Материалы из нового двухтомника. Вступительная заметка, публикация и комментарии Сергея Василенко, Павла Нерлера и Юрия Фрейдина

31 октября 2014 года исполняется 115 лет со дня рождения Надежды Яковлевны Мандельштам. В екатеринбургском издательстве «Гонзо» в этом году будет опубликовано новое двухтомное собрание, в которое входят практически все ее мемуарные и литературоведческие произведения. В него не включены лишь автореферат кандидатской диссертации и очерки, публиковавшиеся под псевдонимом «Н. Яковлева» в альманахе «Тарусские страницы» (Калуга, 1961); не включена и ее обширная — и все еще не собранная воедино — переписка.

Основой собрания являются три крупных мемуарных текста Н. Мандельштам — «Воспоминания», «Об Ахматовой» и «Вторая книга», работа над которыми происходила поочередно и последовательно — соответственно в 1958-1965, 1966-1967 и 1967-1970 годах, причем текст «Об Ахматовой» является, по сути, как бы первой редакцией «Второй книги», но в любом случае занимает промежуточное место между «Воспоминаниями» и «Второй книгой».

Книги «Воспоминания» и «Об Ахматовой» составляют основу первого тома собрания (хронологические рамки — 1958-1967 годы), а «Вторая книга» — основу второго (1967-1979 годы). Они открывают соответствующие тома, а весь остальной материал каждого из томов расположен хронологически.

В конце второго тома приводится подборка различных набросков, дневниковых записей, а также фрагментов ранних редакций текстов Н. Мандельштам, дополняющих остальные произведения писательницы. В настоящую публикацию включена часть данной подборки, посвященная поэзии и прозе О. Мандельштама, а также судьбе его архива. Источники публикуемых текстов находятся в РГАЛИ и Историческом архиве Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете (HA FSO Bremen, фонд В. Борисова).

Благодарим Г. Суперфина, М. Классен, Р. Тименчика, Л. Брусиловскую и А. Дунаевского за щедрую помощь в подготовке этой публикации.

ЗАМЕТКИ ОБ ОСИПЕ МАНДЕЛЬШТАМЕ

1

13 июля 1967

Юра Фрейдин очень удивил и обрадовал меня, сопоставив два стихотворения — «Слух чуткий парус напрягает…» и позднее — из «Восьмистиший» — «Когда, уничтожив набросок…». Восьмистишие всегда было ясно для меня, но мимо раннего я проходила годами, не замечая, о чем оно (это к человеческой непроницаемости — я знаю, как скользит человек, скажем, те же студенты, с которыми я имею дело, по тексту, а тут выяснилось, что я не лучше их).

Оба стихотворения — о моменте возникновения стихов, о том времени, когда начинает оформляться внутренний голос и появляется «звучащий слепок»¹ целого. В раннем стихотворении замечательно то, что уже есть все элементы зрелого. Прежде всего этот «безмолвный хор». Внутренний слух «слышит», но человек сознает беззвучность того, что он «слышит». Второе — призрачность свободы — это сознание неподвластности стихотворческого акта воле поэта. И, наконец, «небо» — которое будет объяснено в статье (тоже ранней — 1912) «Утро акмеизма» — пустота неба, если в него не врезается шпиль², пустота, на которую обречен поэт, пока не раздастся не зависящий от него внутренний голос — одновременно звучащий и безмолвный. Я очень благодарна Юре, что он сумел прочесть эти ранние стихи и натолкнуть меня на их понимание.

РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Д. 100. Л. 1.

2

«В Петербурге мы сойдемся снова…»³

Стихи О. Арбениной начинаются с «Возьми на радость из моих ладоней…», затем идет «Мне жалко, что теперь зима…», «За то, что я руки твои не сумел удержать…» («Когда городская выходит на стогны луна…» скорее вариант, чем «двойняшка», — не уложившийся в основное стихотворение материал), «Я наравне с другими…». Возможно, что к этой группе стихотворений принадлежит и «Я в хоровод теней…» — ср. «Звонкое вызванивая имя» у Гумилева и «певучее имя» у О. М.⁴ Я сознательно называю эти стихи не «циклом», а «группой». Разницу между «циклом» и «группой» я вижу в следующем: стихи «цикла» появляются из одного не только семантического, но и словесного материала. Между отдельными вещами, входящими в цикл, можно найти словесные переклички (иногда они сохраняются только в черновиках). По смыслу стихи группы тоже взаимосвязаны, но эта связь широкая — в группе проявляются как бы разные грани явления, иногда очень далеко отстоящие друг от друга. «Группой» стихов я бы назвала разные вещи, появившиеся в результате одного жизненного порыва, и очень часто этот порыв дан в своем развитии. Поэтому стихи «группы» не растут из одного словесного материала, их взаимосцепление чисто смысловое (может, сюжетное, хотя этот литературоведческий термин относится к чисто литературной работе с ее рационалистическим основанием; сюжет может быть обдуман и выдуман, в подлинной же поэзии придуманность начисто отсутствует. Поэзия действительно противоположна и противопоставлена литературе, и когда О. М. говорил, что хочет бросить литературу, он никогда не имел в виду поэзию).

