Из «Дневника 1966–1971»

Среди книг Макса Фриша самые «толстые» (разве только, за исключением романа «Штиллер»)– его дневники: «Дневник 1946– 1949» и «Дневник 1966– 1971». Это два (пока!) тома, по четыреста с лишним страниц каждый, наполненные записями самого различного свойства, лишь изредка носящими характер чисто дневниковый– даже даты не всегда (а точнее говоря– чрезвычайно редко) фиксируются. Преобладают размышления: размышления на злобу дня, о текущих событиях, о месте художника в современном мире, о вечных темах и проблемах, о человеке и бесчеловечности, нашедшей свое наиболее чудовищное воплощение в фашизме. Здесь и первые редакции будущих рассказов (иной раз ни во что другое так и не претворившиеся), сцен из будущих пьес, воспоминания (особенно большое место занимают воспоминания о Бертольте Брехте, встречи с которым сыграли важнейшую роль в жизни Фриша), впечатления, накопленные во время поездок во многие страны, попытки объясниться с самим собой, с друзьями и недругами, Со своей родиной– Швейцарией, оторваться от которой он, подолгу живя за ее пределами, многое не приемля в ней, так и не смог.

Конечно же, дневник для Макса Фриша– литературная форма; он никогда не забывает, что пишет для последующей публикации, для читателя, которому не позволяет слишком глубоко заглянуть в его, Фриша, душу,– этим сознанием и профильтрованы записи личного характера, а они, разумеется, тоже имеются.

Выбранные места из «Дневника 1946– 1949» были опубликованы в «Вопросах литературы» (1971, N 5). Второй том, выборка из которого здесь предлагается, в такой же степени, как и первый, отражая свое время, вместе с тем отличается еще большей философичностью, еще большей сосредоточенностью на вечных темах жизни и смерти, любви и брака, человеческого взаимопонимания и одиночества.

Через всю книгу проходит своего рода анкета,»Опросный лист»,в, котором читателю предлагается задуматься над вопросами, волнующими самого Фриша,– все они, без исключения, здесь приводятся. Другой характер носят «Допросы», где в форме острого, диалога рассматриваются политические аспекты человеческого существования. Конечно, не случайна перекличка между «Допросом I», где оппоненты А. и Б., опираясь на обширные цитаты из Л. Толстого, размышляют о проблемах насилия и контрнасилия, войны и мира, реформ и революций, с «Допросом II», где А. и Б. рассуждают о студенческих волнениях 1968 года, о современном экстремизме.

Большое место занимают «Заметки к руководству для членов общества» – общества престарелых и стареющих людей, где в виде наказов сосредоточены тонкие наблюдения и горькие размышления над неизбежным.

Чисто литературных размышлений во второй книге меньше, чем в первой, но вся она– литература.

1966

 

ОПРОСНЫЙ ЛИСТ

1. Вы уверены, что Вас действительно интересует сохранение рода человеческого, если Вас и всех Ваших знакомых не будет на свете?
2. Почему? Можно кратко.
3. Сколько Ваших детей не родилось по Вашей воле?
4. С кем бы Вы предпочли никогда не встретиться?
5. Совершили Вы несправедливость по отношению к кому-нибудь, кто может и не знать об этом, и ненавидите Вы из-за этого себя или того человека?
6. Приятна была бы Вам абсолютная память?
7. Как зовут политика, чья смерть вследствие болезни, аварии и т. п. могла бы Вас исполнить надежды? Или Вы никого не считаете незаменимым?
8. Кого из тех, кто умер, Вы хотели бы снова увидеть?
9. Кого, напротив, нет?
10. Хотели бы Вы принадлежать к другой нации (культуре к какой?
11. До какого возраста Вы хотели бы дожить?
12. Будь у Вас власть повелеть то, что Вам кажется правильным, сделали бы Вы это против воли большинства? Да или нет»
13. Почему нет, если это кажется Вам правильным?
14. Вам легче ненавидеть коллектив или определенного человека и ненавидите Вы предпочтительнее в одиночку или в коллективе?
15. Когда Вы перестали считать, что становитесь умнее, или Вы все еще так считаете? Указать возраст.
16. Действует на Вас Ваша самокритика?
17. За что, по, Вашему мнению, на Вас сердятся и за что Вы сами на себя сердитесь, и, если не за одно и то же,– за что Вы скорее попросите прощения?
18. Если Вы вдруг представите себе, что не родились на свет, вызовет это у Вас беспокойство?
19. Думая о ком-нибудь из умерших, что бы Вы хотели: чтобы умерший что-нибудь сказал Вам или же Вы сами хотели бы ему Что-то сказать?
20. Любите Вы кого-нибудь?
21. А из чего Вы это заключаете?
22. Если предположить, что Вы никогда не погубили ни одного человека,– как Вы объясняете себе, почему этого не случилось?
23. Чего Вам не хватает для счастья?
24. За что Вы испытываете благодарность?
25. Предпочитаете Вы умереть или еще некоторое время существовать в виде здорового животного? Какого именно?

