…женщины на войну не ходят, и им дела нет до Бонапарта…
А. С. Пушкин. «Рославлев»
Наполеон как создатель Гражданского кодекса, на долгие годы закрепившего юридическое бесправие «прекрасного пола» во Франции, прочно вошел в мировую культуру в образе противника женской самостоятельности и свободомыслия. Недаром легендарный приверженец бонапартизма солдат Николя Шовен стал помимо прочего и символом мужского шовинизма. В романе «Братья Карамазовы» Достоевский вложил в уста подростка-нигилиста Коли Красоткина, известного своими познаниями в области Всемирной истории, следующие слова: «Я признаю, что женщина есть существо подчиненное и должна слушаться. Les femmes tricottent1, как сказал Наполеон, — усмехнулся почему-то Коля, — и по крайней мере в этом я совершенно разделяю убеждение этого псевдовеликого человека»2.
Это знаменитое убеждение Наполеона в творческом сознании писателя было напрямую связано с «псевдовеличием» и пародийностью мужской надменности по отношению к женщинам. Об этом наиболее выразительно свидетельствует Пушкинская речь Достоевского, в которой он заявил, что Татьяна Ларина «глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда…». Пушкинская Татьяна, эта «апофеоза русской женщины» (26;140), по мнению Достоевского, открыла тайну Евгения — пародийность его натуры — по находящимся в его кабинете предметам, среди которых был и «столбик с куклою чугунной» — статуэтка Наполеона. «Вот она в его кабинете, она разглядывает его книги, вещи, предметы, старается угадать по ним душу его, разгадать свою загадку, и «нравственный эмбрион» останавливается наконец в раздумье, со странною улыбкой, с предчувствием разрешения загадки, и губы ее тихо шепчут:
Уж не пародия ли он?
Да, она должна была прошептать это, она разгадала» (26;141).
Чтобы усилить комический эффект, производимый мужским шовинизмом, самомнением и подражательностью, парадоксалист Достоевский использовал прием наделения героинь-женщин гипертрофированными «мужскими» чертами. В художественном мире писателя именно Наполеон, этот гонитель мадам де Сталь, предстает в качестве своеобразного эталона для властолюбивых и деспотичных дам. Женщины-носительницы наполеоновской идеи играют важную роль в повести «Дядюшкин сон» и в романе «Бесы»3. В первом произведении, которое, как давно отмечалось исследователями, напоминает представление народного кукольного театра, в пародийном ключе воссоздается дух наполеоновских войн и сам император Наполеон.
Автор мордасовской летописи, безымянный хроникер, претендующий на звание «верного историка», берет за основу своего труда не достоверные исторические события и факты, а всевозможные домыслы, сплетни и слухи, ярко рисующие жизнь провинциального общества в небольшом городе. Необычайная осведомленность летописца в происходящих скандалах, его глубокая погруженность в мельчайшие подробности самых потаенных чувств героинь заставляет предположить, что автор летописи был женщиной. Достоевский в «Дядюшкином сне» дал образец нарочито сниженной «женской» прозы, отличительной особенностью которой является пародирование женского наполеонизма. В этом он отталкивался от пушкинского наследия.
В романе Пушкина «Рославлев», посвященном событиям 1812 года, женщина является не только главной героиней, но и повествователем. Пушкин построил свое произведение таким образом, что события наполеоновского нашествия в нем дважды преломляются через женское восприятие, ведь о взглядах Полины мы узнаем из рассказа ее безымянной подруги. Схожая структура применена и в «Дядюшкином сне». Однако если у Пушкина в рассказе о войне с Наполеоном преобладает непосредственная серьезность с элементами юмора, то Достоевский, наоборот, творит смеховой мир в духе ироикомических поэм предшествующего столетия: подлинные исторические события и имена профанируются и обыгрываются у него самыми разными способами.
Летописец с первых страниц представляет главную героиню: «Марья Александровна Москалева, конечно, первая дама в Мордасове, и в этом не может быть никакого сомнения. Она держит себя так, как будто ни в ком не нуждается, а напротив, все в ней нуждаются. Правда, ее почти никто не любит и даже очень многие искренно ненавидят; но зато ее все боятся, а этого ей и надобно. Такая потребность есть уже признак высокой политики». Эти слова перекликаются с записью П. Вяземского о Наполеоне в записной книжке 30-х годов: «Дело в том, можно ли в наше время управлять с успехом людьми, имевшими некоторую степень образованности, не заслужив доверенности и любви их? Можно, но тогда нужно быть Наполеоном, который, как деспотическая кокетка, не требовал, чтобы любили, а хотел влюблять в себя, и имел все, что горячит и задорит людей»4.
