История и литература

В XIX веке Бальзак, рисуя с присущей ему поразительной жизненностью своих героев, их сложные взаимоотношения, воссоздавал такую правдивую картину бытия буржуазного общества, которая своей точностью и глубиной могла соперничать с официальными документами о его состоянии. Вымысел состязался с действительностью, литература соперничала с историей. Столетие с лишним спустя, в наши дни, положение оказалось в некотором роде противоположным: теперь история соперничает с действительностью, реальные события обрели право первенства по сравнению с тем, что могло бы лишь быть, достоверное превалирует над вероятным. И объяснение этому можно найти в изменении характера самой истории. Существуют эпохи, когда история словно стушевывается, она как будто отдаляется от судеб личностей, образуя смутный статичный фон. Но есть эпохи, когда она активно проявляет себя, непосредственно вторгается в судьбы людей, наполняет их своим содержанием и смыслом. Подобно вулкану, она может веками безмолвно накапливать силы в недоступных наблюдению недрах, чтобы затем внезапно начать извержение.

Наша эпоха отмечена самым мощным извержением истории: в сравнении с тем поистине фантастическим зрелищем, которое она предлагает нашему взору, многоцветные гирлянды вымысла могут показаться искусственными и явно поблекшими. Великие социальные и национальные революции, коренным образом изменившие судьбы десятков и сотен народов, опустошительные мировые войны с их невиданной жестокостью и огромными жертвами, неудержимый процесс деколонизации, который перекроил и продолжает перекраивать карту мира гораздо быстрее и решительнее, чем это когда-либо удавалось самым грозным завоевателям, быстрый прогресс, гигантские скачки науки и техники, которые располагают ныне средствами, достаточными для того, чтобы попытаться приподнять завесу над вечными тайнами космоса – тайнами материи и жизни, – все это привело к установлению в нашем столетии небывалого, единственного в своем роде климата – глубоких и радикальных преобразований, непредвиденных ломок, новых, неведомых ранее форм.

История снова обрела – как бы на новом, более высоком витке спирали – характер грандиозной эпопеи, огромного потока событий поистине всемирного масштаба. История оказалась более изобретательной на невероятные события, чем самый фантастический вымысел. Она объединяет в себе величайшую философскую и нравственную проблематику и в то же время – ряд грозных, нерешенных, планетарного масштаба, вопросов. Никогда еще человечество не лелеяло более обоснованных надежд на разумное и гуманное устройство общественной жизни, и вместе с тем никогда еще, как в эпоху термоядерного оружия, над ним не нависало такой грозной опасности. История нашего времени – с помощью самых убедительных фактов – с одинаковой силой выявила как творческий титанизм, так и темные стихийные начала человека. Она стала лабораторией его познания. Ужасающая действительность нацистских лагерей уничтожения, как она выглядела в свидетельствах выживших или в трудах специалистов, показала глубину падения человека, пошедшего по пути фашизма, делавшего ставку на иррациональность человеческой природы. А борьба против гитлеровских захватчиков, антифашистское Сопротивление продемонстрировали, какие неисчерпаемые запасы мужества и величия таятся в человеке, на какие нравственные подвиги и героизм он способен.

В этих условиях интерес писателя к современной истории, сам по себе уже достаточно большой, подогревается, еще усиливается потоком информации, столь характерным для нашего века.

Впервые в истории человечества действительность стала более увлекательной, чем вымысел, стала удивительно зрелищным сверхвымыслом. Отсюда этот неизбывный читательский интерес к документам, прямым свидетельствам и признаниям. В этом смысле представляется весьма знаменательным замечание, сделанное Марином Предой в своей книге воспоминаний и размышлений «Возврата быть не может»: «Я в эти годы несколько раз перечитывал замечательную книгу – объемом в полторы тысячи страниц – американского журналиста Уильяма Ширера «Третий рейх – от истоков до падения» во французском переводе, который мне настолько понравился, что я даже с каким-то сожалением сообщаю о нем здесь, словно это произведение, принадлежащее мне одному. Я ощущал в себе чувство (даже с какой-то ревностью), словно читаю издание «Войны и мира» нашего времени, написанное на основе документов, которые попали в руки американских войск и затем долго пролежали в секретных архивах американского государства. Бравый журналист, в силу своих занятий проведший много лет в Берлине, тщательно изучил эти документы и, обладая необходимой способностью к синтезу, сумел написать не 15 тысяч страниц (хотя это было весьма заманчиво), а в десять раз меньше – интуитивно чувствуя, как всякий романист, пределы внимания и любознательности читателя и пределы того интереса, который могла вызвать столь часто используемая тема.

