Клим Самгин и энциклопедический гений эпохи. О богостроительстве Горького

В русской литературе едва ли удастся найти второго такого эрудита, как Клим Самгин. И не удивительно: среди тех, в ком Горький увидел этого персонажа, имена поистине блестящие. Удивительно другое — то, как последовательно и целенаправленно автор дискредитирует своего героя вместе со всей его родословной. У современных исследователей это вызывает законный протест: «…может ли Клим Самгин быть «пустой душой», если среди его прототипов были такие незаурядные люди, как С. П. Мельгунов, В. С. Миролюбов, К. П. Пятницкий, А. А. Ярошевский, В. С. Лукин и даже, если верить Е. П. Пешковой, И. А. Бунин?» [Овчаренко 2018: 244]. Признаем, однако, что Горькому свойственно безапелляционно низвергать авторитеты. О Милюкове, Бердяеве, Струве (всех троих исследователи тоже относят к прототипам Самгина [Овчаренко 1982: 224, 300]) он отзывается как о «великих русских бывших людях» (курсив мой. — Л. Б.), а Плеханову так просто выносит приговор: «Мудрый человек должен умереть вовремя» [Горький 2000: 215, 244]. Очевидно, Горький руководствуется какой-то новой табелью о рангах. Какой? Заметим, что приведенные высказывания приходятся на 1908–1909 годы, известные в его биографии как богостроительские. В это время писатель был захвачен идеями Богданова, которые у Плеханова и авторов «Вех» вызвали отторжение. Третьего критика богдановской теории, Ленина, Горький в то время еще надеялся примирить с эмпириомонистами.

Клеймом «пустая душа» отмечен в романе герой, с которым поначалу связаны общие надежды. «Ты не пехота, не кавалерия, а — инженерное войско, даже, может быть, генеральный штаб…»; «Самгин смотрит на улицу с чердака и ждет своего дня, копит силы, а дождется, выйдет на свет — тут все мы и ахнем!»; «умен — очень», необыкновенный человек, из тех, «которые имеют несчастье быть умнее своего времени»; «Вы страшно умный, мудрый человек!..»; «Ты — большой человек… необыкновенный».

Позже оценки станут сдержаннее, трезвее: «…твоя карьера в суде. Ты был бы знаменитым прокурором»; «Самгин <…> свой настоящий ум прячет до тех пор, когда его позовут в министры». Но что такое для необыкновенного человека суд, министерство в обществе, обреченном на слом? В контексте романа необыкновенное — синоним той особой революции, которую Горький называл вечной.

В конце концов наступает разочарование. К лету 1914 года, пишет автор (датировка, конечно, не случайна), Клим Иванович продолжал пользоваться репутацией умного человека только среди людей консервативно-благонамеренных. Те, что шли в ногу со временем, больше не заблуждались на его счет: «…не умный вы и боитесь обнаружить это».

Но в чем, собственно, преступление Самгина? От него ждали нового слова, а оказалось, что он… не гений? Не слишком ли много взыскивается с человека и так ли значительно прегрешение, за которое он привлекается к суду истории?

Клим Самгин как объект критики. Предыстория

Горький был пионером того «мало приметного для широкой публики» движения, которое В. Базаров назвал «хождением народа в интеллигенцию» [Базаров 2000: 744]. Этот опыт, едва не стоивший будущему писателю жизни, был затем основательно отрефлексирован им в творчестве¹ и предопределил его сближение с группой Богданова.

Как известно, горьковский автобиографический герой, погрузившись в мир книг и отдалившись от своей среды, начал было посещать интеллигентские собрания, но в образованном обществе почувствовал себя еще более чужим и одиноким. Представляя его друг другу, новые знакомые либо понижали голос: «Самоучка… Из народа…», либо с гордостью уличных мальчишек, показывающих друг другу найденный на мостовой пятак, рекомендовали: «Самородок!»

