История и типология

«Развитие реализма в русской литературе» в 3-х томах, т. 1. Просветительский реализм. Утверждение критического реализма, «Наука», М. 1972, 350 стр.

Идею литературоведческой типологии едва ли можно считать новацией; собственно, к этой идее подводит всякое серьезное исследование литературы в разрезе метода, направления, жанра, стиля. При всем том специфика типологического анализа стала определяться сравнительно недавно. Важной вехой в этом отношении следует признать выход сборника «Проблемы типологии русского реализма» (1969), где постановке проблем, указанных в заглавии, сопутствовало обсуждение возможностей и принципов их решения. Сборник подготавливал почву для перехода от отдельных статей к систематическому изучению – в предлагаемом аспекте – литературного процесса. Теперь это начинает осуществляться: издана коллективная монография «Развитие реализма в русской литературе».

Монографию отличает продуманность и отчетливость методологических предпосылок. Это примета нынешнего этапа научного познания, – и, конечно же, добрая примета. Не так уж редко интересные начинания не приводят к желанному результату именно в силу неясности (или неадекватности) методологии. Такова, кстати, судьба иных – ранее предпринимавшихся – типологических штудий.

В основу книги положено понятие структуры, и ставится цель – уяснить ход и логику литературного развития путем сопоставления структур. И как целое монография убеждает: предпосылки исследования соответствуют его цели, иначе говоря, типология и структура – категории, в существе своем коррелятивные. Важно и другое. Как свидетельствует практика, в разных концепциях искусства структура понимается по-разному. Так, структуралисты склонны структуру приравнивать к конструкции, допускающей «чертежные», линейные измерения. Монография предлагает иную – объемную – трактовку понятия:

структура здесь – сложное соотношение принципов, тенденций, форм «художественного познания и творчества»; определить структурные связи – значит обнаружить пафос литературного явления, «его эстетический и общественный смысл» (стр. 9). Разумеется, это ни в коей мере не снимает вопроса о верности анализа – о корректности, точности конкретных типологических интерпретаций.

Рецензируемое издание задумано в трех томах. Настоящий (первый) том охватывает круг явлений примерно с 60-х годов XVIII века до 50-х годов XIX века. В пределах этого хронологического отрезка исследователи разграничивают два этапа истории реализма – «просветительский реализм» и «критический реализм», а в развитии критического реализма как направления фиксируют периоды становления (20 – 30-е годы XIX века) и утверждения (40-е годы), а также возникновение «психологического течения», представленного именами Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Естественно, каждое звено типологии нуждается в особой аргументации.

Глава, посвященная просветительскому реализму (автор Н. Степанов) насыщена емкими структурными формулами;

творческая программа просветителей характеризуется здесь обстоятельно и, главное, неупрощенно, поставлен вполне уместный акцент на противоречиях, проявляющихся в разных сферах изображения – в конфликте и сюжете, в характерологии и бытописи. Просветительский реализм – это и преодоление ограничений классицизма (поскольку речь идет о возрастающем интересе к действительности в «ее социальном качестве»), и сохранение свойственной классицизму рационалистической, дидактической направленности. Но именно поэтому вывод исследователя о том, что перед нами «самостоятельная художественная система», выглядит излишне решительным. Самостоятельность этой системы весьма относительна. Больше оснований говорить о переходном типе художественного познания, о двойственности структуры; думается, для истории литературы такого рода переходность не менее показательна, чем «чистота направления». Ведь когда читаешь об «эмпирической верности факту», о «механической социологизации», о внеисторическом понимании среды, поневоле задумываешься: ранний реализм или отчасти реализм? Разумеется, термины «просветительский реализм», «критический реализм» до известной степени условны, требуют оговорок. Однако оговаривать приходится разное: во втором случае определение, в первом же – определяемое слово. Различие существенное.

