Читать, чтобы увидеть. Арина Обух

Свои легкие и летучие, как облака, рассказы Арина Обух не просто пишет — она их рисует. Берет карандаш, одна, две, три линии, чаще всего плавные, будто бы скользящие, — и готово дело. В небе (или в море?) плывут удивительные сказочные рыбы с продолговатыми глазами и жабрами-крыльями, на них с земли (или из безвоздушного пространства) взирают святые отцы, они же ангелы, с нимбами; изящные дамы в умопомрачительных шляпках, словно проведенные единым росчерком карандаша, попирают ножкой театральную маску, и удлиненные глаза дамы схожи с теми самыми рыбьими, они же человечьи… Словом, стихии земли, моря и неба на щедро украшающих книги рисунках уже не писательницы, а художницы и книжного графика Обух удивительно легко перетекают одна в другую — словно все они друг другу родня и вообще нечто целое и единое. Как некий высший миропорядок, открытый взору художника, — то, из чего и произрастают эти высокие (равно как и низкие) материи.

И существует оно, это вещество жизни, скорее даже ее дыхание, в каком-то особом мире — он и сугубо земной, немного даже прозаический, и эфирно-легкий, воздушный, для которого земные рамки тесноваты. Потому и рвется ежесекундно то в небеса, то в морские просторы.

Попробуй-ка такой явно неземной, эфирный мир пригвоздить словом к бумажному листу и отлить в плотный, компактный жанр малой прозаической формы.

Естественно, что мир этой прозы тоже будет летучим и эфирным. Чем-то вроде легкокрылой бабочки — существом прекрасным, игривым и беззаботным, существующим где-то на границе между землей и небом.

А бабочку пригвоздить к земле можно, только усыпив ее насильственно каким-нибудь эфиром (помнится, все мы в школьные годы этим и занимались — пригвождали легкие бабочкины полеты к картонке беспощадной иглой, а позже любовались коллекциями нами же умерщвленных летних красавиц). Но то были уже существа бездыханные. Как бы и не они.

А проза Обух — живая, можно сказать, дышащая. Кстати, и бабочки в ней живут — без их воздушной сути никак не может существовать этот подвижный, истинно что игривый, беспокойный и какой-то невсамделишный мир.

Вот некто, мужского пола, находит у себя в квартире — дело происходит зимой — неведомо как залетевшую туда бабочку (рассказ «Бабочка февраля», 2017). Как ни странно, живую. Все они — бабочка, мужчина и его женщина — существуют в рассказе как бы совершенно на равных. Бабочка, впрочем, немного живее человеческих существ, которых она и соединяет. Те охарактеризованы буквально несколькими проговоренными ими фразами, едва ли позволяющими судить об их взаимоотношениях. Они, скорей всего, судя по стилистике рассказа, именно что «бабочкинские», то бишь легкокрылые, а по-человечьи говоря, мимолетные, ни к чему никого не обязывающие. Р-раз — и они исчезнут, будто вылетев в распахнутое окно и не оставив после себя даже крошечного следа.

А бабочка — она и влюбляется (в своего хозяина, который ее кормит четвертинками апельсина и медовой водой — уж точно недаром!), и бешено его ревнует (к той, которая что-то готовит на кухне и подзывает его нежным «ку-ку»), и жалеет его, «несчастного», — ведь наверняка он любит ее, легкокрылую красавицу, куда больше своей мадамочки!

Самое же любопытное, что в этом эфирном мире существует, наряду с живыми (или воображаемыми?) людьми, и портрет Жанны Эбютерн кисти самого Модильяни. Тот самый, знаменитый, на котором томно изогнувшаяся дама словно бы смотрит в себя, в собственную свою глубину, она же сущность. Смотрит, правда, как-то изнутри себя, ибо художник нарочито лишил ее глаза зрачков. Безглазый, странный этот портрет, прикрепленный магнитиком к холодильнику, ужасает влюбленную бабочку — что за издевательство над природой! Что за уродство! А ведь именно на этом портрете, уверена бабочка, и изображена хозяйка дома! Иначе, скажите, для чего его тут держать? Живой (или кажущийся таковым) человек в глазах темпераментного насекомого, а по сути дела — в стилистике рассказа — совершенно сливается со знаменитым полотном:

Бабочка принялась разглядывать портрет его жены. И напряженно ждать развязки. Сейчас она войдет. А тут я. Он (хозяин. — Е. Щ.) скажет ей: «Прости, у меня другая». Та всплеснет руками. Заплачет. И уйдет. А он повесит на холодильник нашу вчерашнюю совместную фотографию.

Потому что человек этот уже разместил у себя в соцсетях портрет своей подлинной возлюбленной, то бишь бабочки, вместе с коротеньким, но, сказано у автора, очень интересным рассказом о ней, и мир соцсетей — тоже летучий и уж совершенно нематериальный — сосуществует тут на тех же правах с тем, который можно потрогать.