Далее хроникер соотносит свою героиню с Наполеоном: «Марью Александровну сравнивали даже, в некотором отношении, с Наполеоном. Разумеется, это делали в шутку ее враги, более для карикатуры, чем для истины. Но, признавая вполне всю странность такого сравнения, я осмелюсь, однако же, сделать один невинный вопрос: отчего, скажите, у Наполеона закружилась наконец голова, когда он забрался уже слишком высоко? Защитники старого дома приписывали это тому, что Наполеон не только не был из королевского дома, но даже был и не gentilhomme5 хорошей породы; а потому, естественно, испугался наконец своей собственной высоты и вспомнил свое настоящее место». Таким образом, повествование, представляющее собой «полную и замечательную историю возвышения, славы и торжественного падения Марьи Александровны и всего ее дома в Мордасове», начинается с принижения настоящего Наполеона, в сравнении с которым Марья Александровна (Мария — «высокая», «превосходная», «славная», «госпожа» — евр.) должна выглядеть более благородной, успешной и гениальной; ведь у нее «никогда и ни в каком случае не закружится голова, и она всегда останется первой дамой в Мордасове».
Комическая атмосфера «Дядюшкиного сна» во многом определяется тем, что в повести почти все мужчины низведены до уровня «слабого пола», женщины же властвуют над ними и воюют между собой ради славы и власти над общественным мнением. Милитаризованность дамского общества Мордасова несомненна. Фамилия главной героини — Москалева, — очевидно, образована от слова «москаль», которое помимо основного значения: москвич, русский (в данном контексте — несомненное дополнительное указание на амбивалентность ее образа: Наполеон-москвич) — имеет и другое: солдат, военнослужащий6. Одна из наиболее экстравагантных дам в повести, Софья Петровна Фарпухина, «была помешана на том, что она полковница». Про вдову Настасью Петровну Зяблову упомянуто, что «муж ее был военный офицер», и это примечательно, если учесть, что женщинам в Мордасове вообще свойственно перенимать мужские роли (например, прокурор/прокурорша Антиповы). Наталья Дмитриевна же, «колоссального размера дама», и вовсе «чрезвычайно походила на гренадера».
В этих великих всемордасовских войнах слухов, сплетен и интриг, безусловно, роль главной скрипки исполняет местный Наполеон — Марья Александровна Москалева. Ее полководческий дар характеризует то, что она «первая сплетница в мире или по крайней мере в Мордасове <…> Она, например, умеет убить, растерзать, уничтожить каким-нибудь одним словом свою соперницу…». Марья Москалева — «это ум, это тактика!» Над мордасовским обществом она властвует деспотично, диктаторскими методами. Причем у нее сложился богатый опыт в сражениях со всевозможными антимоскалевскими коалициями, в которые объединялись «смертельные враги ее», а иногда и весь «торжественный хор мордасовских дам». Много занимают владычицу Мордасова бунты и восстания: «Они все восстанут, но… это ничего! я их сама отделаю!…»
Дамское общество Мордасова также представляет из себя некий птичий концерт. Даже Зина, которая «чиста как голубь», не способна окончательно вырваться из-под влияния стаи. Это про нее говорит Мария Александровна: «…дурное то дитя, которое марает свое гнездо!» В Мордасове сложилась определенная «пернатая» иерархия, в которой звания и титулы обозначаются именованиями птиц. Например, полковницу Софью Петровну Фарпухину, эту признанную «зловещую и мстительную сплетницу», за которую сам «обер-комиссар Курочкин сватался», Москалева называет сорокой (здесь и далее курсив мой. — Н. П.). Хотя та «только нравственно походила на сороку. Физически она скорее походила на воробья». Сливки мордасовского общества и главные враги Москалевой — Анна Николаевна и Наталья Дмитриевна — стоят рангом повыше: «Гостьи выпрыгнули на крыльцо и защебетали, как ласточки». Однако Марья Александровна намеренно принижает их сановитость: «Провалились бы вы! <…> не вам, сорокам, перехитрить меня!..» Москалева способна победить всех титулованных птиц-противниц: бывали, например, такие случаи, когда «все думали, что Марья Александровна падет духом, унизится, будет просить, умолять, — одним словом, опустит свои крылышки. Ничуть не бывало…» Главная героиня вполне справедливо заслужила обвинение в посягновении на самый высокий пернатый титул: «…думаете, что и сами теперь сделались важной птицей, — герцогиня в кружевах, — тьфу!»
