Фон Кихот Готический. Рыцарство и романтизм в нацистской идеологии

Сокращенный журнальный вариант второго и третьего разделов книги «Фон Кихот Готический. Рыцарство и романтизм в нацистской идеологии», которая готовится к печати в издательстве «Время».

Gewidmet nicht dem Ritter, sondern der Dame Rita

Антинацистская пропаганда, акцентируя внимание на портяночной стороне нацизма, очень часто оставляет в стороне его интеллектуальную составляющую, не менее опасную, потому что «портянки» страшны не сами по себе, а в связи с тем, что у них в голове. В отличие от марксизма, базировавшегося на экономике, политэкономии, нацизм вырос из биологии и литературоведения-лингвистики. Причем эти, вроде бы, далекие друг от друга дисциплины в нацистской теории переплетались очень плотно. А во время латентного развития теорий, которые в будущем образуют национал-социализм, XIX век был болен своим величием, своим прогрессом и совершенством, своей уверенностью в возможности всезнания.

Популярнейший в XIX веке французский философ, искусствовед и культуролог Ипполит Тэн, близкий приятель Гюстава Доре, автора лучших иллюстраций к «Дон Кихоту» (так любимых фюрером), считал, что любое произведение искусства является четким слепком трех факторов: расовое происхождение автора, его среда обитания и окружающий исторический момент. Тезис сам по себе нельзя сказать, чтобы плохой и неточный. Но, как обычно, дьявол в деталях — вся суть в дозировке и трактовке трех этих факторов. Если делать главный акцент на расе, то Геббельс с его выражением «Когда еврей говорит по-немецки, он лжет» оказывается тоже вполне последовательным тэновцем, а Тэн — предтечей нацизма. Если же рассматривать все три фактора как равновесомые, то Ипполит Тэн — вполне приличный ученый, истинный основоположник современного искусствоведения, литературоведения. И то и другое будет правдой. Истиной — не в бытовом, а в философском смысле. То есть истиной пластичной, мерцающей, многослойной, а не 2х2=4.

Но после 1945 года такую истину не очень-то хотят видеть, принимать и исследовать. Причем не только в СССР-России, но и в мире. Об этом очень точно сказал в своем «Арийском мифе» еще в 1971 году Леон Поляков:

Некоторые материалы, которые мы намереваемся использовать, объявлены, особенно с 1945 года, табу, что, разумеется, не облегчает нашу задачу.

По сути, если еще на заре этого века Запад тешил себя чувством собственного превосходства, наиболее часто осознаваемого как врожденное и «арийское», то фашизм заставил исключить эти понятия из общественной и политической жизни, чтобы внести новое противоречие между наукой и этикой. За пределами суммы наших настоящих антропологических познаний антирасизм возведен в ранг догматической ортодоксии и, в таком своем качестве, не допускает никакой критики и препятствует всякой рефлексии. Отсюда — самоцензура, которая осуществляется и в отношении прошлого, в том смысле, что авторы всех родов, и в особенности историки, имеют склонность, сознательно или бессознательно, накладывать ее на современное мышление, чтобы впоследствии его так или иначе переинтерпретировать. Все совершается так, как будто из-за стыда или страха быть расистом Запад не хочет больше им быть вообще и передает второстепенным фигурам (Гобино, Чемберлен и т. д.) роль козлов отпущения. Целая страница в истории западного мышления оказывается, таким образом, незаметно скрытой, и это объясняется, с точки зрения психологической, психо-исторической, коллективным подавлением беспокойных воспоминаний или стеснительных истин: последние фанатики или провозвестники «арийцев» рискуют оказаться в роли королевских шутов!¹

Написано это в начале 70-х, самых сильных и важных, переломных годов становления антирасизма, окончательного преодоления белого расизма (именно белого, поскольку антисемитский расизм стал неприличным, уголовно преследуемым уже сразу же по окончании большой войны; и именно окончательного, потому что наиболее радикальные, отвратительные ветви белого расизма были отсечены в том же 1945 году). Тогда мультикультурализм казался простым и естественным выходом, светлым будущим человечества, столь же неизбежным, как коммунизм для Маркса. Сегодня Запад с тревогой констатирует неуспех этой политики. А в России ее неуспех виден еще ДО утверждения.

