В архиве Бориса Алексеевича Чичибабина (1923—1994) сохранилась рукопись, представляющая собой ответы на вопросы, заданные поэту во время Лермонтовского праздника iЛермонтовский праздник ежегодно проходит в музее-усадьбе Тарханы в Пензе и Тарханах в июле 1994 года. Сами вопросы утрачены, однако часть пунктов анкеты может быть контекстуально восстановлена. Ответы Чичибабина представляют несомненный интерес, так как демонстрируют его точку зрения на сравнительно широкий спектр проблем: от мировоззренческих и культурных до политических и личных.
Кроме того, перед нами одно из последних публицистических выступлений поэта, в котором он по необходимости кратко, но емко заявил о своих литературных, исторических и идеологических предпочтениях. Таким образом, неопубликованная анкета стала обращением к будущим читателям, той «одиночной школой любви» 1, которая со временем может и должна стать «всемогущей».
Анкетная форма не была новой для Чичибабина: после ставшей уже знаменитой некрасовской анкеты К. Чуковского знатоки и любители того или иного писателя предлагали ему ответить на вопросы различной степени оригинальности.
В 1983 году поэт ответил на вопросы Е. Ольшанской, заполнив так называемую ахматовскую анкету. Составительница этой анкеты пишет:
«В ответах Бориса Чичибабина отсутствует категоричность, навязанная формой анкетирования. Читая анкету сегодня, мы становимся свидетелями его воспоминаний и раздумий, пристрастий и отталкиваний, видим живые черты характера большого поэта и его душевной признательности тем, кто, как Анна Ахматова, является гордостью родной поэзии»
[Чичибабин 1997: 280]
Можно еще добавить, что некоторые мысли Чичибабина отчасти могли показаться апологетически настроенным поклонникам личности и поэзии Ахматовой рискованными, ведь поэт говорил в анкете и том, что ему не близко в творчестве поэтессы. В этом был весь Борис Алексеевич — бескомпромиссный и предельно честный.
Отвечал Чичибабин на вопросы и других анкет, в частности цветаевской [«Одна…» 1992] и к 100-летию со дня рождения Маяковского [Век… 1993]. В середине 1980-х он заполнил некрасовскую анкету [Чичибабин 1988]. Отвечая на вопрос о «некрасовской традиции», Чичибабин писал:
Вопрос явно предполагает соединение с именем Некрасова этой способности поэта откликаться на зло и несправедливость жизни, на боль и горе современников, соотечественников, живых людей. Но это неправильно. Это не некрасовская традиция. Это традиция порядочности и благородства.
Для меня это, как и все лучшее в русской литературе, традиция пушкинская, традиция «Деревни», «Пророка», «Памятника». Эта пушкинская традиция живет во многих стихах Марины, в «Реквиеме» и «Стрелецкой луне» Ахматовой, в «Душе» Пастернака .
[Чичибабин 2013: 344]
Ответ этот только на первый взгляд парадоксален (спрашивали о Некрасове, а ответ о Пушкине): Чичибабин разрушает стереотип, устоявшийся на протяжении многих десятилетий, штамп, который маркировал некрасовскую традицию исключительно как социальную по своей сути. Чичибабин бросает (быть может, впервые) упрек тем поэтам, которые в какой-то степени считались «прямыми» наследниками некрасовской лиры — М. Исаковскому, А. Твардовскому. Творчество последнего Чичибабин высоко ценил, о чем свидетельствует стихотворение «Памяти Твардовского» (1971). Поэт утверждает, что эти и некоторые другие писатели не выразили всей правды, которую они обязаны были сказать в ХХ веке.
Таким образом, для Чичибабина некрасовская традиция не частности, а главное — максимально правдивый приговор времени и себе. Это традиция не поэтическая, риторическая или социальная (вернее, не только социальная), а нравственная. По Чичибабину, нет отдельных «школ», «течений» и традиций, а есть поэзия и не-поэзия. И тут же Чичибабин прямо заявляет (наверное, впервые во всей некрасовской анкете):
«Мне кажется, что и сам Некрасов не был способен ко всей правде, к той правде, которую знали Пушкин и Кольцов»
[Чичибабин 2013: 344]
На такое бескомпромиссное суждение имел право только человек, понимавший, что такое «искусство поэзии» (так называлось его стихотворение 1978 года):
Во имя доброты — и больше ни во чье,
Во имя добрых тайн и царственного лада, —
А больше ничего Поэзии не надо...
(пер. А. Иванова)
Публикуемая анкета 1994 года, как можно судить, непосредственно не посвящена М. Лермонтову, это, скорее, традиционный для интеллигентского дискурса разговор о жизни и судьбе. Поэт говорит здесь об утрате современным писателем вестнического призвания 2. Что он имеет в виду, становится понятно, если обратиться к его ответу на вопрос составителя цветаевской анкеты о месте поэтессы в мировой культуре:
Если сказать «по-детски, по-дурацки», как я иногда люблю, то единственный ряд, в который я мог бы поставить это имя, должен был бы открываться именем Иисуса Христа. Я вижу в этом ряду святых, героев, поэтов, одержимых духом дарителей, нежалельщиков себя, мучеников, вестников (курсив мой. — П. Г.) света — Пушкина и Моцарта, Жанну д’Арк и святого Франциска, Микеланджело и Бетховена, Альберта Швейцера и Александра Меня. Из русских писателей, близких по времени к Марине, я вижу там Льва Толстого и Александра Блока. Она — такая же, они вместе. И как спасительно нужны нам сегодня [Чичибабин 2013: 315].