Вся группа стихов Арбениной написана в самом конце ноября и в декабре 20 года. «В Петербурге мы сойдемся снова…» тоже датируется концом ноября, поэтому его легко механически присоединить к этой группе. Этому стихотворению вообще очень повезло: кто только не приписывал его себе… В частности, Георгий Иванов⁵, Ахматова и еще ряд людей из разных городов. Сейчас, как выяснилось, его приписывает себе и Арбенина (а может, просто Харджиев)⁶. Арбенина могла легко ошибиться: Мандельштам никогда прямо не говорил женщине, что стихи написаны именно ей, а при первых встречах обычно читал ей прежние свои любовные или, во всяком случае, эмоционально насыщенные стихи.

Недоразумений по этому поводу бывало немало. Я первая не сразу сообразила, что «Тристиа» относятся не ко мне, и очень удивлялась, почему, едва сблизившись со мной, он уже готовится к разлуке⁷. Он прочел их мне сразу после «Черепахи»⁸, да я еще знала, что он мечтает уехать в Коктебель, а уехать в те годы значило безнадежно оторваться друг от друга.

А Лиля Попова⁹ была уверена, что переводы из Петрарки¹⁰ написаны ей. Мне пришлось ее разуверить, объяснив, что это перевод, да к тому же о мертвой, а не о живой женщине (стихотворение Поповой «Черкешенка» — весна 1937 года — пропало во время второго ареста. Копия могла быть у Рудакова, да и то вряд ли). Женщины узнавали, что стихи обращены к ним, по ситуации, но мало кто замечал логические несообразности (напр[имер], почему при встрече сочиняются стихи о разлуке), и готовы были все «непонятности» объяснить так называемой поэтической вольностью, которой у Мандельштама вообще не было.

Ошибка Арбениной понятна, хотя простейший смысловой анализ показывает, что «В Петербурге мы сойдемся снова…» не может быть сказано новой знакомой, живущей в Петербурге. Так можно обратиться либо к старой знакомой (или знакомому), живущему в Петербурге или в другом городе. Обращение это предполагает встречу после разлуки. Теперь о «часовых» (Одоевцева пишет чушь — в этих стихах никогда не было слова «милиционер»)¹¹ — часовые действительно стояли на мостах — в Москве, в Ленинграде и в Киеве. По этим городам, если был объявлен «комендантский час», ходили патрули, спрашивавшие у запоздавших прохожих ночной пропуск. Был ли в Ленинграде зимой 20 года «комендантский час»? Он был в Москве 18 года и в Киеве в начале 19-го. (В Киеве как-то даже забрали Эренбурга за опоздание.) Театры кончались до комендантского часа. «Заводная кукла офицера»¹², вероятно, персонаж в балете (не «Щелкунчик» ли?). Мне известно, что О. М. трижды смотрел этот балет — в Москве с женщиной, к которой обращены «Тристиа», в Киеве в 19-м (танцевал Мордкин или его заместитель) и в Ленинграде он был в балете до знакомства с Арбениной, а потом с Ольгой Арбениной <…>

В книге 28 года¹³ правильный порядок стихотворений, кроме «В Петербурге мы сойдем снова…», оно после «Чуть мерцает призрачная сцена…». После посещения балета с Арбениной произошла какая-то ссора и начались стихи «За то, что я руки твои не сумел удержать…». Думаю, что Ольга Арбенина, если не забыла, может это подтвердить.

Реалии этого стихотворения сложные, относящиеся к разным периодам жизни. Связь театра с ночным пропуском относится к Киеву, где я работала помощником декоратора на ряде постановок в театре (напр[имер], на постановке «Фуэнте Авехуна» у Марджанова с Исааком Рабиновичем) и в Оперном театре в декоративных мастерских (плакаты, первомайские и другие, и тому подобное) и имела ночной пропуск. (Само стихотворение ко мне не относится — с Петербургом у меня никакой связи не было.) Мосты входят в пейзаж и Москвы, и Ленинграда, а в Киеве они соединяют город со Слободками, то есть фактически находятся за городом. Темные зрачки, да еще родные¹⁴ — вряд ли связываются с сероглазой Арбениной… Случайно ли О. М. поставил эти стихи рядом со стихами Марине, когда решил запрятать их из-за цензуры в другое место¹⁵? Но скорее всего родные зрачки, как и родная тень, — это мать¹⁶.

