинами.) На приведенный вопрос Маяковский ответил: «Не сравнивал, по полному неинтересу к двум вышеупомянутым».

От «неинтереса»к Пушкину проиграл, конечно, не Пушкин, а Маяковский, – но, значит, вопрос «а почему не атакован Пушкин»не является только выкриком литературной борьбы, а обусловлен реальным переживанием. И соответственно этому позднейшее утверждение: «я люблю вас», обращенное к Пушкину, рисуется фальшивым.

К Пушкину – «неинтерес». Но кроме него и попытка разоблачить Пушкина:

Я говорю тебе, начитанный и умный:

Ни Пушкин, ни Щепкин, ни Врубель

Ни строчке, ни позе, ни краске надуманной

Не верили, а верили в рубль.

Это после строк Пушкина «не продается вдохновенье»; после того, как Врубель нищенствовал, почти не находя покупателей на гениальные свои картины. Какие основания для столь постыдно-безответственного заявления?

Никаких, кроме одного: «это – не я; надо подмарать».

Толстой, которого Маяковский удостоил заимствованием названия для поэмы («Война и мир», у Толстого через «и»простое, у Маяковского через «и»с точкой, но сейчас эта разница стерлась, да и вначале была установка на полное звуковое подобие), – этот Толстой годен у Маяковского только для непристойного сравнения:

И с неба смотрела какая-то дрянь

Величественно, как Лев Толстой.

 

Другие большие имена попадают также в уничижающее окружение:

Плевать, что нет у Гомеров и Овидиев

Людей как мы от копоти в оспе.

 

Или:

А мы не Корнеля с каким-то Расином,

Отца родного обольем керосином.

 

А ведь Гомер и Овидий, Корнель и Расин – несравненные мастера слова и мощные аккумуляторы идей и чувствований. Гомер весь напоен озоном весны человечества; идея долга, развернутая в «Горациях», прозвучит и в наши дни свежо и нужно. Недаром Великая французская революция была влюблена в античных, героев. Но «недостаточному»вполне достаточно плевка, чтобы разделаться с этими вершинами. Правда, плевок вверх – вещь неосмотрительная…

Аналогичное отношение – к другим деятелям искусства:

Белогвардейца найдете и к стенке.

А Рафаэля забыли? Забыли Растрелли вы?

 

В Версальском музее Маяковскому больше всего:

Понравилась трещина на столике Антуанетты.

 

А великие художники прошлого красуются у нас на стенах Эрмитажа и Третьяковской галереи, во дворцы, строенные Растрелли, совершаются экскурсии рабочих, музейный отдел Главнауки тщательно хранит «столики», подобные «столику Антуанетты», – и плохо придется тому, кто пожелает в махновском разгуле расковырять на этих столиках инкрустацию. Высокое искусство оказалось нужным для тех, кто был удален от всякого искусства, оказалось культурным фактором огромной мощности.

Мне скажут, что в словах Маяковского отразилась борьба против застоя, борьба за новое искусство. Но если бы это было так, – ход мыслей был бы иной: «старое искусство – прекрасно, старая литература – тоже; но мы создадим новое, и сравняемся с ними». У Маяковского же – вопль слабости: «только у нас хорошее; все прочее – дрянь; не смейте смотреть, уничтожьте». Сильный не боится соперников; «недостаточный»пачкает их.

Посмотрим в другую сторону. Искусство – один лик культуры, наука – другой. Маяковский показывает нам «фигуру знаменитого ученого»:

Смотрят: и ни одного человеческого качества.

Не человек, а двуногое бессилие.

 

И смотрит это «двуногое бессилие»на приготовишек и:

…ему не нудно,

Что растет человек глуп и покорен;

Ведь зато он может ежесекундно.

Извлекать квадратный корень.

 

Конечно, «знаменитому ученому»не сравниться с Маяковским, который «мир, огромив мощью голоса идет красивый, двадцатидвухлетний». Но все-таки совсем неверно, что:

…вздор все, что знаем и учим.

Физика, химия и астрономия чушь.

 

И вовсе не презрения достойны все, о ком сказано с ненавистью и завистью:

Французский знаете? Делите? Множите?

Склоняете чудно? Ну и склоняйте.

 

Смешно было бы опровергать всерьез эти заявления. Но необходимо отвести ходовое возражение: «здесь протест против забивания живой жизни книжностью». Покажи живую жизнь во всем ее опьяняющем великолепии, покажи живую науку как часть живой жизни – и «книжность»будет посрамлена. А так – любой, не одолевший четырех правил арифметики, будет ссылаться в свое оправдание на Маяковского и вслед за ним твердить:

Я над всем, что сделано, ставлю nihil!