 

СТАТИСТИКА

Средняя продолжительность жизни во времена Христова рождения составляла лишь 22 года, во времена Мартина Лютера уже 33,5, около 1900 года 49,2, а сейчас 67,7. Увеличение продолжительности жизни приводит к перегруппировке возрастных групп. Около 1900 года молодежь (до двадцатилетнего возраста) составляла 46% населения; в 1925– только 36%; в 1950– лишь 31%, а в 1975 должна по расчетам составить только 28%. Соответственно возрастают группы пожилых (старше шестидесяти лет): около 1900 года они составляли только 7% населения, около 1975 года будет уже 20%.

 

БЕРЦОНА

В деревне, расположенной в нескольких километрах от границы, живут 82 человека, говорящих по-итальянски; ресторана нет, нет даже бара, так как она лежит не у дороги в долину, а в стороне. Каждый гость из города сразу восклицает: какой воздух! Затем робковато: и какая тишина! Обрывы: террасы с обычными стенами сухой кладка, каштаны, дичающее фиговое дерево, густые заросли ежевики, два больших ореховых дерева, чертополох и т. д. Надо остерегаться змей. Альфред Андерш, живущий здесь уже несколько лет, обратил мое внимание на небольшой участок: дом был запущен, старый крестьянский дом с толстыми стенами и башнеобразным хлевом, который теперь называется студией,– все крыто гранитом. В середине долины (Вал Онзероне) глубокое, с буйной растительностью ущелье, в которое мы еще не спускались; его склоны покрыты лесом, скалисты и с годами стали, наверное, скучными. Зимой мне здесь больше нравится. Местные жители прежде промышляли плетением из соломки, пока на миланском рынке вдруг не появились японские корзины, шляпы и сумки; с тех пор долина нищает.

 

НАМЕРЕНИЕ

Разумеется, после пяти лет пребывания за границей (в Риме) многое видишь отчетливее, хотя значительнее оно от этого не становится, если не ведет к новым взглядам, а этого пока не случалось. Отсюда и намерение– впредь не высказываться о Швейцарии, по крайней мере, публично.

В самом деле: иностранцы, живущие в Швейцарии, относятся к Швейцарии лучше, чем наш брат. Они воздерживаются от всякой фундаментальной критики; наша же критика им скорее неприятна, они хотели бы быть в стороне от этого. Что, кроме швейцарской банковской тайны, их привлекает? Видимо, все же многое: ландшафты, центральное местоположение в Европе, чистота, стабильность валюты, в меньшей степени– порода людей (тут они при случае выдают себя набором уничижительных клише), но главным образом своего рода освобождение: здесь достаточно держать в порядке деньги и бумаги и не мечтать о каких-либо изменениях. Если их не беспокоит полиция, Швейцария для иностранца не тема. Они наслаждаются чувством комфорта, которое порождено отсутствием истории.

Обещание не высказываться о Швейцарии, к сожалению, уже нарушено. («Маленькая нация господ чувствует себя в опасности: позвали рабочую силу– и вот прибывают люди»). Возможно, возвращение на родину было преждевременным.

 

ЦЮРИХ

Мать при смерти. Порой ей кажется, что мы вместе в России. Ей 90. Многое ли изменилось в Одессе с 1901 года?

 

ОПРОСНЫЙ ЛИСТ

1. Представляет еще для Вас брак проблему?
2. Когда брак убеждает Вас больше как институция: на чужом или собственном примере?
3. Что Вы чаще советовали другим:

а) чтобы они разошлись?

б) чтобы они не расходились?