Помимо вполне обыденного, разговорного значения таких эпитетов (сравнения сплетниц с сороками и т. п.), у подобного «птичьего» элемента в повести есть и куда более глубокий смысл. Достоевский через бытовые ситуации развернул в «Дядюшкином сне» известный античный миф о войне птиц (журавлей) с пигмеями — гераномахию, — проходящий через всю мировую литературу от Гомера до Мильтона и далее. Недаром главная птица Мордасова, Марья Александровна, обращается к своему мужу со словами: «пигмей ты этакой!» Точно так же она вела себя и с другими, «гордым взглядом измеряя пигмеев — врагов своих». Достоевский интерпретировал этот миф как противоборство двух искажений человеческого духа, понимая под птичьим началом бесплодные устремления ввысь — самовозвеличение и бурную деятельность во имя свое, а под началом пигмейским — столь же разрушительную приземленность — апатию, задавленность повседневностью, неспособность к оригинальности мысли и к активной жизненной позиции.
Преклонение перед гением Марьи Москалевой обусловливается хроникером следующими чертами ее величественного образа. Ей присущи: «ясность суждения и решимость характера», гениальность мысли и в то же время романтический авантюризм — «…вы женщина-поэт, в полном смысле. У вас беспрерывно проекты. Невозможность и вздорность их вас не останавливают». Наконец, для полноты образа следует добавить, что Марья Александровна на позднем этапе своего правления в Мордасове «не могла совладать с всепобеждающим и властолюбивым своим духом <…> потому что тирания есть привычка, обращающаяся в потребность».
Необходимо сказать несколько слов об искусстве Марьи Александровны управления Мордасовом. Помимо тщеславия и полководческой самоуверенности, позволяющей ей рассуждать: «Ей ли не одержать победу над какой-нибудь Анной Николаевной Антиповой?», — Москалева имела в своем арсенале немало стратагем. Она прекрасно усвоила золотое правило наполеоновской демагогии, сокрытое в семи словах: «Все на свете можно сказать благородным образом». «Высокая политика» Марьи Александровны, о которой говорил хроникер, сплошь пропитана имморализмом. «Тем-то и отличалась Марья Александровна от своих соперниц, что в решительных случаях не задумывалась даже перед скандалом, принимая за аксиому, что успех все оправдывает». Не боялась победительница и высшего общества, так как верила, что «в высшем обществе почти никогда не обходится без скандалу <…> что это даже в тоне <…> что никто из всех этих графинь и княгинь не в состоянии будет выдержать той мордасовской головомойки, которую способна задать им Марья Александровна, всем вместе или поодиночке». Особенность ведения военных действий Москалевой состоит в решительном наступлении, предпочтение отдается одному главному удару. Даже в самом отчаянном положении она сохраняет твердость духа и уверенность в победе: нужно только удачно выбрать место и время, чтобы «одним решительным, смелым ударом завоевать вновь все свое потерянное влияние…». Все это напоминает полководческую тактику Наполеона Бонапарта, излюбленным методом которого было решать исход сражения одним смелым и неожиданным маневром.
Падение диктатуры Москалевой было вызвано не чем иным, как новой авантюрой, которая должна была расшатать все многолетние устои Мордасова. Хроникер восторженно описывает эти события: «Марью Александровну увлекал ее гений. Она замыслила великий и смелый проект». Сам проект состоял в том, чтобы выдать дочь за какого-нибудь владетельного принца, обломка старой аристократии. Однако Москалева имела и куда более дерзкие затеи — такие, что при возможности она бы «пол-Европы перевернула по-своему». Здесь проскальзывают отзвуки планов Наполеона о его женитьбе на представительнице одного из царствующих домов Европы.
План новой кампании Марьи Александровны подразумевал атаку на князя К., затем его осаду и последующее взятие сей крепости штурмом. «…План этот был составлен вчерне, вообще, en grand7 <…> Но Марья Александровна была уверена в себе: она волновалась не страхом неудачи — нет! Ей хотелось поскорее начать, поскорее в бой». «Ведь хотят же теперь конфисковать князя, так что приходится его возвращать чуть не с бою». В восьмой главе хроникер дважды подчеркивает то, как она оглядывала «поле битвы». Мордасовская летопись позволяет нам увидеть воинственный образ Марьи Москалевой перед ее последним сражением: «…наша героиня летела по мордасовским улицам, грозная и вдохновенная, решившись даже на настоящий бой, если б только представилась надобность, чтоб овладеть князем обратно. Она еще не знала, как это сделается и где она встретит его, но зато она знала наверно, что скорее Мордасов провалится сквозь землю, чем не исполнится хоть йота из теперешних ее замыслов».