Несколько раз мы говорили с О. М. об этих стихах. Однажды он спросил меня, не кажется ли мне, что они связаны с какими-то другими его стихами, а также — не могут ли они относиться не к женщине… Кроме того, он сказал мне, что первая строчка, а может, и строфа пришла ему в голову в поезде, когда он ехал из Москвы в Ленинград (после Крыма и Грузии). Во всяком случае, он отрицал, что они как-либо связаны с Арбениной (остальные стихи Арбениной он мне показал еще в Киеве в марте 21 года и рассказал про эпизод с балетом. Тогда еще понятия «изменнические стихи» у него не было, да и не могло быть).

С какими же стихами (тематически) связывается это стихотворение? Об этом я могу только догадываться. Прежде всего, это «Сестры — тяжесть и нежность…», которое относится не к одной, а ко многим женщинам («одинаковы ваши приметы»), во всяком случае, в раннем варианте («чем вымолвить слово любить»). Некоторую индивидуализацию дает лишь окончательный вариант, когда появилось «ты» — «чем имя твое повторить»¹⁷… Если эта связь намечена правильно, «В Петербурге мы сойдемся снова…» может относиться к любой из адресаток крымского стихотворения. Мне кажется возможной и перекличка с «Тристиа». О. М. не захотел сказать мне, кто женщина, к которой обращены «Тристиа». Это, должно быть, была почти случайная связь, но материал этого стихотворения через «В Петербурге мы сойдемся снова…» воскрес в стихах Арбениной. Знаю, что женщина, с которой он расставался в Москве, была из Петербурга. Не с ней ли надеялся он встретиться после разлуки?

Таковы мои соображения, если считать, что это стихотворение чисто любовное. Но мне приходит в голову мысль, что дело обстоит не так просто. Человек, истосковавшийся по родному городу, по друзьям, едет домой. Петербург для него прежде всего круг друзей и близких, там, где его понимают, где ценят бессмысленную шутку и смех. В таком случае это «мы» — не двое влюбленных, а именно свой круг, друзья, «мужи», чей легкий прах соберут «жены»¹⁸… В таком случае Георгий Иванов не так неправ, стихи эти могли бы относиться и к нему. Часто делают невольную подстановку: «Блаженное слово» — это любовь. Но почему же оно бессмысленное?¹⁹ Игра словом, слово-шутка — тесно связано с Петербургом. Элемент любовного слова проскальзывает здесь только через это «в первый раз произнесем». Но любовь-дружба с «мужами» чем-то свойственна О. М. Любовь к женщине как-то соприкасается с дружбой мужчин и конкуренцией за женщину («наравне с другими»). Гораздо позже — в феврале 34 года — он поразил меня своим объяснением стихов Петровых: «Меня так волновало, что я опять конкурирую с Гумилевым…»²⁰ На этот раз речь шла о Леве Гумилеве, который был влюблен в Петровых. Почти ребяческое противопоставление «мужей» и «жен» и мужской борьбы за женщину сочеталось у О. М. с не менее ребяческой игрой в «умыкание» — любимую женщину надо выкрасть, забрать из родного дома (см. «Европу»²¹ и особый интерес к обычаю умыкания у абхазцев). Умыкание и конкуренция — это стимул к любви, к эротическому волнению, в какой-то степени сближавшие его с Гумилевым, с которым в других отношениях у него было так мало общего, сохранились у него навсегда, хотя и жизнь, и стихи пошли совсем другим путем.

Мне кажется еще, что возмужание наступило у О. М. довольно поздно; в ранних любовных стихах есть известная обобщенность, недифференцированность. В «Тристиа», в «Сестры — тяжесть и нежность…», во всех этих «женах» с крутыми плечами есть еще юношеская тяга к женщине — вне быта, в игре и в аналогиях. Эта тяга есть и в «В Петербурге мы сойдемся снова…», будь оно обращено к женщине или к «мужам»… Думаю, что возмужание было задержано не только поэтическими свойствами О. М., но и безбытным фантастическим образом жизни гражданской войны и голода. Новое отношение к реалиям я впервые услышала у О. М. в стихотворении «Умывался ночью на дворе…», которое и он для себя считал этапным. Голос этот потом окреп в стихах 22-24 года и окончательно победил в стихах тридцатых годов. Обобщенность и недифференцированность ранних любовных стихов О. М. я вижу в том, что приметы волнения — собираются из разных жизненных пластов (мой ночной пропуск, ленинградские или московские мосты, родные темные зрачки — мать (как и родная тень), элементы балета, неизвестно с кем смотревшегося и т. д.). Уже со стихов, действительно обращенных к Арбениной, начинается «портретность» («Мне жалко, что теперь зима…»), но она снова исчезает в стихах о разрыве. Впоследствии портретность, точность деталей и соотнесенность их с ситуацией будет гораздо крепче.