4. Известны Вам примирения, которые не оставили бы шрамов у одной из сторон, или у другой, или у обеих сторон?
5. Какие проблемы разрешает хороший брак?
6. Сколько времени в среднем Вы живете вместе с партнером, пока не исчезает честность перед самим собой, то есть когда и про себя не решаетесь больше думать о том, что могло бы напугать партнера?
7. Почему, думая о разрыве, Вы ищете вину за собой или за партнером?
8. Изобрели бы Вы сами брак?
9. Срослись Вы с общими в Вашем нынешнем браке привычками? И если нет: считаете ли Вы, что Ваш партнер сросся с этими привычками, из чего Вы это заключаете?
10. Когда брак Вас больше раздражает:

а) в повседневности?

б) в путешествии?

в) наедине с собой?

г) в большом обществе?

д) с глазу на глаз?

е) вечером?

ж) утром?

11. Вырабатывается ли в браке общий вкус (как можно предположить по меблировке супружеской квартиры), или каждый раз при покупке лампы, ковра, вазы и т. д. Вы тихо капитулируете?
12. Если есть дети: чувствуете ли Вы себя виноватым переддетьми, когда доходит до разрыва, то есть считаете ли Вы, чтодети имеют право на несчастливых родителей? И если да: до какого возраста детей?
13. Что побудило Вас на обещание вступить в брак:

а) потребность в надежности?

б) ребенок?

в) общественная уязвимость внебрачных отношений, затруднения в гостиницах, надоедливые сплетни, проявления бестактности, сложности с властями или соседями и т. д.?

г) обычаи?

д) облегчение домашнего хозяйства?

е) уважение к семейному укладу?

ж) знание по опыту, что внебрачная связь в равной степени ведет к привычке, изнурению, повседневности и т. д.?

з) виды на наследство?

и) надежда на чудо?

к) мнение, что это чистая формальность?

14. Хотели бы Вы что-нибудь добавить к гражданской или церковной формуле бракосочетания:

а) как жена?

б) как муж?

(Просьба привести точную формулировку.)

15. Если Вы вступали в брак несколько раз: в чем Ваши браки были схожи,– в том, как они начинались или как кончались?
16. Если Вы узнаете, что после разрыва Ваш партнер не перестает Вас обвинять, какой Вы вывод делаете: что Вас больше любили, чем Вы тогда полагали, или это приносит Вам облегчение?
17. Что Вы обычно говорите, когда кто-нибудь из Ваших друзей снова разводится, и почему умалчивали об этом раньше?
18. Можете Вы быть одинаково откровенным с каждым из супругов, если они сами не откровенны друг с другом?
19. Если Ваш нынешний брак можно назвать счастливым, чем Вы это объясняете? (Можно кратко.)
20. Если бы: у Вас был выбор между браком, который можно назвать счастливым, и вдохновением, дарованием, призванием и т. д., которые могли бы поставить под угрозу супружеское счастье, что было бы для Вас важнее:

а) как для жены?

б) как для мужа?

21. Почему?
22. Можете Вы угадать, как ответит Ваш нынешний партнер на эту анкету? И если нет:
23. Хотели бы Вы знать его ответы?
24. Хотели бы Вы, напротив, чтобы партнер знал, как Вы ответили на эту анкету?
25. Считаете ли Вы отсутствие тайн заповедью брака, или Вы думаете, что как раз тайна, которую супруги скрывают друг от друга, их связывает?

«Пройдемся: по романам и пьесам последнего времени. Они кишат психопатами, социально опасными типами, изысканнейшими мерзостями и хитроумнейшими подлостями. Действие разыгрывается в боящихся света помещениях, и богатейшая фантазия проявляется во всем, что отмечено гнусностью. Но когда нас пытаются убедить, что все это рождается глубоким возмущением, тревогой и как-то пекущейся о целом серьезностью, мы выражаем– не всегда, но часто– обоснованные сомнения».

«А ныне? Мы то и дело встречаем девиз Littérature engageée¹. Но при этом каждый, кто любит поэзию, чувствует себя неловко. Она утрачивает свою свободу, она утрачивает истинный, убедительный, неподвластный веяниям времени язык, становится чересчур усердным адвокатом заданных гуманных, социальных, политических идей. И таким образом, мы видим в Littérature engageée лишь вырождение той воли к всеобщности, которая воодушевляла поэтов прошлого».

«…Этот захвативший весь западный мир легион поэтов, чья профессия копаться в мерзостях и подлостях…».

«Если такие поэты утверждают, что клоака– это образ подлинного мира, что сутенеры, проститутки и пьяницы– это представители подлинного, неприкрашенного мира, то я спрашиваю: в каких кругах они вращаются?»