Происходящие в «Дядюшкином сне» события составляют сложное сочетание сна и яви, бреда и действительности. Непосредственный Наполеон изображен в повести уже в период падения: великий император сидит «на цепи» у англичан, доживая последние дни на острове Святой Елены, — в этом он схож с дядюшкой, который также шесть лет перед смертью жил затворником. Пародийное представление кукольного театра наполеоновских героев сопровождается музыкой Бетховена, отказавшего, как известно, императору Наполеону в посвящении своей «Героической симфонии», и развеселым танцем краковяк певца наполеоновской легенды лорда Байрона на Венском конгрессе, собравшем представителей держав-победительниц Наполеона I. Дядюшка, который считал, что он похож на Наполеона, сдаваться без боя был не намерен. Неожиданно ему на помощь приходит настоящий, подлинный Наполеон, тот самый, который никогда бы не допустил столь высокого положения женщин в Мордасове. В кульминационный момент разыгрывания этой комической модели наполеоновской войны раздается веселый смех истинного Наполеона во сне дядюшки, после чего крушение всех Лженаполеонов происходит с умопомрачительной быстротой.
Сам дядюшка крайне мало похож на реального человека. Скорее, он является не человеком, а аллегорией, комическим воплощением наполеоновской легенды, состоящей из разнообразных «накладных» элементов, множества воспоминаний, дополненных и домысленных поколениями, жившими после падения исторического Наполеона. Характерно в этом смысле описание дядюшки его «племянником» Мозгляковым: «Ведь это удивительнейший человек, Мария Александровна! <…> Ведь это полукомпозиция, а не человек <…> Ведь это только воспоминание о человеке; ведь его забыли похоронить! Ведь у него глаза вставные, ноги пробочные, он весь на пружинах и говорит на пружинах!» Действительно, дядюшка в повести есть лишь «воспоминание о человеке», и имя этого человека — Наполеон.
Наполеоновский миф, предполагающий обожествление кесаря, признание его сакральной власти, хорошо прослеживается в образе князя, который помимо Наполеона был «разительно похож на одного старинного папу». Эта наполеоновская претензия на священность своей власти (ср.: «Бог дал мне корону, и горе тому, кто ее тронет!»), которая была неприемлема для Достоевского, объясняет тот факт, почему кучер Феофил («любящий Бога» — греч.) вывалил князя из кареты по дороге в Светозерскую пустынь к иеромонаху Мисаилу (то есть тому, «кто как Бог» — евр.). За этим упоминанием имен Феофила, Наполеона и Мисаила у Достоевского сокрыта сотериологическая мысль. Как вспоминал современник Наполеона Лафайет: «Bonaparte, более приспособленный к достижению как общественного блага, так и своего личного, мог бы решать судьбы мира и встать во главе рода людского (тогда был бы он Христос, а не Бонапарт). Но из-за мелочного честолюбия пришлось растратить ему огромные физические и умственные силы на удовлетворение мании гигантской, в географическом смысле, и мелочной, в нравственном смысле»8. И действительно, по логике князя все было несколько по-иному, а именно: сначала Феофил («любящий Бога») вывалил князя из кареты на пути к «тому, кто как Бог», а потом было сновидение того, кто «похож на Наполеона». По мысли Достоевского, наполеонизм — это не путь к Мисаилу («тому, кто как Бог»), но падение Феофила («любящего Бога»). Дядюшка также вспоминает: «Сначала я видел кучера Фе-о-фи-ла… Потом был На-по-леон, а потом как будто мы чай пили и какая-то дама пришла и весь сахар у нас поела…». Дама, которая поела сахар, — это Наталья Дмитриевна, но если вспомнить, что князь постоянно путает всех дам, то, по всей вероятности, речь идет о Марье Александровне, вкусившей сладость наполеоновской славы.
Если сопоставить эпизоды из одиннадцатой и третьей глав, то можно получить интересное наблюдение. В третьей главе Марья Москалева признается, что князь снится ей во сне. В одиннадцатой главе уже князю К. снится Наполеон. Тем самым получается, что Наполеон как бы дважды укоренен во сне Москалевой. Эта ситуация раскрывается в диалоге князя и Марьи Александровны. Последняя вопрошает:
«- …Неужели я грежу? Неужели я сплю? Говорите, князь: сплю я иль нет?