Никогда ничего не хочу читать.

 

Все это – также сумрачная злость «недостаточного», которому не под силу хотя бы почувствовать, если не понять просторы научных перспектив.

А что касается живой жизни, то мы сейчас оценим, насколько соответствует действительному переживанию заявление Маяковского:

Мельчайшая пылинка живого

Ценнее всего, что я сделаю и сделал.

 

На выдержку. Звездное небо всегда волновало человека. Звездные мифы плечо к плечу сопровождают ход человеческой мысли. Была религия сабеизма. Поэты писали о звездах. Кант говорил о своем благоговении перед звездным небом. В гербе нашей республики звезда… У Маяковского читаем:

Послушайте, если звезды зажигают,

Значит это кому-нибудь нужно?

Значит кто-то называет

Эти плевочки жемчужиной?

 

Властительная природа Юга, столько раз чаровавшая поэтов; романтическая Испания… В тысячу первый раз можно было бы сказать о них, и сказать новое слово. Хотя бы и в плане стихотворения Маяковского об Испании: указав на противоречие природы и легенды мещанскому укладу жизни, Маяковский сказал:

Ты, я думал, райский сад.

Ложь подпивших бардов.

Нет, живьем я вижу: склад

Леопольде Пардо…

Кастаньеты гонят сонь.

Визги – пенье – страсти.

А на что мне это все?

Как собаке «здрасте».

 

Вот ценнейшее признание: «как собаке «здрасте». Все скверно, все ни к чему, ибо все – не-я, не мое.

Ищу у Маяковского, в противовес, подмосковный пейзаж. Нахожу:

Квакая, вьется по полю

Канава, зеленая сыщица.

Нас заневолить

Веревками грязных дорог.

 

И так – о каждой «пылинке живого».

– Звезды – жемчужины, – восхищается некто прекраснодушный.

– Плевочки…

– Адриатические волны! О, Брента… – запевает Пушкин.

. – Пляж, расхлестав соленую слюну, осклабил утыканную домами челюсть.

– И проклял Демон побежденный мечты безумные свои… – скрипит зубами Лермонтов.

– Сам Демон слетел, подслушал и сник, и скрылся, смердя впустую.

Эта «всяческая жизнь»Маяковского крайне напоминает мироощущение сологубовского мальчика. Вот разговор этого угрюмца с товарищем (цитирую по памяти):

– Я фиалку на лугу видел.

– А я дохлую ворону видел.

– Хорошо пахнет тут… сосной.

– Шкипидаром.

– Пойдем туда, там свежая трава.

– И коровы напачкали.

Здесь с полной отчетливостью вырисован мрачный, подозрительный и оплевательский темперамент Маяковского, типичный темперамент «недостаточного».

На всем этом фоне так понятны строки:

Я знаю: гвоздь у меня в сапоге

Кошмарней, чем фантазия Гете.

 

Совсем как у «человека из подполья»Достоевского: «Миру всему провалиться или мне чаю не пить? И скажу: пусть миру провалиться, а мне чай завсегда пить».

И я думаю, что приведенные цитаты из Маяковского и сотни им подобных весьма схожи со следующей системой лозунгов:

Вдрызг фонарь: враги фонари.

Мне темно, так никто не гори.

Враг читальня, враг клуб.

Глупейте все, если я глуп.

 

А ведь эти слова Маяковский влагает в уста хулигана («Хулиган», печаталось в «Известиях», 1926 г.). В высшей степени любопытное совпадение.

Итак, все ценности: наука, искусство, литература, природа – подвергнуты «ревизии», и ревизор Маяковский ничего, кроме плевочков, клещей, канав, лобастых идиотов и дряни, величественной, как Лев Толстой, не обрел. На этом унылом фоне очень удобно вырисовать свои собственные великолепные черты.

Рисованием этого рода плакатов Маяковский занялся давно и трудится и по сие время. Листая его книги, находим:

Я поступью гения мозг твой выгромил…

Мне бы памятник при жизни полагается по чину…

Есть еще Асеев Колька; этот может, хватка у него

моя…

Я знаю: и в лаве атак я буду первый в геройстве,

в храбрости…

Эй, вы, небо! Снимите шляпу: я иду…

Я сяду и напишу что-нибудь замечательно красивое…

Меня, сегодняшнего рыжего, профессора разучат до

последних нот:

Как, когда, где явлен…

Быть может, в боях я буду самый искусный рубака…

Сиять и никаких гвоздей – вот лозунг мой и солнца…

Сегодня я – Наполеон.