«Вспомним простой и добротный фундамент, на котором построено здание всякой великой культуры».

«Вернемся к Моцарту!»

Эмиль Штайгер, из речи по случаю присуждения литературной премии города Цюриха, 17.12.1966

1967

 

ТЕКСТ ДЛЯ ЦОКОЛЯ РОЗЕНХОФСКОГО ФОНТАНА

Здесь не покоится 1967 никто

ни великий современник

цюрихский патриот

мыслитель иреформатор

государственный

деятель</Швейцарии

или мятежникXX века

дальновидный основатель

планировщик будущего

свободычто, тем не менее, наступит

и т. д.

никакой знаменитый беженец

не жил здесь или умер

приблизительно здесь во славу

нашего родного города.

никакой еретик не был

здесь сожжен, здесь не

была достигнута никакая

победа, никакая сага,

восславляющая вас, не требует

здесь памятника из камня.

здесь вспомним наши

сегодняшние деяния

этот памятник пуст

1967

 

здесь не покоится

никакой воин холодной войны,

этот камень, который нем,

воздвигнут во времена войны

во ВЬЕТНАМЕ

1967

 

ДОПРОС I

А. Как ты относишься к насилию как средству политической борьбы? Есть люди, которые, как ты, носят очки и лично избегают драки, но применение насилия в политической борьбе одобряют.

Б. Теоретически.

А. Считаешь ли ты возможным общественные перемены без применения насилия, или же ты осуждаешь применение насилия принципиально– как Толстой, которого ты сейчас читаешь?

Б. Я демократ.

А. Я вижу, что ты подчеркнул при чтении. Например: «Самые вредные люди повешены или сидят по каторгам, крепостям и тюрьмам… Казалось бы, чего же еще. А между тем распадение существующего строя именно теперь и именно у нас в России все больше и больше приближается».

Б. Написано в 1908 году.

А. Так как ты считаешь себя демократом, то я полагаю, что насилие господствующего класса в царской России тебе кажется неприемлемым.

Б. Да.

А. Считал бы ты в подобных условиях оправданным применение насилия, то есть контрнасилие?

Б. Толстой был против.

А. Я спрашиваю тебя.

Б. У нас нет таких условий. Можем ли мы вообще еще говорить о господствующих классах, как при Толстом, и, значит, о людях, которые, с точки зрения господствующих классов, опасны и подвергаются преследованию насилием, вызывающим контрнасилие? Сегодня у нас положение благополучное по сравнению с царской Россией, по сравнению хотя бы с Испанией, или Португалией, или Грецией… Опасных, с точки зрения большинства, людей не вешают, едва ли сажают в тюрьмы, разве только они преступают законы; но не из-за их образа мыслей. Из-за образа мыслей человека могут ожидать неприятности, но не более того; осложнение карьеры, но не ссылка, не лишение прав. Возможно, человек потеряет место учителя; увольнение, но не запрет на профессию. Поношение в официальной печати и как следствие– осуждение за столом завсегдатаев в кафе, но никак не приговор государственных органов. Свобода мнений гарантируется конституцией. Равно как и право забастовок; рабочие могут предъявлять свои требования, с ними ведут переговоры, они не крепостные. И если кто-то вообще не хочет работать, он может бить баклуши; никакого принудительного труда. А если кто-то все же желает перемен, он может заявить об этом публично; его не примут в высшую школу, не возьмут на телевидение, возможно, телефон его будет прослушиваться, но он может сказать что хочет. У него даже не заберут паспорта. Повторяю: никакого лишения прав. Там, где государство выступает покровителем, такие люди, разумеется, неугодны; это неприятно, но это не насилие; с ними ничего не случается, когда они переходят улицу. Опасные, с точки зрения большинства, люди, сохраняют даже право голоса; решает большинство. А перед законом все равны– бесправные и всесильные. Если кто-либо из этих людей надеется, что он станет судьей, он ошибается, но из-за этого его не арестуют, не подвергнут преследованиям и т. д.; короче говоря: репрессалии применяются вполне в рамках правового государства.

А. Ты за правовое государство?

Б. Я за правовое государство.

А. Что ты под этим подразумеваешь?

Б. Что никто не подвергается произволу и насилию тех, кто в данный момент более силен,– право для всех, порядок, гарантирующий улаживание общественных конфликтов без актов насилия.

А. Но ты говорил о репрессалиях.