— Ну да… а, впрочем, может быть, нет… — отвечал растерявшийся князь. — Я хочу сказать, что я теперь, кажется, не во сне. Я, видите ли, давеча был во сне, а потому видел сон, что во сне…»
Князь К. хочет сказать, что он снится спящей Москалевой, а потому сам видит Наполеона как «сон, что во сне». Вся затея с женитьбой дядюшки есть не что иное, как попытка выявления наполеоновских амбиций у дочери мордасовской владычицы Москалевой, стремление последней продлить и укрепить свою династию. Сочетание личного властолюбия с легендарной историей реального Наполеона в фантазии Марьи Александровны и составляет такое сложное явление, как наполеонизм. Ведь наполеонизм предполагает не только и не столько преклонение перед гением великого императора, сколько стремление самому стать Наполеоном, затмив славу историко-психологического образца для подражания.
Признание дядюшки в том, что он все-таки проснулся, что он уже не во сне, знаменyет завершение москалевских/наполеоновских войн. Сразу же все встает на свои естественные места. Подлинная реальность рушит хитроумные конструкции, возведенные фантазией главной героини. Вскоре умирает дядюшка, а Марья Александровна после своего Ватерлоо едет в мордасовское Фонтенбло — на загородную дачу, в свою «летнюю резиденцию», и там фактически отрекается от мордасовского престола. «Марья Александровна осталась наконец одна, среди развалин и обломков своей прежней славы. Увы! Сила, слава, значение — все исчезло в один вечер! Марья Александровна понимала, что уже не подняться ей по-прежнему. Долгий, многолетний ее деспотизм над всем обществом окончательно рушился». Женская власть в Мордасове сокрушается, а мужчины восстанавливаются в своих правах в лице князя Щепетилова, после приезда которого «все в Мордасове смотрели какими-то виноватыми». Таким образом, Мордасов переживал смену власти после низвержения местного Наполеона, и хроникер завершил свою летопись. Тем не менее ему пришлось вновь развернуть свою рукопись и «прибавить еще одно известие». В финале повести возник новый уголок провинциального мира, охваченный женским наполеонизмом. Но теперь уже не Марья Александровна, а ее дочь Зинаида стала властительницей положения — генерал-губернаторшей и первой красавицей в городе. Как говорила дядюшке с высоким чувством Марья Александровна Москалева, «мы живем в наших детях, князь…»
Зачем Достоевский создал из повести «Дядюшкин сон» комическую гераномахию с наполеоновским подтекстом? Очевидно, что не ради одного смеха, а скорее, и вовсе не для него. Парадоксальность мировосприятия писателя позволила ему перенести наполеоновскую проблематику в совершенно иную область человеческого бытия. Женщины в его сочинениях не ходят на войну, как русская кавалерист-девица Н. А. Дурова или французская амазонка Т. Фигёр9. Наполеоновские войны разворачиваются прежде всего внутри них самих и проявляются в борьбе за благосклонность и расположение света, в подковерных схватках за собственный вес в обществе. Мужская испорченность, помноженная на женскую восприимчивость, формирует комическое явление женского наполеонизма, которое невероятно убедительно демонстрирует разрушительность войн, идущих внутри человека за мнимые ценности и фальшивые блага.
г. Великий Новгород
- Дело женщины — вязанье (франц.)[↩]
- Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 тт. Л.: Наука, 1972-1990. Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, произведения Достоевского цитируются по этому изданию. Том и страница указываются в скобках после цитаты.[↩]
- О Юлии Лембке как о «Наполеоне женского рода» см.: Волгин И. Л. Наполеоновская тема в творчестве Ф. М. Достоевского // Наполеон. Легенда и реальность: Материалы научных конференций и наполеоновских чтений. 1996-1998. М.: Минувшее, 2003. С. 290.[↩]
- Вяземский П. А. Старая записная книжка. 1813-1877. М.: Захаров, 2003. С. 635.[↩]
- дворянин (франц.)[↩]
-
См.: Даль В. И. Толковый словарь живаго и великорусскаго языка. Ч. II. М., 1863. С. 944.
[↩]
- Здесь: в главных чертах (франц.) [↩]
- Вяземский П. А. Указ. соч. С. 662. [↩]
- Фигёр Т. Воспоминания кавалерист-девицы армии Наполеона / Перевод с франц., предисл., коммент. С. Нечаева. М.: Эксмо, 2007.[↩]