Наконец, Мандельштам мог сам не знать, к кому эти стихи относятся. Так иногда случается у поэтов. Анна Андреевна написала, что О. М. принял на свой счет стихи «Не столицею европейской…» и она потом «догадалась», что он был прав²². Значит, в момент написания она не знала, что это о нем. Так же случалось и с О. М. Он говорил обычно, что он «думал» о том-то, когда писал то или другое стихотворение. Иногда же он «догадывался» потом. О таких несомненно обращенных ко мне строчках, ‹как› «Есть у нас паутинка шотландского старого пледа»²³ — плед-то мой — он у меня и сейчас есть, вернее, сохранившаяся от него тряпочка, — О. М. должен был потом «догадаться»: «Смотри, я тут с тобой говорю…» В стихах «В Петербурге мы сойдемся снова…» — основной смысловой акцент на «снова» — это жажда воссоединить разорванную войной и странствиями жизнь, встретиться с теми, кого он раньше знал, с кем чего-то недожил и недосказал, то есть чувство, очень близкое тому, с которым человек возвращается из дальнего странствия или тюрьмы — домой, к своим, в родную среду, а вовсе не назначение свидания прелестной новой знакомой.

РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Д. 100. Л. 2-9.

3

К Шилейко в Мраморный Дворец мы пришли весной, но он сидел в комнате в пальто. Его знобило. С ним жил огромный сенбернар Тапка. Это был приблудный пес, брошенный в голод убежавшими на юг хозяевами. «Он бездомный, — сказал Шилейко. — Для бездомных у меня всегда найдется приют». Из шилейковой комнаты незадолго до нашей встречи ушла Анна Андреевна. На всем виднелись следы тяжелой зимовки — железная печка, ящик из-под угля и щепок, слой пыли на разбросанных книгах, еще не расклеенные окна.

«Я слышал, что Вы написали стихи «низко кланяюсь»», — сказал Шилейко. «Вот как!» — сказал О. М. и прочел «1-е января 1924 года». И Шилейко признал, что его сведенья были ошибочными. Он развеселился и рассказал что-то о Тураеве и новых археологических находках, стал показывать гипсовые таблички. Он единственный в Ленинграде носил бороду, должно быть, из уважения к своим покровителям — ассирийским царям.

«Вторая книга»²⁴ уже вышла. «1 января» было единственным стихотворением, которое тогда читал О. М. в Ленинграде Шилейко, Лозинскому и Ахматовой. «Современника»²⁵ он никогда не читал и вспомнил эти стихи гораздо позже, когда собирал «Стихотворения». Память еще действовала безотказно, рукописей стихов О. М. не хранил и записывал их обычно, когда предлагал в журнал или собирал книгу.

В Киев в 19 году он приехал с маленькой соломенной корзинкой, где его мать держала нитки. Корзинка была заперта на замок, и он ее ни разу не открыл. В корзинке он держал материнские письма и кучку рукописей. Она пропала в Коктебеле — ее украли солдаты, с которыми Ал[ександр] Эм[ильевич] играл в карты, проигрывая одну за другой рубашки — единственное имущество обоих братьев. Может, эта корзинка была последней ставкой в игре: солдаты могли соблазниться замком, а бумагу использовать на самокрутки.

В Киеве О. М. прочел мне стихи «Тристии», и я впервые записала их. Кроме меня в тот год он почти никому не читал стихов — только на публичных выступлениях, а их еще было много. Но всегда он старался ограничиться двумя-тремя стихотворениями, часто старыми — еще из «Камня». Чаще всего это была «Федра» («Я не увижу») и «Божье имя как большая птица…»²⁶. Лишнего он читать не любил.

Отношение к чтению переменилось только в тридцатые годы, когда оно стало единственным способом распространения стихов: ведь печать и публичные выступления были закрыты. Несколько стихотворений прорвались в печать только после того, как они широко распространились в рукописях.