Б. Бывает, разумеется, насилие без актов насилия, положение, которое может очень походить на правовое государство. В известной мере спокойное положение, когда во избежание насилия конфликты отрицаются и тем самым предотвращаются возможные столкновения. Акты насилия со стороны господствующего класса, которые бичует Толстой в своих брошюрах, не имеют места. Это гарантирует правовое государство: защита от актов насилия. Поэтому я за правовое государство.

А. Это ты уже говорил.

Б. Это надо повторять и повторять.

А. Что означают репрессалии?

Б. Они касаются не закона, то есть не правового государства как такового, а только затронутых. Акт же насилия, увечье, причинение ущерба чужой собственности и т. д., напротив, нарушают закон. Поэтому полиция, охраняющая правовое государство, может вмешаться лишь при актах насилия, а не при репрессалиях, что и создает впечатление, будто полиция защищает только господствующие классы. Это неверно. Она защищает всякого от актов насилия. Неправильное впечатление возникает лишь потому, что господствующие классы как раз и не применяют насилия. Для них достаточно права, которое гарантирует им господство, им не нужны, никакие акты насилия.

А. Почему ты читаешь именно Толстого?

Б. Потому что именно он меня интересует.

А. Вот тут ты подчеркнул: «А не могу и не хочу, во-первых, потому, что людям этим, не видящим всей своей преступности, необходимо обличение… Во-вторых, не могу и не хочу больше бороться потому, что (откровенно признаюсь в этом) надеюсь, что мое обличение этих людей вызовет желательное мне извержение Меня тем или иным путем из того круга людей, среди которого я живу и в котором я не могу не чувствовать себя участником совершаемых вокруг меня преступлений».

Б. Имеются в виду казни…

А. Которых у нас нет.

Б….и войны.

А. «И как ни странно утверждение о том, что все это делается для меня и что я участник этих страшных дел, я все-таки не могу Не чувствовать, что есть несомненная зависимость между моей просторной комнатой, моим обедом, моей одеждой, моим досугом и теми страшными преступлениями, которые совершаются для устранения тех, кто желал бы отнять у меня то, чем я пользуюсь».

Б. Здесь заговорил граф.

А. «Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России, и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так лее как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю». Почему ты это подчеркнул?

Б. Мне это показалось очень смелым.

А. Но в нашей стране, как ты сам сказал, нет преступлений подобного рода. Вот такая, например, фраза: «есть несомненная зависимость между моей просторной комнатой, моим обедом, моей одеждой, моим досугом и теми страшными преступлениями» – сегодня может относиться разве что к определенным событиям в третьем мире.

Б. Да.

А. Ты об этом думал?

Б. Может быть, Толстой думал об этом.

А. А вот другое место: «Насильническая революция отжила свое время. Все, что она могла дать людям, она уже дала им…»

Б. Этого я не понял. Написано в 1905 году; если иметь в виду условия, которые Толстой только что описал,– его утверждение мне непонятно.

А. Когда я вижу, что именно ты подчеркнул, мне приходит в голову: во-первых, тебя явно занимает феномен насилия.

Б. И контрнасилия.

А. Толстой отвергает и то, и другое.

Б. А во-вторых?

А. «Всякая революция начинается тогда, когда общество выросло из того мировоззрения, на котором основывались существующие формы общественной жизни, когда противоречие между жизнью, какая она есть, и той, какая должна и может быть, становится настолько ясным для большинства людей, что они чувствуют невозможность продолжения жизни в прежних условиях».

Б. Это хорошая фраза.

А. Ты веришь в революцию?

Б. Где?

А. Вот другое место, которое ты подчеркнул: «Значение начинающейся в России и предстоящей всему миру революции не в установлении подоходных или иных налогов, не в отделении церкви от государства или присвоении государством общественных учреждений, не в организации выборов и мнимого участия народа во власти, не в учреждении республики самой демократической, даже социалистической, с всеобщей подачей голосов, а вдействительной свободе».

Б. Что это значит?

А. «Действительная же свобода достигается не баррикадами, не убийствами, не какими бы то ни было новыми насильническими учреждениями, а только прекращением повиновения людям».

Б. Я не верю в анархию.

А. В таком случае ты не согласился бы вот с этим местом, которое ты тоже подчеркнул: «Для избавления людей от тех страшных бедствий вооружений и войн, которые они терпят теперь и которые всё увеличиваются и увеличиваются, нужны не конгрессы, не конференции, не трактаты и судилища, а уничтожение того орудия насилия, которое называется правительствами и от которых происходят величайшие бедствия людей».