Критический реализм тоже небезразличен к нереалистическому искусству, особенно к романтизму. Проблема взаимоотношений реализма и романтизма в монографии оправданно выделена; исследователям – С. Тураеву и И. Усок – удалось показать, что «русский реализм… обогащался завоеваниями романтиков не только в 20-е, но и в 30-е годы» (стр. 123). Монография здесь смыкается с историко-литературными работами последнего времени, вносящими существенные коррективы в формулу «от романтизма к реализму». Внимательный анализ обнаруживает в структуре первых реалистических романов – в «Евгении Онегине», в «Герое нашего времени» – элементы, обязанные своим происхождением романтической эстетике. Но если просветители воспринимают, наследуют нереалистические (классицистические) тенденции, то реалисты XIX века переосмысливают наследство, в частности воспринятый ими опыт романтизма. Так складывается «самостоятельная художественная система». Исследователи подчеркивают акт переосмысления: речь идет об отказе от романтического субъективизма – при усвоении присущего романтикам «личностного взгляда на мир»; о воссоздании «романтического психологического комплекса» – но в сопряжении «с бытом, с обстоятельствами, порождающими эту психологию»; об изображении «национального духа», народного характера, критически учитывающем романтическое понимание народности. В итоге вырисовывается тип структурных связей, ставший во времена «Онегина» – и надолго – господствующим.

Конкретная типологическая характеристика тем точнее, чем более полно в ней отражена динамическая соотнесенность широких литературных рядов – национальных литературных процессов. Соответствующий угол зрения задан – и убедительно обоснован – вступительной главой книги, устанавливающей своеобразие русского реализма (ее авторы – И. Бернштейн, П. Николаев, У. Фохт); в дальнейшем, более всего при обращении к романтизму, соотнесение уточняется и расширяется.

Правда, этого не всегда оказывается достаточно. Можно согласиться, что на образе пушкинского автора, открыто выступающего в роли «творца романного мира», лежит отсвет представления о поэте-демиурге, столь характерного для романтиков. Однако структурно этот образ восходит к давней традиции стихотворного повествования (сравни автора в «Орлеанской девственнице» Вольтера – поэме эпохи классицизма – ив «Онегине»). Аналогичной поправки требует утверждение, что именно в 30-е годы «возникают произведения с повествователем», имитирующие документ, рассчитанные на иллюзию подлинности. Тут затрагивается опять-таки довольно давняя традиция, берущая начало в романе-«публикации» (типа «Манон Леско»), в романе в письмах и получившая распространение задолго до романтизма. Какую функцию приобретает в реалистическом контексте традиционное построение – вопрос особый, но существенно, что формирование новой структуры связано с переосмыслением не только тенденций направления, но и «привычек» жанра, пересекающего в своем развитии несколько литературных эпох – «территорию» нескольких направлений.

Говоря о философских предпосылках перехода к реализму, исследователи сближают Лермонтова с Гегелем, замысел образа Печорина и гегелевскую философию истории; это сближение представляется нам несколько искусственным.

На связях художников-реалистов с их предшественниками останавливается и У. Фохт – в главе, освещающей становление критического реализма, причем в область сопоставлений введен, наряду с романтизмом, и просветительский реализм. К нему исследователь привлекает внимание там, где разговор касается «психологических типов» – в разборе «Онегина», «Мертвых душ». Генетическое родство гоголевского человековедения с просветительской, а правильнее, общерационалистической категорией типа, типового – бесспорно; улавливается это родство и в образе Онегина. Вместе с тем вызывает возражение альтернативная постановка вопроса: «…Пушкина занимал психологический тип, а не типическая индивидуальность». Типовое начало у Пушкина облекается свойствами, чертами индивидуальной психологии – так же, как у Гоголя тип развертывается в характер. В том, собственно, и выразилось здесь, на этой линии связей, переосмысление структурной тенденции.