1. Из статьи Мандельштама «Слово и культура» (1921): «Стихотворение живо внутренним образом, тем звучащим слепком формы, который предваряет написанное стихотворение».[↩]
2. В статье «Утро акмеизма» (1913-1914) Мандельштам писал: «Хорошая стрела готической колокольни — злая, потому что весь ее смысл — уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто». [↩]
3. Этот текст является, возможно, свидетельством того, что в дополнение к «Комментарию к стихам 1930-1937 гг.» Н. Мандельштам планировала откомментировать и более ранние стихи О. Мандельштама.[↩]
4. Речь идет о стихотворениях «Ольга» и «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…» (оба -1920).[↩]
5. Первые две строки из стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…» Г. Иванов поставил эпиграфом к своему стихотворению «Четверть века прошло за границей…» (1950), которое завершается следующей строфой: «Но поет петербургская вьюга / В занесенное снегом окно, / Что пророчество мертвого друга / Обязательно сбыться должно…»[↩]
6. В примечании к стихотворению Н. Харджиев писал: «По сообщению О. Арбениной (Гильдебрандт), обращено к ней» (Мандельштам О. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1973. С. 278-279).[↩]
7. См. в стихотворении Мандельштама «Tristia» (1918): «Кто может знать при слове: расставанье, / Какая нам разлука предстоит…»[↩]
8. Так в ряде публикаций называлось стихотворение Мандельштама «На каменных отрогах Пиэрии…» (1919). [↩]
9. Эликонида Ефимовна Попова (1903-1964) — режиссер, жена В. Яхонтова. [↩]
10. Речь идет о четырех сонетах Петрарки, переведенных Мандельштамом в конце 1933 — начале 1934 года. [↩]
11. И. Одоевцева писала о поправке, внесенной О. Мандельштамом в стихотворение: «Он, заявивший в стихах: Мне не надо пропуска ночного / Я милиционеров не боюсь, — смертельно боялся милиционеров. Впрочем, в печати для цензурности «милиционеры» были переделаны в «часовых» — часовых я не боюсь — и не вполне удачно переделаны» (Одоевцева И. На берегах Невы. Вашингтон: Victor Kamkin, 1967. С. 209). [↩]
12. См. ранний вариант строк 25-28 стихотворения: «Где-то грядки красные партера, / Пышно взбиты шифоньерки лож; / Заводная кукла офицера / Не для черных душ и низменных святош…» (Мандельштам О. Стихотворения (1973). С. 278).[↩]
13. Мандельштам О. Стихотворения. М.-Л.: ГИЗ, 1928.[↩]
14. »Где-то хоры сладкие Орфея / И родные темные зрачки…». [↩]
15. В последней прижизненной книге стихов Мандельштама, вышедшей в 1928 году, стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова…» напечатано без даты после стихотворения 1916 года «На розвальнях, уложенных соломой…», посвященного М. Цветаевой.[↩]
16. Флора Осиповна Мандельштам (Вербловская; 1866-1916). [↩]
17. Первоначально шестая строка стихотворения Мандельштама «Сестры — тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…» (1920) читалась так: «Легче камень поднять, чем вымолвить слово: любить». Замену предложил Н. Гумилев (Одоевцева И. Указ. соч. С. 222).[↩]
18. См. в стихотворении Мандельштама «Прославим, братья, сумерки свободы…» (1918): «Земля плывет. Мужайтесь, мужи» и в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…»: «У костра мы греемся от скуки: / Может быть, века пройдут, / И блаженных жен родные руки / Легкий пепел соберут». [↩]
19. См. там же: «В Петербурге мы сойдемся снова — / Словно солнце мы похоронили в нем — / И блаженное, бессмысленное слово / В первый раз произнесем».[↩]
20. Речь идет о стихотворении Мандельштама «Мастерица виноватых взоров…» (1934), посвященном М. Петровых. С Н. Гумилевым поэт «конкурировал» в 1920 году, добиваясь благосклонности О. Арбениной. [↩]
21. Стихотворение Мандельштама «С розовой пеной усталости у мягких губ…» (1922). [↩]
22. »На свой счет Мандельштам> принял (справедливо) и последний стих в стихотворении «Немного географии (‘Не столицею европейской…’)»: Он воспетый первым поэтом, / Нами, грешными, — и тобой» (Ахматова А. А. Победа над Судьбой. I: Автобиографическая и мемуарная проза. Бег времени. Поэмы. М.: Русский путь, 2005. С. 113).[ [↩]
23. Из стихотворения Мандельштама «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…» (1931).[↩]
24. Сборник стихов Мандельштама (вышел в мае 1923 года).[↩]
25. Стихотворение Мандельштама «Нет, никогда, ничей я не был современник…» (1924). [↩]
26. Стихотворения Мандельштама «Я не увижу знаменитой «Федры»…» (1915) и «Образ твой мучительный и зыбкий…» (1912). [↩]