Случай из жизни Богданова — пример того, как нужно бы развиваться такой ситуации. В середине 1890-х, вспоминал теоретик Пролеткульта, после долгих и безуспешных поисков «интеллигентов» для пропагандистско-просветительской работы в заводских кружках на него вышел молодой тульский оружейник. Учителями, кроме Богданова, стали Базаров и И. Степанов. Так же, как горьковские просветители, они поначалу принялись возводить между собой и учениками стену книжного знания. К счастью, Богданов, трезво оценивая интеллектуальный уровень слушателей, не смотрел на них как на пассивный материал в своих руках. В их вопросах и комментариях к прочитанному наставник заметил определенную тенденцию: специальные дисциплины интересовали их не сами по себе, а взятые во взаимосвязи: «Мы наталкивались на ка­кое-то прирожденное стремление к монизму…» Это требовало от лекторов умения в единстве рассматривать технические, экономические и духовные явления. «Для меня лично это в сильнейшей степени предопределило характер всей последующей, научной и философской работы», — писал он позднее об этом периоде своей деятельности [Богданов 1924: 240–241].

Идеи Богданова в силу особенностей его биографии (Ленин, как известно, видел в нем политического соперника и идейного врага) лишь в перестроечный период стали у нас предметом открытого научного обсуждения, и с тех пор внимание к ним только растет². При этом в публикациях постоянно всплывает имя Горького как соратника Богданова, не говоря уже о том, что богостроительским периодом в биографии писателя активно занимаются специалисты-горьковеды³.

На пике своего богостроительства Горький писал о Богданове: «…это чрезвычайно крупная фигура, от нее можно ждать оглушительных работ в области философии <…> Если ему удастся то, что он задумал, — он совершит в философской науке такую же революцию, как Маркс в политической экономии <…> Мысль его огромна <…> Удастся ему — и мы увидим полный разгром всех остатков буржуазной метафизики, распад буржуазной «души», рождение души социалистической. Монизм еще не имел столь яркого представителя, как Богданов. Он меня — просто с ума сводит!» [Горький 1999: 234]. «Богданов — самый интересный философ Европы…», «крупнейший из философов современности» [Горький 2000: 190, 182]. Своим корреспондентам он советовал читать Богданова, самому Богданову писал: «Мироощущение, коим Вы насыщены <…> самое мощное и самое удачное усилие понять и победить противоречие между человеком и космосом — выше, красивее, победоноснее этого еще ничего не было на земле» [Горький 2000: 264]. Для Горького эмпириомонизм — символ новой веры, хотя создатель теории не только не вкладывал в нее подобного смысла, но был категорическим противником любой религии.

Так называемое богостроительство не случайность, не кратковременный эпизод в биографии писателя, а принципиальная позиция, которой он остался верен до конца дней. Случайным был скорее отход Горького от «впередовцев». «Ходока» и на сей раз уязвило отношение «интеллигента». Но в 1910 году Горький уже не Макар («Никуда я не гожусь. Никому не нужен»), в чувстве собственного достоинства он теперь не уступал машинисту Нилу в «Мещанах» («Вы — человек, я — тоже»). Общение с Богдановым Горький прекратил со словами: «Я, как Вам известно, очень уважаю и ценю Вас — мыслителя и революционера, но — не стану отвечать на ваши письма: Вы пишете их слишком строго и так, что Вы унтер-офицер, а я — рядовой Вашего взвода» [М. Горький… 2010: 87]. Но, ставя точку в личных отношениях, писатель ни на минуту не усомнился в ценности эмпириомонизма: «Можно работать в одной линии и не встречаться лично» [Горький 2001b: 249]. А вскоре и пожалел о возникших недоразумениях, сетовал на спровоцировавших их лиц, пытался наладить контакты со «впередовцами».

Иванов-Разумник еще в 1900 году точно охарактеризовал суть горьковского недовольства интеллигентом:

…от него он требует прежде всего всесторонности, такова должна быть его первая и основная черта. И всесторонность эту надо понимать, конечно, не как энциклопедичность знаний, а в смысле отзывчивости на все проявления жизни, в смысле чуткого реагирования на все окружающие впечатления; для этого человек должен не только мыслить, но и жить [Переписка… 1988: 740].