Я полководец и больше.

Сравните: я и он…

Невероятно себя нарядив,

Пройду по земле, чтоб нравился и жегся,

А впереди

На цепочке Наполеона поведу, как мопса…

Я с удовольствием справлюсь с двоими,

А разозлить – и с тремя…

 

Все это похоже на слова другого «ревизора»:»Меня сам государственный совет боится. Меня завтра же произведут в фельдмаршалы». Тем более, что Хлестаков тоже был «с Пушкиным на дружеской ноге», хотя и не говорил ему, как говорил Маяковский:

Стали бы по ЛЕФу соредактор.

Я бы и агитки вам доверить мог…

 

Вся эта хлестаковщина – в стихах. Но и в жизни (в литературном разрезе, конечно)- то же бахвальство и рекламерство.

В 18-м году некий предприниматель «по образцу Парижа»затеял в Москве выборы «короля поэтов». Во Франции такие выборы имеют некоторое литературное значение: голосуют литераторы, идет предварительная дискуссия в печати. Но и там часто в «короли»попадает второстепенная величина, вроде нынешнего «короля»Поля Фора. В Москве же избрание было предложено публике, пришедшей в данный вечер в Политехнический музей. Конечно, ни Брюсов, ни Белый, ни Вяч. Иванов состязаться не пошли.

Но Маяковский пошел (в 18-м году!) и, уступив «трон»Игорю Северянину, получил звание «принца поэтов».

Через семь лет, выступая в Нью-Йорке, он позволил поместить в газете «Русский Вестник»(или «Голос», – не помню; N видел в конце 25 г.) такое объявление: там-то и тогда-то

Состоится вечер

Владимира Маяковского

Великого поэта СССР.

 

Примечательно все-таки, что подобная отвага проявлена Маяковским лишь поту сторону океана; в нашей республике он пока такие афиши и объявления не рискует печатать. Игорь Северянин – тот честно помещал титул «короля поэтов»на обложках своих книг.

Негодовать на саморекламу, возмущаться ею – нечего. Она – естественное следствие люмпен-мещанского мироощущения, неизбежный этап самоутверждения «недостаточного». Печально только, что многие видят в ней показатель силы, тогда как в действительности она – вывеска глубоко упрятанного бессилия.

Впрочем, надо признать, что в погоне за успехом Маяковский не всегда надевает маску величия. Летом 26-го в Севастополе, после того, как дважды не мог состояться его вечер, Маяковскому пришлось вспомнить, что в провинции охотнее пойдут смотреть шпагоглотателя, чем слушать поэта. Он не замедлил трансформироваться, и появилась такая летучка:

Сегодня, зал Горсовета,

Вечер Маяковского поэта.

Владимир Маяковский, если не верите,

Сам был в Америке.

 

В кассе с 12-ти и с 6-ти предварительная продажа билетов.

Придете, сядете и едете в 3 часа вокруг света.

Различествуя содержанием, этот рекламный акт вполне сходен с указанными выше тем самым тоном, который «делает музыку».

И наконец, чтобы закончить главу, – еще об одной черте, роднящей Маяковского с категорией «недостаточных»: о маскировке.

Пустота и безыдейность поэзии Маяковского составят предмет особой главы, – здесь же я укажу на доминирующий прием, которым эти качества, или, вернее, отсутствие качеств, маскируются.

Всякий, кому приходилось вслушиваться в разговоры на улицах, на рынках, в очередях, в трамваях, – везде, где толкаются в целях «самоутверждения», несомненно отмечал особый прием толкучной элоквенции, который на том же толкучном жаргоне называется «отбрехом»и который я называю уводом в пустоту. Вот несколько образцов.

Поссорились, и один другому говорит:

– Да ты что? напился?

На это следует молниеносный отбрех:

– А тебе и пить-то нельзя: ты рыжий.

Связи никакой, просто глупо, – а покрыл. Ответить нечего.,

Или вот в трамвае:

  1. Цитата из Маяковского: «Сергею Есенину». []

Цитировать

Шенгели, Г.А. Маяковский во весь рост / Г.А. Шенгели // Вопросы литературы. - 1990 - №12. - C. 18-69
Копировать