И именно поэтому для России незнание, неотрефлексированность указанного наследия европейской мысли особенно опасны. Как все посткоммунистические страны, мы не имеем опыта либеральной, демократической, антитоталитарной критики нацизма, фашизма. А потому можем оказаться безоружными перед ними. Ведь в массовом сознании нацизм, фашизм — это нечто невозможное у нас по определению, мы же его победители, это что-то по определению немецкое! И тут полезно продолжить цитирование Леона Полякова:

Другой способ заставить исчезнуть эти болезненные воспоминания с поля зрения сознания заключается в том, чтобы обвинить во всем только Германию. С этой точки зрения, проблема «непреодолимого прошлого» Германии, которая занимает меньшинство германских интеллектуалов (с тех пор ситуация изменилась коренным образом, особенно после знаменитого «спора историков» в конце 80-х годов. — О. К.) и которая в других странах питает критическую рефлексию, должна рассматриваться как проблема всего Запада, который отказывается носить нож в старой идеологической ране.

Таковы основные движущие силы цензуры, которая доходит до того, что искажает современное научное мышление, делая из него «флюгер, вращающийся от любого дуновения идеологических ветров»².

Кстати, думается, именно вследствие этой цензуры никто до сих пор не хотел рассматривать «Фон Кихота» — нацистскую трактовку великого героя, воинствующего идеалиста³. Но «догматическая ортодоксия», даже введенная с самыми благими целями, не может править бесконечно. Флюгер истории, скрепя, снова проворачивается градусов на 90. В условиях, когда говорят о провале мультикультурализма, а в России открыто пропагандируется расология, бессмысленно, глупо, да и просто опасно заниматься самоцензурой, пролистывая, говоря словами Полякова, «целую страницу в истории западного мышления». И, добавлю от себя, не только западного.

Роман Сервантеса — «полезное чтение» для фюрера

Адъютант и прилежный записыватель «застольных речей фюрера» Генри Пикер очень точно указал, что Гитлер, не любивший художественную литературу, в каждой книге искал в первую очередь нечто полезное, прикладное, применимое в жизни. Именно поэтому он читал так много справочников, энциклопедий, мемуаров, биографий, переписок… И «Дон Кихота» тоже, хотя это ни первое, ни второе, ни третье, ни четвертое⁴. Да, это роман, но уж очень необычный! Гениальный, но неровный — большой, разностилевой, разножанровый, сшитый из множества кусочков. Роман, если можно так сказать, избыточный, не умещающийся в самом себе. Воспевающий рыцарство посредством его изничтожения, постмодернистский еще задолго до появления модернизма. В котором стареющий Автор (60 лет для XVII века — чрезвычайно почтенный возраст) торопился высказать, эксплуатируя удачно найденные образ и форму, все, что накипело.

При этом Автор поразительно откровенен. Ключевой образ сумасшедшего и юмористическая форма книги позволяли ему говорить все и обо всем, обходя цензуру и не ущемляя верность своей воинской присяге Короне. И вот именно эта черта биографии Автора-Сервантеса — воин, ветеран, герой, гранитно стойкий перед лицом как турецкого флота, так и алжирского плена — внушала особое доверие читателю Гитлеру, тоже ветерану-фронтовику.

Фюрер вообще считал, что человек, не побывавший на войне, не способен что-нибудь понять и что-то решать в мирной жизни: «Интересующий меня командир — это тот, кто платит собственной шкурой». (Именно поэтому, к примеру, с началом войны вождь Гитлерюгенда Бальдур фон Ширах просто не мог не уйти на войну. В декабре 1939 года он пошел добровольцем в Вермахт, был простым лейтенантом, завоевал Железный крест 2-го класса. И лишь после этого Гитлер, удовлетворенный итогом «проверки на прочность», отозвал Шираха из армии (июнь 40-го) и назначил в августе гауляйтером прекрасной, еще недавно столичной Вены.)

Начало романа, так называемый «первый поход Дон Кихота», прежде всего — новелла о сумасшедшем. Но во втором и, тем более, в третьем походе образ Дон Кихота становится все сложнее, все тоньше, все более похожим на автора. Действительно, в первой главе мы узнаем, что в жизни ламанчского дворянина до его рыцарского сумасшествия, случившегося в 50 лет, ничего этакого не происходило. Но потом, со временем, Дон Кихот начинает так глубоко и с таким знанием дела рассуждать о военном искусстве и солдатской доле, что граница, различие между ним и Автором если и не стирается полностью (благодаря периодически обостряющемуся сумасшествию), то становится очень размытой.