Материал излагается просто. Автор – в отличие от европейцев – сумел избежать соблазна прокомментировать его. Воспитанный, как и многие блистательные писатели его поколения, в «школе фактов», Ширер довольствуется одной подсказанной ему материалом идеей: перед ним был архив завоевателей. И все. Значит, он должен рассказать об их зловещих делах (а что они зловещи, свидетельствовали документы), придерживаясь этой идеи и опираясь на свой собственный опыт пребывания в те же годы в Германии… А нам дать возможность свободно поразмыслить над этим».

На полках наших библиотек приоритет принадлежит книгам, посвященным истории. Слегка утрируя, можно было бы утверждать, что подлинными «романами» нашей эпохи являются исторические и мемуарные издания, а также хорошо документированные репортажи из прошлого. Этот вид репортажа,, который я бы назвал, рискуя быть неточным, «ретроспективным», требует не столько героизма, сколько стойкости и упорства, да и стиль работы напоминает скорее труд историка или писателя, чем старания предприимчивых коллег, которые стремятся поймать событие на лету, запечатлеть злобу дня.

Тяга к документу объясняется не только нашей сопричастностью истории: здесь есть и чисто литературная причина. Сочетая стремление к достоверности, изначально свойственное такой науке, как история, с увлекательной повествовательной интригой, которая характерна для художественного вымысла, а ныне порой отличает и саму действительность, этот род литературы удовлетворяет тягу к неожиданным, поражающим воображение фактам – ко всему тому, что раньше было доступно лишь вымыслу. Факты, которые помимо достоверности обладают еще и особой увлекательностью, становятся угрозой для вымысла. Современная история благодаря своим невиданным темпам, небывалому ритму, взрывообразному характеру возникновения нового, даже «неправдоподобности», которая исходит от многих ее событий (разве просто поверить в истинность чудовищных нацистских военных преступлений, в реальность первого космического полета человека или высадки на Луну, вообразить во всех масштабах опасности, угрожающие ныне человечеству?..), имеет реальные возможности потягаться с художественной литературой. И чтобы выдержать конкуренцию, литературе в свою очередь приходится кое-что позаимствовать у истории: если история усвоила, так сказать, красноречивость вымысла, то литература должна взять у нее факты, данные, проблемы, все, чем она богата. Лучшее средство победить в состязании с историей – это пронизать себя ею. Это взаимопроникновение литературы и истории обусловлено не только необходимостью отражать действительность, не только нравственно-воспитательными задачами искусства, но и конкуренцией документальных жанров.

Это «давление» истории на литературу проявляется в различных формах. Порой она оказывает непосредственное воздействие та весь ход развития литературы, подправляет ее траекторию. В литературах Запада, имеющих давние традиции, современный период должен бы соответствовать, а отчасти и соответствует – в силу самой логики ее движения – фазе культурного александризма, отличавшегося формальными изысками, заумным содержанием, ориентацией на «посвященных». На Западе в ходу теории о том, что на данной стадии развития повествование изжило себя. «Маркиза вышла в пять часов» – вот фраза, которая, по известному ироническому замечанию, немыслима в современной прозе. И все же если маркиза (или любой другой человек) действительно вышла в пять часов и факт этот важен для хода событий, то об этом надо сказать. И даже весьма обстоятельно, на нескольких страницах, ничего не упустив из того, что «происходит» в душе персонажа, совершающего столь простую вещь. Так называемый анахронизм подобных повествований связан с более общей идеей, которую, признаться, при всем нашем желании идти в ногу с эпохой, не отставать от поступательного движения литературы и ее понимания (коварство снобизма в том-то и состоит, что он порой доводит до панического страха даже тех, кто ему сопротивляется), невозможно понять и принять: она отрицает за, литературой – этим чистым продуктом писательского труда, этой секреции слов – способность выражать какое-либо содержание, быть средством коммуникации. Конечно, мы должны остерегаться упрощенческого понимания процессов коммуникации в литературе – здесь много специфического, нелегко поддающегося объяснению. Но если верно, что переживание еще никогда автоматически не порождало поэзии, то столь же верно и то, что человек, не знавший переживаний, никогда не сможет воплотить их в искусстве. Литература что-то сообщает нам, она насыщает фразы и слова, столь часто используемые, содержанием, которого в них изначально не было. Я не знаю, можно ли отделить содержание от формы (кроме как в дидактическом плане), но одно ясно: акту написания предшествует нечто очень важное. Это «нечто», хотя его и нельзя отождествлять с произведением, полученным в результате труда писателя, находится с ним в самой тесной связи, и эту связь нельзя игнорировать. Насыщенная исключительной важности событиями и проблемами, современная история предлагает искусству грандиозное содержание, которое – по контрасту – еще более подчеркивает ничтожный характер разного рода «экспериментов», противостоит, сопротивляется им, и можно ожидать, что со временем, особенно если «давление» истории будет усиливаться, оно их окончательно сведет на нет.