Четко аргументирует У. Фохт объединение Пушкина, Лермонтова и Гоголя в рамках психологического течения. Этих великих классиков отличает, как сказано, «преимущественный интерес к проблеме личности». Далее «интерес» разносторонне конкретизируется; общее выявляется в разном – в направленности типизации, в ведущих коллизиях творчества, в его человековедческих ориентирах. Учтены и те сомнения, которые может вызвать включение Гоголя в число реалистов-«психологов». Психологическое, по мысли исследователя, – это не только самозначащий психологический анализ, образец которого мы находим в романе Лермонтова. Гоголь не менее глубоко, чем Лермонтов, проникает в мир души, только автор «Петербургских повестей» и «Мертвых душ» находит иные средства, чтобы «обрисовать сокровенные душевные движения самых ничтожных по своей внутренней жизни людей». Характеристика психологического течения отчетливо проявляет достоинства типологического подхода к истории литературы.

Критический реализм упрочивает свое положение, укрепляет свои позиции благодаря «натуральной школе». Своеобразие «школы» Ю. Манн видит в поставленном ею акценте на проблеме действительности (среды) и ее функциональных связей с человеком, с природой человека. Так прочерчивается линия эволюции – от периода становления реализма («»проблема личности») к периоду его утверждения. В свете выдвинутого тезиса Ю. Манн рассматривает характерные для «юколы» конфликты, сюжеты, «содержательные мотивы», и в главном этот угол зрения оправдывает себя. Сюжетные построения действительно обнаруживают внутреннюю общность, неслучайные признаки сходства, многообразные переклички; тем самым их сопоставление, то есть типология сюжетов, проясняет место литературы 40-х годов в общей типологии реализма.

Кое-что в разборах Ю. Манна заставляет говорить о недостатках, являющихся продолжением достоинств. Специальное сопоставление сюжетов чревато нежелательным сдвигом – излишним дроблением структуры, «педалированным»»толкованием обособленно рассматриваемых подробностей, эпизодов. Этого исследователю не везде удалось избежать; сдвиг дает себя чувствовать в вычленении «микроконфликта» – «мотива отказа от дуэли», в трактовке повестей Буткова.

При объяснении особенностей «натуральной школы» первостепенную важность приобретает вопрос о роли факта, о «фактичности» изображения. Ю. Манн прав, когда отмечает не только в «физиологиях», но и в других жанрах «школы» установку на физиологизм, понимаемый как «особое отношение к факту, к натуре, предельно объективное, статистически-точное, научное и свободное от беллетризации». В ранее опубликованной своей работе исследователь мельком коснулся и другой стороны дела – многократных попыток писателей 40-х годов «построить на физиологической основе повесть или новеллу» ¹, то есть именно беллетризовать физиологический, по сути, замысел (примеры тому у Буткова, у Панаева, да и «Тарантас» Соллогуба во многом не что иное, как оформленная в виде повести серия «физиологии»). К сожалению, в монографии эта мысль не получила развития. Между тем интенсивное взаимодействие «фактичности» и художества не приходится упускать из виду при истолковании самих основ «натуральной школы», господствующих принципов ее человековедения, по-разному, в разных пропорциях совмещающего «натурную» обрисовку типа и создание образа.

Естественно завершает том глава о формировании реализма (написана Ю. Манном), где прослеживается зарождение, как мы бы теперь сказали, структурного аспекта в критической литературе эпохи Пушкина и Гоголя.

Было бы преждевременно подводить итог, делать окончательные выводы, поскольку «продолжение следует»; более того – иные из исследовательских тем первого тома (скажем, «психологическое течение») явно предполагают дальнейшую их разработку. Но уже сейчас ясно, что типологическое изучение реализма, как оно осуществляется в монографии, позволяет повысить степень осмысления коренных закономерностей бытия и истории искусства. Типология дает некое приращение к знанию – соотносительно с работами общего, обзорного порядка, со сравнительно-историческими исследованиями (притом это создается, в ряде моментов, на основе, на базе последних). Но иные конкретные типологические построения, по нашему мнению, требуют еще уточнения и дополнения.

И. ГУРВИЧ

г. Ташкент

1. Сб. «Проблемы типологии русского реализма», «Наука», М. 1969. стр. 272.[↩]