Читатель-Гитлер, конечно, имел право (подобно всем прочим читателям) ассоциировать себя с Дон Кихотом — Сервантесом. Но при этом у него имелись и особые силовые линии притяжения к Автору и его герою. К Автору — общность воинского, ветеранского прошлого. К его герою — общность готического, арийского, «расового» происхождения. И это превращало чтение романа фюрером (сопровождаемое разглядыванием эстетически и идеологически близких иллюстраций Гюстава Доре) в процесс очень личностный, почти интимный. Что только усиливало обычную для Гитлера «полезную», то есть прагматическую, прикладную составляющую. Но тут очень важно напомнить, что интимность, позитив, полезность этого процесса нарушалась каждый раз, когда гот Кихот терпел болезненные, смешные, унизительные поражения⁵. И восстанавливалась, едва Рыцарь вновь становился победителен и убедителен.

Исследователи отмечают, что в «Дон Кихоте» есть три основные составляющие, три истока: рыцарский роман, пасторальный роман и плутовской роман. Показательно, что все они чрезвычайно близки для Адольфа. Первые две составляющие — идеологически. Третья — психологически, стилистически.

Рыцарство — родовое, цеховое занятие германцев, по Гердеру, — вообще конек фюрера. Пасторальная, деревенская составляющая, пастухи и пастушки, вольно плодящие расово чистых детей вдали от ужасного индустриализованного, этнически пестрого города, — также важнейшая составляющая нацистской программы (показательно, что она была столь же нереалистичной, как идеальная атмосфера пасторального романа и на практике потерпела полный провал). А плутовской роман… Все воспоминания фюрера об эпохе «борьбы за власть», «кампфцайт» (1919-1933) выдержаны именно в этом стиле. Он говорит об этом с хитрой улыбкой, со смехом, в духе авантюрных романов обожаемого им Карла Мая (которые, в свою очередь, являются видоизмененным, упрощенным вариантом кихотианы).

Тут есть еще и такая интересная параллель. Дон Кихот — уникальный герой. Сущностно театральный. Изначально ряженый. И все нацистское движение с его формой в разных вариантах, с нашивками, кепками, нарукавными повязками, церемониалами, стягами, вымпелами — это тоже движение ряженых (в условиях официально запрещенной большой армии — аналога дон-кихотовского странствующего рыцарства, умершего, но вопиющего о возрождении). По воспоминаниям современников, Гитлер в 20-е годы, с его широкополыми ковбойскими шляпами, шортами, хлыстами и револьверами был первым среди ряженых, не зря фюрер больше всего любил театр как синтез всех искусств, фокус воплощения и перевоплощения. Вот что говорил о Гитлере Розенберг: «Речи, смешение цветов, форма приветствия и многое другое неизбежно пробудили в нем элемент театральности». И не случайно к «театральному Гитлеру» прекрасно приложимы все тезисы из исследования Гильермо Диаса-Плахи «»Дон Кихот» как театральная ситуация»⁶.

1. Дон Кихот как мудрый предводитель империи, рейха

Начнем с простого вопроса. Какая основная цель ряженого рыцаря Дон Кихота Ламанчского? Действительно основная, стратегическая, на далекую перспективу?

Девяносто процентов тут отвечают что-то вроде: защищать обиженных, бороться со злом, утверждать добро и правду. Это, конечно, правда, но лишь частичная. Ибо это цель не основная, а побочная. Сиюминутная, каждодневная обязанность странствующего рыцаря. Строго говоря, это и не цель даже, а именно — обязанность.

Ибо бороться со злом можно, но побороть его окончательно нельзя. Цель же — то, чего можно достичь. И такая цель у Дон Кихота есть. Это — корона монарха! (как не вспомнить, что в СССР в 1941 году Гитлера сравнивали с безумным Дон Кихотом — отсюда и «бесноватый фюрер» — «Гитлер в ржавых доспехах» сталинских идеологов). Пришло время развернуть и тему, и задающую ее цитату из первой же главы романа.

И вот, когда он [Дон Кихот] уже окончательно свихнулся, в голову ему пришла такая странная мысль, какая еще не приходила ни одному безумцу на свете, а именно: он почел благоразумным и даже необходимым как для собственной славы, так и для пользы отечества сделаться странствующим рыцарем, сесть на коня и, с оружием в руках отправившись на поиски приключений, начать заниматься тем же, чем, как это ему было известно из книг, все странствующие рыцари, скитаясь по свету, обыкновенно занимались, то есть искоренять всякого рода неправду и в борении со всевозможными случайностями и опасностями стяжать себе бессмертное имя и почет. Бедняга уже представлял себя увенчанным за свои подвиги, по малой мере, короной Трапезундского царства (осколок православной Византийской империи. — О. К.); и, весь отдавшись во власть столь отрадных мечтаний, доставлявших ему наслаждение неизъяснимое, поспешил он достигнуть цели своих стремлений.