Следовательно, «распыление» эпического – отнюдь не неизбежный процесс, как утверждают некоторые. То, что литература – вернее, некоторые ее направления – отбрасывает, восстанавливает история, насыщенная событиями, эпическим духом. Это эпическое начало современной истории питает литературу – хочет она того или нет, – и поэтому проза, стремящаяся – из снобизма или каприза- отгородиться от дыхания реальной действительности, выглядит сегодня смешным анахронизмом. Слишком значительны события, насыщающие нашу эпоху, чтобы был возможен «эпический вакуум».

Наш век, более чем любое другое столетие, предлагает для воплощения потрясающей силы темы и сюжеты, по-новому раскрывающие психологию и жизнь человека. Именно в наш век происходили да и происходят события, о которых будут писать столетия спустя. И просто немыслимо в век, столь богатый историей, говорить о кризисе эпического повествования. Так не будем тревожиться: повествование живо, потому что – к счастью или к несчастью для нас – рассказывать есть о чем. Это «о чем» навязывает себя, напоминает о себе, взывает к писателю. Наша эпоха слишком драматична, слишком «зрелищна», слишком увлекательна, чтобы мы могли позволить себе роскошь не запечатлеть ее. Литература использовала (хотя и не в достаточной мере) исторический опыт нашего столетия. Тот эпический капитал, который, история может ссудить литературе (конечно, не в его грубой форме, ибо в таком случае литература оказалась бы простым средством регистрации событий, а в качестве необходимейшего материала для документирования и художественного воплощения), исключительно важен еще и потому, что помимо голых фактов, которые он содержит, и через их посредство он может раскрыть некоторые важнейшие аспекты самой природы человека и его жизни, затронуть такие фундаментальные проблемы существования, как, например, отношения между добром и злом, достигшие в наши дни небывалой остроты.

Вслед за историческим репортажем, столь популярным в наши дни, возможно, и роман все чаще использует «документы». Такое сочетание может показаться искусственным, но современный читатель может легко представить себе такой тип романа, который, рассказывая о какой-нибудь личности, эпохе, событии, будет широко использовать документы, архивные материалы, а автор при этом выступит в отнюдь не маловажной роли интерпретатора, человека, который – подобно ученому – будет высказывать разные гипотезы и, – подобно детективу – отправляясь от них, делать хитроумные заключения. Сложность отношений к собственным героям, о которой так часто говорят современные писатели, в этом случае усугублялась бы тем, что придется рассматривать трудные, порой неразрешимые проблемы человека, жившего в далекую пору и возвращенного теперь читателю, – и эта сложность была бы поистине реальной и драматичной. В эпоху, подобную нашей, когда явно вырастает значение реального факта, достоверных событий, «документальный роман» – смесь истории, репортажа и беллетристики, поиска и размышления – отвечает потребностям современного читателя.

В настоящий момент, когда – впервые в истории романа как господствующего жанра – с ним успешно конкурируют историческая книга, исторический репортаж как наиболее доступный и популярный жанр, он пытается не только «стать документальным», но и вернуть себе плавность неусложненного повествования.