Б. Таких фраз у Толстого много, и эти я подчеркнул потому, что они мне открыли, какой я славный, какой законопослушный.

А. И, тем не менее, ты мечтаешь о перемене.

Б. Правовое государство, я считаю, не исключает, что право, служащее осуществлению его мер, подлежит изменению, если того потребует историческое развитие. Например, существующее право охраняет собственность. Тот, кто владеет большей, чем все другие, собственностью, не имеет большее право, но обладает властью благодаря праву. Почему именно сильные так любят это правовое государство? Необходимость в изменении права всегда в первую очередь диктуется интересами более слабых, а не тех, кому право дает возможность господствовать вроде бы без насилия, поскольку их власть узаконена собственностью.

А. Ты сказал: вроде бы без насилия.

Б. В самом деле, сегодня и здесь все совершенно спокойно. Это верно. Власть, которая может опираться на наше послушание, никогда или почти никогда не насильственна, и до тех пор, пока право, дающее власть одному человеку над другими, не ставится под вопрос, более слабые живут совершенно спокойно.

А. Что ты подразумеваешь под властью?

Б. Капитал.

А. Ты называешь себя демократом. Это значит, ты признаешь, что воля большинства имеет решающее значение. Но как показывают выборы и голосования, большинство не хочет перемен.

Б. Большинство как раз и составляют более слабые, и это меня не удивляет: более слабые хотят спокойствия. Они же знают, что как только власть чувствует себя задетой, тем более угрозу, она становится насильственной,– а они ведь более слабые. Власть имеет в своем распоряжении войска. Когда более слабые, хотя они и составляют большинство, подтверждают меньшинству его власть, это значит: большинство зависимо от этого меньшинства.

А. Это ты и подразумеваешь под демократией?

Б. Нет.

А. Ты одобряешь контрнасилие?

Б. Контрнасилие– при какой ситуации? Покушение на Гитлера, удайся оно, я бы не осудил как подлое убийство. К примеру.

А. Я имею в виду контрнасилие при демократии.

Б. Когда читаешь о насилии, то думаешь в первую очередь не о государственном насилии и не о насилии капитала, не о войне, а о булыжнике, о стрельбе по полиции, пожарах и т. д., то есть об актах насилия, которые меня пугают. Если одновременно читаешь о дубинках и слезоточивом газе и водометах я выстрелах не из толпы, а по толпе,– это меня тоже пугает, хотя это не акты насилия, а применение государственного насилия во имя спокойствия и порядка. Конечно, есть разница; насилие без права или насилие по праву. На других языках это выражено точнее: «violence», «power». Мартин Лютер Кинг проповедует «Non-violence», а не «Non-power», когда он борется за гражданские права негров; чего нельзя десятилетиями добиться прошениями, того добиваются забастовкой водителей автобусов в Алабаме– без актов насилия, но демонстрацией возможного насилия.

А. А таковую ты одобряешь?

Б. Конечно.

А. А акты насилия?

Б. Даже на фотографиях или в кинохронике меня ужасает Любой акт насилия. Потому я люблю тезис: акты насилия ничего не изменяют. Поднявшие меч и т. д.

А. Если ты считаешь общественную перемену неизбежной и, очевидно, приходишь к заключению, что лица, которые власть свою прикрывают государственным правом, препятствуют любым переменам правовым путем,– будешь ты в таком случае за применение насилия?

Б. Какова альтернатива?

А. Отказ от перемены.

Б. Не это альтернатива. История учит: она не останавливается никогда. Или ненадолго. Это, я думаю, можно сказать, даже если телефон контролируется… Я боюсь насилия, поэтому я люблю тезис: благоразумием можно добиться перемены.

А. Стало быть, твой пароль– реформа.

Б. При этом я вижу себя в странном обществе; те, кто владеет властью, препятствующей всякой реформе, тоже говорят, что насилием ничего нельзя переменить. Можно понять их раздражение, когда дело доходит до волнений; правда, они с ним справляются, но подавление без насилия, репрессалии в период спокойствия и порядка менее опасны и для них, ибо применение государственного насилия навсегда несет в себе нечто возбуждающее, нечто поучительное, оно доводит до сознания, что слова о непротивлении злу насилием всегда адресованы угнетенным.

1. Ангажированная литература (франц.).[↩]