Здесь уже все максимально точно расписано. Только что пункты этапов не указаны.

1. Искоренение неправды.

2. В процессе этого — борение с опасностями.

3. Стяжание через подвиги бессмертного имени и почета в виде монаршей короны.

Примечание. Все это странствующее рыцарство делает, разумеется, для пользы Отечества⁷.

В первом же походе храбрый рыцарь и своей придуманной прекрасной даме присваивает незавоеванный титул: «Все, сколько вас ни есть, — ни с места, до тех пор, пока все, сколько вас ни есть, не признают, что, сколько бы ни было красавиц на свете, прекраснее всех ламанчская императрица Дульсинея Тобосская!»

Но вот первый, еще одиночный, без оруженосца, поход Дон Кихота завершен. Он вернулся домой, собрался с силами и… нашел верного помощника — Санчо Пансу. Как же произошло это, говоря словами автора, «соблазнение»: «Дон Кихот такого ему наговорил, такого наобещал и так сумел его убедить, что в конце концов бедный хлебопашец дал слово отправиться вместе с ним в качестве его оруженосца. Между прочим, Дон Кихот советовал ему особенно не мешкать, ибо вполне, дескать, может случиться, что он, Дон Кихот, в мгновение ока завоюет какой-нибудь остров и сделает его губернатором такового. Подобные обещания соблазнили Санчо Пансу — так звали нашего хлебопашца, — и он согласился покинуть жену и детей и стать оруженосцем своего односельчанина».

Какой-нибудь остров и губернаторство над ним — в мгновение ока. А корона чего-либо более существенного — королевства или империи — это, конечно, несколько сложнее. Но так же несомненно, справедливо и даже неизбежно.

Что тут еще очень важно и интересно — так это легкость превращения хлебопашца в воина-оруженосца и обратно. Именно такую модель предусматривал фюрер для германской (немецкой плюс голландской, норвежской, шведской, датской и т. д.) колонизации отвоеванного у СССР «жизненного пространства». Модель, по сути своей, орденская. Рыцари нового Ордена, СС, — вольно фермерствуют, хозяйствуют, периодически, чтобы не заплесневеть, собираясь на войну с аборигенами (тут у фюрера всплывают три схемы взаимоотношений: вестмены — индейцы, англичане — индийцы, спартанцы — илоты).

Такое понимание жизни, сходство моделей для фюрера — лишний довод в подтверждение германского происхождения Сервантеса и Дон Кихота. А «расовая неполноценность» оруженосца Санчо при таком подходе не вина Дон Кихота, но его беда (и залог будущих поражений, ведь в европейской традиции оруженосец — это не слуга, а без пяти минут рыцарь).

Завоевывание короны станет сквозной темой, постоянным поводом для разговоров, шуток, приключений до конца первого тома. (Здесь будет еще только одно существенное уточнение — оказывается, корону можно еще получить, спасая прекрасную принцессу и завоевав ее руку и сердце. Но, разумеется, для Дон Кихота, верного «императрице Дульсинее», этот способ неприемлем. При этом очень показательно такое вот наставление Дон Кихота: «Надобно тебе знать, что во вновь завоеванных королевствах и провинциях обыкновенно наблюдается брожение умов, и далеко не все туземцы бывают довольны своим государем, вследствие чего всегда можно опасаться, что кто-нибудь, желая вновь изменить порядок вещей и, как говорится, попытать счастье, задумает произвести переворот, вот почему новый правитель должен уметь властвовать собою и быть достаточно мужественным для того, чтобы в случае необходимости защитить себя или же перейти в наступление». (Не правда ли очень четко и узнаваемо прописанная оккупационная политика?)

А вот во втором томе романа тема эта изменится. Нет, совсем она не уйдет, но станет не такой назойливой, не такой шуткоемкой. Более того, Сервантес заставляет Дон Кихота совершить мировоззренческий, идеологический кульбит. Рыцарь и его оруженосец встречают то телегу с наряженными артистами, то кукольный театр («раек»), то процессию с ряжеными монархами, срежиссированную герцогом и герцогиней.