Богданов снимал противоречие между жизнью и мыслью. В диалоге «Наука и философия», открывающем «Очерки философии коллективизма», современный Сократ, alter ego автора, объясняет своему ученику, что теория — отнюдь не верхний этаж, не мансарда знания (вспомним самгинский чердак), что в любом научном открытии аккумулирован весь социальный опыт человечества, от экономического до повседневного. Любой человек, будь то гений или простой работник, «в своем творчестве, познавательном и практическом <…> всегда точка приложения социальных сил» [Вернер 1909: 33]. Далее с помощью так называемой «подстановки» Богданов преодолевал дуализм материального и идеального. Подстановка, писал он, в познании предшествовала логике, этот метод, уходящий корнями в древность (пантеизм, панпсихизм, основная метафора, психологический параллелизм в фольклоре) и наполнившийся к ХХ столетию научным содержанием (энергетизм Оствальда), стирает границу между физическим и психическим, открывает единый мир опыта. Своему главному адресату, пролетарию, Богданов объяснял эту идею просто: материальный зеленый лист и его образ — всего лишь разные «организационные типы» [Богданов 1995: 32]. Можно сделать вывод: как универсальный инструмент познания подстановка — нечто вроде виртуальной модели реального объекта.

В 1928 году, после смерти Богданова, когда Горькому пришлось отрекаться от своего богостроительства, он первым делом вспомнил про подстановку. «Не думаю, чтоб на меня влияла «Религия социализма» Луначарского или «подстановка» А. А. Богданова», — писал он Рудневу (Базарову) [Горький 2016: 44]. На самом же деле в 1908 году был так захвачен идеей подстановки, что для лучшего ее уяснения стал даже брать уроки математики. Тогда его огорчал скептицизм самого Базарова по поводу подстановки, а разъяснение, данное на этот счет Богдановым, он нашел «прекрасным по стройности и ясности» [Горький 2000: 263].

Нетрудно представить, сколь многообещающе прозвучала богдановская теория для Горького. Богданов развеивал сомнения вроде «Да был ли мальчик?», убеждал: «Человек никогда не бывает солипсистом» [Богданов 2014: 196], — вооруженный монизмом, он становится уже не носителем мнений, а вместилищем Истины. Но все победы, которые сулит человечеству эмпириомонизм, возможны, только если личность способна к опытному обмену, готова раствориться в коллективе. Тогда миру «явится энциклопедический гений своего времени«. Этот гармонический тип, который придет на смену и великим, и обычным людям, Богданов считал нормальным, в нем видел «прогрессирующую тенденцию психического развития«⁴ [Богданов 2014: 226–227], а «я» объявлял пройденным этапом в развитии человечества. В этом вопросе «впередовцы» были единодушны: великие люди — «более нормальные представители нашего вида», чем заурядные; «заурядный человек — калека, а не норма», да и великие — лишь бледный прообраз «того, чем может и должен стать человек» [Луначарский 1909: 331].

Из всего сказанного и складывается непомерный счет, предъявленный автором Самгину.

«Пустая душа»
между идеализмом и эмпириомонизмом

Имя Богданова, хотя и нечасто встречается на страницах романа, все же на слуху в окружении Клима. Тем более достойно удивления, что такой книгочей, как он, пропустил «Очерки философии коллективизма» и впервые слышит о них от Кутузова:

— Тут Луначарский с Богдановым какую-то ахинею сочинили?

— Не читал.

Кутузов, который обращается к Самгину как к эксперту, их тоже не читал, но высказывается об эмпириомонизме с ленинской прямолинейностью. Не заинтересовался Клим книгой и после того, как ее — ходовой товар! — похвалил Дронов. От Дронова Самгин слышит и о группе «Вперед», объединившей все тех же эмпириомонистов.

То, что писатель в 1920-е годы не мог прямо говорить на опасную тему, понятно. Но что в 1900-е человек, живущий в обществе, где спрашивают как пароль:

1. В частности, в «Случае из жизни Макара». В «Моих университетах» писатель критически оценил рассказ, но признался, что для него он представляет ценность: «Как будто я перешагнул через себя». В «Жизни Клима Самгина» Горький еще раз вернулся к этой теме (неудавшееся самоубийство Макарова).[↩]
2. Развернутый обзор источников см.: [Морозова 2020: 5–47]. О современных подходах к наследию Богданова в разных областях знания дает представление сборник: [Александр… 2021].[↩]
3. См.: [Шеррер 1995; Ревякина 1996; 1998; Семенова 2018; Спиридонова 2010; Чони 2020].[↩]
4. Кроме специально оговоренных случаев, курсив в цитатах везде принадлежит авторам. — Л. Б.[↩]