В общем, любовь — она и есть любовь, хоть к женщине, хоть к мужчине, хоть к бабочке или портрету. Или даже к животному — как, например, в цикле миниатюр «Короткие истории с длинным хвостом» (2016), где рассказывается про мир четвероногих и хвостатых. Любовь — как некий парящий по миру дух, высокий и прекрасный, и не так уж важно, кого этот мир втянет в свою орбиту и заставит ревновать, страдать и терзаться:

Жанна Эбютерн тоже смотрела на нее (бабочку. — Е. Щ.) слепыми глазами, потом не выдержала, села на стул и начала краситься. Обвела губы красной помадой, положила румяна, чтобы выделить скулы, дорисовала зрачки — и увидела бабочку. Бабочка почувствовала себя раздавленной. Ей хотелось уйти, улететь, но крылья не работали, а лапки прилипли к столу.

— Кто ты? Ты бабочка февраля. Тебя вообще не должно быть.

Портрет поправил шляпу и продолжал говорить:

— А ты знаешь, что Набоков любил бабочек? Нет? Ты, вообще, читаешь книжки? <…>

Бабочка затряслась — и вдруг увидела, что вместо лапок у нее руки. А на голове шляпка жены. А жена сидит на столе и не может пошевелить лапками. Ее крылья медленно осыпаются.

А вот и рисунок автора, не то иллюстрирующий этот несомненно импрессионистский (или абсурдистский) текст, не то существующий сам по себе как факт графического искусства. Нежная, грациозная дама в той самой шляпке, что украшала и головку Жанны Эбютерн на знаменитом портрете, смотрит в себя (или в никуда) явно невидящими, как и на портрете Модильяни, глазами. А на нее удивленными глазами смотрит более зрячая бабочка в почти такой же шляпке и по-своему, по-бабочкиному, изящно поводит крылышками.

Таков художественный мир Обух, недавней выпускницы петербургской Академии Штиглица, она же знаменитая «Муха» (в советские времена — Художественно-промышленное училище имени В. Мухиной). Вот уж кто действительно удивительно един в этих своих двух мирах, художническом и писательском, — так это Обух. Здесь и ее рисунок, который тут же превращается в элемент прозы или уже в нем существует, и ее же проза, оборачивающаяся рисунком и в нем раскрывающаяся. Словами автор будто бы рисует, как красками, точнее, как карандашом, а карандашом — как словом. Их даже разъять непросто.

И закручивается этот воздушный вихрь как-то совершенно естественно и органично, будто бы таким и родился. И вбирает в свою орбиту порой самую что ни на есть достоверную историю, вернее ее элементы, увиденные чисто художническим оком, и молниеносные всполохи воспоминаний, как правило мимолетных, по-настоящему стремительных, и целый ассоциативный ряд фантазий, игры воображения и неупорядоченных видений — на грани сна и пробуждения.

Видения, впрочем, на то и видения, что упорядочить их невозможно. Они и по природе своей не склонны ни к какому порядку и как от огня бегут, точнее, тают от любых попыток вогнать их в какие-то рамки.

В самом деле — попробуй вообразить, как в действительности бывает, когда разговаривают два человека, и от вздоха одного (рассказчицы) падают со стола листы бумаги у другого. Бывает, и ничего удивительного? Да — но только не тогда, когда «вздохнула я в Питере, а листы упали у него в Москве».

Но тут и не такое бывает.

Вот рассказывает автор историю о том, как она, вчерашняя школьница, когда-то поступала в свою заветную и давно вымечтанную «Муху», а потом в ней училась — на отделении художественного текстиля (повесть «Муха имени Штиглица», 2017). Впрочем, говорится в повести, въехала она впервые в это роскошное здание еще в возрасте почти младенческом — на плече папы-художника, когда-то его окончившего. А папа-
художник, в свою очередь, впервые посетил сей заветный храм муз еще раньше — лежа в коляске, которую вкатили в этот почти что дворец, написано в повести, «два студента-монументалиста, мои будущие бабушка и дедушка». Так что художественную свою наследственность наш автор имеет весьма давнюю, даже, сказано в повести с шутливым вздохом, «тяжелую».

Но ждать от Обух традиционного рассказа о своем житье-бытье в этих стенах, конечно же, не приходится. Вообще кажется, что в свою Академию она не вошла, как положено прилежной студентке, а влетела — на крыльях счастья, любви и самых радужных ожиданий. Все, конечно же, у нее сбудется — и мечты о рисовании, которое (рисование) никогда для нее не кончится, и будущая взаимная (иначе не бывает) любовь, и радость от самого существа жизни, которая (жизнь) истинно что бьет ключом.