Итак, корона, овеянная уважением и мечтами в первом томе, во втором появляется трижды. И все три раза она на голове лицедеев — живых актеров или деревянных марионеток. Конечно же, это не может быть случайностью. Сервантес развенчивает мечты о монаршей власти, о власти самой по себе, о помазаннике Божьем, получающем власть над территорией, народом, народами.

Но как же это близко взглядам самого Гитлера! В «Майн Кампф» он неустанно пинает ногами монархию Габсбургов. Только уже не испанских, как у Сервантеса, а австрийских. Но столь же многонациональную монархию. Он развенчивает идеи патриотизма, направленного не на свой народ и занимаемую им территорию — страну, а на правящие династии «помазанников Божьих» бесчисленных немецких княжеств, герцогств, курфюрств, королевств.

При всем том для Гитлера одинаково близко то, как решается монархический вопрос в первом и втором томе. В первом — говорится о праве храброго рыцаря, воина, на завоевание короны. Заслуженный ветеран Первой мировой, собравшийся в поход на завоевание страны и мира, с этим не станет спорить. Во второй же Адольф увидел, в первую очередь, критику короны, полученной необоснованно, незаслуженно, а только по праву рождения, наследования.

В таком случае недостаточно высока вероятность того, что на троне окажется человек достойный — пятьдесят на пятьдесят. Фюрерство же — по властным полномочиям это ведь тоже монархия. Причем монархия в самом прямом, исконном смысле, закрепленном в словарях — единовластие. Просто в большинстве монархий власть передается по наследству. А фюрерское единовластие, по мнению Гитлера, подразумевало, подобно Ватикану, императорскому Риму, сегодняшнему Китаю или Речи Посполитой, выборность. Впрочем, сравнений с польско-литовским государством Гитлер не любил, предпочитая сравнивать себя с хозяином Ватиканского престола, пусть тоже враждебного, но все же более европейского, так сказать, расово полноценного.

Однако вернемся к роману. Итак, корона сама по себе осмеяна, но власть — нет. Особенно если эта власть берется не для себя, любимого, а «ради народа». И тема санчо-пансового губернаторствования только набирает силу. Когда в самом начале тома земляки упрекают оруженосца, поверившего в эту возможность, за излишнюю доверчивость, Дон Кихот с достоинством им отвечает: «Время еще терпит, — заметил Дон Кихот, — и чем более будет Санчо входить в возраст, чем более с годами у него накопится опыта, тем более способным и искусным окажется он губернатором».

Кстати, в «Застольных беседах» очень интересно находить подобные рассуждения Гитлера о расстановке его назначенцев, «оруженосцев», гауляйтеров-рейсхляйтеров, — кому какую корону вручить: «У меня самого нет талантов великого руководителя, но я знаю, как окружить себя людьми, в которых нуждаюсь». Фюрер даже был особо терзаем этой высшей ответственностью «миропомазанья на власть»: «Меня мучает совесть, когда я чувствую, что был к кому-то несправедлив»…

И вот в замке у герцога-насмешника Санчо Панса получает назначение на губернаторскую должность «острова Баратория». После чего Дон Кихот дает оруженосцу менеджментские советы, простые, но разумные, в духе «народного здравомыслия» из застольных мудрствований самого фюрера. На это у Сервантеса ушло полторы главы (правда, серьезные рассуждения довольно часто разбавлены шуточками, нередко — физиологически-гигиеническими). Вот лишь несколько примеров совпадения воззрений Гитлера и Дон Кихота:

О своем худородстве, Санчо, говори с гордостью и признавайся, не краснея, что ты из крестьян, ибо никому не придет в голову тебя этим стыдить, коль скоро ты сам этого не стыдишься; вообще стремись к тому, чтобы стать смиренным праведником, а не надменным грешником. Бесчисленное множество людей, в низкой доле рожденных, достигали наивысших степеней и были возводимы в сан первосвященнический или же императорский, чему я мог бы привести столько примеров, что ты устал бы меня слушать.

И у фюрера в «Беседах» таких примеров пропасть: «На моей маленькой родине сто лет назад Епископ был сыном крестьянина», «Сегодня главы фирм — уже почти все — бывшие фабричные рабочие». Не говоря уж о том, что как он вообще позиционировал себя в политике: «Я с вами! Я из вас! Я из самой гущи народа!» «В случае, если кто-нибудь из родственников твоих вздумает навестить тебя на твоем острове, то не гони его и не обижай, но, напротив того, прими с честью и обласкай, — этим ты угодишь богу, который не любит, когда гнушаются кем-либо из его созданий, и вместе с тем соблюдешь мудрый закон природы».

И этому совету фюрер следовал. Он не гнушался своими родственниками, слал деньги на похороны. Другое дело, что ненавидел родичей, желавших использовать его как дойную корову, тех, кто хотел разжиться на этом родстве. Фюрер чувствовал себя отцом всего народа. Поэтому в общении с некоторыми родственниками был даже слишком подозрителен. «Пусть слезы бедняка вызовут в тебе при одинаково сильном чувстве справедливости больше сострадания, чем жалобы богача. Всячески старайся обнаружить истину, что бы тебе ни сулил и ни преподносил богач и как бы ни рыдал и ни молил бедняк».

Эти строки — просто как специально для создателя национал-социализма написаны. Третий Рейх действительно имел черты социализма — социальные программы, благотворительность были очень распространены, — естественно, только для немцев, германцев, арийцев.

«Чтобы снискать любовь народа, коим ты управляешь, тебе, между прочим, надобно помнить о двух вещах: во-первых, тебе надлежит быть со всеми приветливым (впрочем, об этом я уже с тобой говорил), а во-вторых, тебе следует заботиться об изобилии съестных припасов, ибо ничто так не ожесточает сердца бедняков, как голод и дороговизна» (Сервантес).

О, фюрер был очень приветлив — об этом вспоминают все — на встречах с народом. В общении с простыми людьми, окружавшими его, помогавшими ему по работе, обслуживающими его. И даже в условиях тотальной войны и хронической нехватки ресурсов пытался не допустить большого снижения жизненного уровня. Ведь именно из-за этого произошла революция 1918 года, «удар в спину» немецкой армии, победно сидевшей в окопах на ЧУЖИХ землях.

И поначалу, как мы помним, правил Санчо в общем-то неплохо. Но недолго. После очередной инсценировки герцога-насмешника он проявил трусость и подал в отставку. Адольф в этом месте, должно быть, брезгливо поджал губы: низшая раса, не выдержал проверки: «Командир — это тот, кто платит собственной шкурой». А Санчо не «умеет властвовать собою», «недостаточно мужествен», в случае необходимости не умеет «защитить себя или же перейти в наступление».

А Дон Кихот? Дон Кихот — он совсем другой.

Дон Кихот первого тома — штурмовик. Второго — эсэсовец

Те, кто читали «Дон Кихота» мало и невнимательно, считают героя романа пораженцем. Человеком, лишь провозглашающим великие цели, но в итоге только битым и осмеиваемым. И именно поэтому Гитлер не мог, не имел права декларировать свою любовь к ламанчскому рыцарю.

Но такая точка зрения, конечно же, несправедлива. Владимир Набоков, подготовивший в начале 1950-х цикл лекций о романе Сервантеса для Гарвардского университета, скрупулезно подсчитал все победы и поражения Дон Кихота в романе. Результат получился удивительный. Счет побед и поражений 20:20. Более того, по двум томам счет тоже равный — 13:13 и 7:7⁸.

Но каков же Дон Кихот в качестве воина?! В первом томе он безрассудно смел. Бросается на врага в любом случае, не просчитывая исход сражения. Не желая думать, что будет. Вспомним бои рыцаря Дон Кихота.

Тут он [Дон Кихот] ощутил в себе такую решимость, что, если б сюда со всего света набежали погонщики, все равно, казалось ему, не отступил бы он ни на шаг…

Дон Кихот кричал еще громче: погонщиков он обозвал изменниками и предателями:

— А эту пакостную и гнусную чернь я презираю.

В голосе его слышалась столь грозная отвага, что на его недругов напал необоримый страх.

С этими словами он взял копье наперевес и с такой яростью и ожесточением ринулся на своего собеседника, что если бы, на счастье дерзкого купца, Росинант по дороге не споткнулся и не упал, то ему бы не поздоровилось…

Дон Кихот, высоко подняв меч, дабы разрубить изворотливого бискайца пополам, наступал на него <…>

Дон Кихот снова привстал на стременах и, еще крепче сжимая обеими руками меч, с таким бешенством ударил бискайца наотмашь по подушке и по голове, что, несмотря на эту надежную защиту, у бискайца было такое чувство, точно на него обрушилась гора, кровь хлынула у него из носа, изо рта, из ушей.

Таковы избранные места из первых боев Дон Кихота. А теперь сравним это со сладкими воспоминаниями Гитлера о первых боях кампфцайт — «времени борьбы». Итак, нацисты впервые получили приглашение на демонстрацию в Кобурге, где левые имели преимущество. Драки начались еще по пути:

В Нюрнберге состоялась наша первая встреча [с противниками] <…> Шрек прыгнул прямо в центр их толпы и стал раздавать удары направо и налево…

На Кобургском фестивале <…> я приказал выдвинуть вперед флаги и музыку, и колонна была сформирована. Когда я появился, меня приветствовали единодушным криком тысяч глоток: «Жулики, бандиты!» Настоящая чернь!

Я сразу же вышел вперед <…> Вокруг нас бурлила бесчисленная кричащая, ревущая и угрожающая толпа… Я ответил [полиции], что их протекция меня не волнует, что мы способны защитить себя сами и что я приказываю ему открыть ворота. Он подчинился, но объяснил, что я вынуждаю его склониться перед силой.

Я подумал: «Если увижу, что хотя бы один из моих парней дрогнет, я сорву с него нарукавную повязку!». Как только мы оказались снаружи, мы им устроили такую порку, что через десять минут улица опустела. Все подручные средства оказались полезными <…> Красные были рассеяны и бежали во всех направлениях.

Мы спали на соломе. За эту ночь я узнал, что была атакована группа моих сторонников <…>

В назначенный час мы были на месте. Мы заметили около ста пятидесяти красных, но при виде нас они улепетнули. И мы пошли строем до Цитадели. Я приказал своим людям бить первого же, кто заколеблется <…> Нас приветствовали из каждого окна. Бюргеры вновь обрели храбрость. Тем вечером граждане радовались при мысли, что у дьявола были вырваны клыки.

Потом красные, которых мы избили, стали нашими лучшими сторонниками.

Не правда ли — одна стилистика. Выезд — поход, нерассуждающая и смелая активность, атака независимо от условий и количества противников. Даже трогательная деталь «Мы спали на соломе» вполне соответствует антуражу скверного постоялого двора из романа Сервантеса. Так же, как и дьявол-противник, и перекличка в определении врага: «Гнусная чернь!» — «Настоящая чернь!»

Кстати, о своих лучших сторонниках, которыми стали бывшие «красные». Гитлер дальше жестко критикует современных ему испанцев-фалангистов: «Когда Фаланга сажает своих оппонентов в тюрьму, она совершает серьезнейшую ошибку. Разве моя партия в то время, когда я выступал, не состояла на 90% из левых элементов?» (На эту тему есть показательный немецкий анекдот тех времен. Один штурмовик решил покончить самоубийством, крикнув на марше «Да здравствует Москва!». Но в ответ ему со всех сторон шикнули: «Тише, товарищ. Там девятый в третьей колонне — нацист!».)

Итак, напрашивается параллель: Дон Кихот первого тома — штурмовик, член СА. А во втором томе Дон Кихот уже совсем другой. Он может не напасть сразу, а подумать. Он больше говорит, размышляет, он, как уже было показано в случае с санчо-пансовым губернаторством, — мудрый наставник. Да и в самом названии романа происходит очень показательное изменение. В русских переводах, кстати, оно не отражено. На самом же деле первый том назван «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Второй — «Хитроумный кабальеро Дон Кихот Ламанчский». В переводе на русский язык идальго — «мелкий дворянин», а кабальеро — это уже «рыцарь». На немецком соответственно: «юнкер» и «риттер». Рыцарь! Перемена очень существенная.

Если Дон Кихот первого тома похож на штурмовика, то на кого же похож Дон Кихот второго? На эсэсовца. Мудрый рыцарь Дон Кихот второго тома метафорически приходит на смену боевому идальго первого, подобно тому, как элитные отряды СС сменили в качестве элиты NS-движения штурмовиков СА. Но это не те эсэсовцы, что были на самом деле в истории, какими их видели евреи, цыгане, жители оккупированных стран Европы, прежде всего — Восточной. Это эсэсовцы — такие, какими взрастившие их Гитлер, Гиммлер и они сами хотели себя видеть.

Не трудноуправляемые революционные штурмовики. А хорошо подкованные, грамотные, убежденные в своей правоте рыцари нового ордена — нордического ордена расовой элиты — СС. Как у настоящего рыцарского ордена, у СС были свои красивые обряды, церемонии посвящения, свой центр, штаб-квартира — замок Вевельсбург, построенный, кстати, во времена Дон Кихота — в 1603-1609 годах. В будущем, после побед и установления власти над всей Европой, планировалось отдать под центральное орденское государство СС отторгнутую от Франции Бургундию. Так что мечты Дон Кихота о возрождении странствующего рыцарства нацистам вообще и Гитлеру в частности были очень близки, понятны…

И тут напрашивается еще одно удивительное сравнение.

Когда Мартина Бормана озарила идея записывать застольные разговоры фюрера, происходившие во время и после ужина, то он, скорее всего, вдохновлялся «застольными речами» Мартина Лютера, высоко чтимого нацистами. Но, проводя параллель с романом Сервантеса, нетрудно обнаружить, что самые важные программные речи Дон Кихота — о «золотом веке» и о солдатской жизни — также были застольными, вечерними, за ужином и после. Не говоря уж о том, что архаический антимодернизационный запал первой речи и возвышенно-воинственный — второй также хорошо вписываются в рамки NS-идеологии.

Просто поразительно, до чего совпадает пафос застольных речей Дон Кихота и тезисов Гитлера. «Любовная зараза носится в воздухе <…> проникает во все щели» (Cервантес). «Нужно освободить… жизнь от затхлого удушья современной эротики, очистить атмосферу от <…> пороков».

1. Поляков Л. Арийский миф. СПб.: Евразия, 1996. С. 11-12. [↩]
2. Поляков Л. Указ. соч. С. 12. [↩]
3. Ее можно найти у философского наставника Гитлера — Альфреда Розенберга, в «Мифе ХХ века». Суть нацистской трактовки — в рассмотрении «Дон Кихота» через призму «расового подхода», когда позитивные качества ламанчского рыцаря объясняются его германским, готическим происхождением. Критический анализ этого подхода, а также особенности идеологической войны Гитлера и Сталина вокруг мифологем «Дон Кихот», «рыцарь» даны в указанной ниже публикации, представляющей собой сокращенный журнальный вариант первого раздела книги «Фон Кихот Готический» (Октябрь. 2011. №1). [↩]
4. Впрочем, и к высокой, художественной литературе Гитлер подходил вполне утилитарно: «Адольф особенно чувствовал поэтов и авторов, у которых было что-то ценное сообщить ему. Он никогда не читал книги, чтобы просто провести время; это было чрезвычайно серьезное занятие» (Кубичек А. Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга детства. М.: Центрполиграф, 2009. С. 188.) Не зря еще с детских лет он был уверен в необязательности системного обучения: «Можно выучиться гораздо большему самостоятельно» (Там же. С. 56). [↩]
5. Показательна такая цитата из застольных бесед Гитлера: «Когда в 1923 году я потерпел поражение, у меня была лишь одна мысль: вернуться вновь в седло <…> Я слепо верю в мой народ» (ночь с 3 на 4 января 1942 года). «Потерпел поражение» — «вернуться в седло» — «слепая вера» — абсолютно кихотовская цепь рассуждений. И дальше: «Если я потеряю эту веру, нам ничего не останется делать, кроме как прикрыть лавочку». Вот ведь и ламанчский рыцарь умер, говоря цинично, «прикрыл лавочку», едва потерял рыцарскую веру, не вернулся в седло, перестал быть Дон Кихотом.[↩]
6. Диас-Плаха Г. От Сервантеса до наших дней. М.: Прогресс, 1981.[↩]
7. И это, по сути, программа не одного только 50-летнего Дон Кихота, но и 30-летнего Адольфа Гитлера, приступающего в 1919 году к политической деятельности. «Искоренение неправды» — борьба с условиями Версальского договора и распространением большевизма. «Борение с опасностями» — завоевывание власти в противостоянии с марксистскими партиями, да так, чтобы страны, надзирающие за выполнением условий Версаля (Франция, Англия), не придушили. «Стяжание бессмертного имени» — строительство Тысячелетнего Рейха. Корона — фюрерство. И все это, конечно же, «в интересах немецкого народа», если мыслить шире — германской расы… А ровно в 50 лет (1939 год) Гитлер, чувствуя, что подобно Кихоту, не молод, срочно пойдет в другой свой поход — завоевание жизненного пространства на Востоке. [↩]
8. Набоков В. Лекции о «Дон Кихоте». М.: ИД «Независимая газета», 2002.[↩]