Итак, для Чичибабина высшая задача поэта — быть проводником немеркнущего света истины, тем, кто отдает несоизмеримо больше, нежели может получить. Эта драматическая диспропорция так естественна, что трагическая доля настоящего поэта прочитывается как естественный путь, родственный мученическому пути Иисуса. Одновременно это многое говорит о понимании Чичибабиным специфики мировой истории — она для него непрерываемый процесс, в котором современниками являются Пушкин и Микеланджело.
Несмотря на глубокую тревогу за судьбу отечественной культуры, мысль Чичибабина оптимистична: он верит и не отчаивается. Поэт делает свое дело — он напоминает, свидетельствует и будоражит душу людей. В таком понимании многое из публикуемой ниже анкеты можно рассматривать в качестве завещания поэта: помнить, что «были Пушкин и Лермонтов, Толстой и Чехов»
Ответы на вопросы анкеты, заданные Б. А. Чичибабину во время Лермонтовского праздника 1994 года
1. То, что несколько последних лет происходит со всеми нами, — и в литературе, и в обществе, и во всей нашей жизни — я оцениваю отрицательно и тревожно. Над всеми нами, над населением страны, над народом производится очередной губительный эксперимент без нашего ведома, согласия и совета. Люди, производящие этот эксперимент, называют себя демократами. Некоторые из них, как я полагаю, искренно считают себя таковыми. Но ведь в переводе с древнегреческого на русский демократия означает народовластие, власть, осуществляемую народом в интересах народа, утверждающую и гарантирующую элементарные и святые человеческие права — на труд, на отдых, на образование, на обеспечение в болезни и старости. На самом деле, на пространствах, которые еще недавно были нашей родиной, стараниями руководителей, самозванно назвавших себя демократами, утверждаются совсем не демократические отношения, совсем не демократическая система, совсем не демократический строй.
Хороша демократия с двуглавым имперским орлом и наглостью богатых и нищетой бедных, с разгулом преступности, с проституцией и бандитизмом! Нагло торжествующий над всеми недавними духовными святынями и ценностями капиталистический, буржуазный образ жизни несовместимо-враждебен истинной демократии, культуре, духовности, человечности. Это знали все лучшие люди России: и Лев Толстой, и Достоевский, и Блок, и Бердяев 3.
Кто в это не верит, кто не хочет в это поверить, пусть просто выйдет на улицу и посмотрит вокруг себя. Никогда еще за всю историю России наша повседневная жизнь не была такой безнравственной, бессовестной, бездуховно и беспросветно пошлой, непредсказуемо страшной, как сегодня. Взамен всех отмененных и разрушенных ценностей выдвигается единственная движущая сила — стремление к обогащению во что бы то ни стало и любой ценой. Это страшно, потому что несовместимо с христианскими идеалами, которыми была проникнута вся мировая культура, в том числе и в первую очередь для меня, как для русского поэта, — русская культура, русская духовность, русская литература.
2. Утрата писателем, поэтом своего высокого, вестнического призвания и назначения как раз и связана с утверждением в мире капиталистического общества, буржуазных отношений. В России, как известно, это высокое место писателя и поэта сохранялось дольше, чем в других странах. То, что мы не сумели его сохранить и отстоять, на мой взгляд, плохо и для нас, и для мира.
3. Те, без кого не могу жить: греческие трагики, Шекспир, Пушкин, Гоголь, Толстой, Сервантес, Диккенс, Гюго, Достоевский, Чехов, Марк Твен, великие русские лирики Державин, Лермонтов, Баратынский, Тютчев, Фет, Кольцов, Некрасов, Алексей Толстой, в XX веке — Пришвин, Платонов, Грин, Паустовский, Гроссман, Гессе, Белль, великие русские лирики Блок, Бунин, Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Маяковский, Цветаева, Заболоцкий, Маршак 4.
4. Наверное, вера в Бога 5, молитва.
<…>
7. Моя семья — это Лиля 6, возлюбленная, друг, вдохновительница, и ее старенькая мама. Мои родители умерли. Детей у меня нет.
8. У каждой страны, как у каждого человека, у каждой духовной личности, есть свое предназначение, свое место, своя роль. Но это — не особая, не обособленная, не исключительно единственная роль, а именно своя среди всех, своя в общем мире 7. Я думаю, что рознь между странами, как и между людьми, не угодна Богу, противна Божьей воле. Поэтому я верю, что в каком-то, к сожалению, но вероятнее всего не в очень близком будущем, русский, украинский и белорусский народы соединятся в одном братском союзе.
9. Политика, как я понимаю, это борьба за власть, то есть противное Божьей воле, греховное и суетное занятие 8.
Истинный поэт не должен ею заниматься. Но устраниться от процесса борьбы добра со злом истинный поэт не может. Он должен быть на стороне добра, и это — не политика, а просто совесть, просто долг, просто исполнение Божьей воли. В русской истории мне близки Радищев, декабристы, Герцен, лейтенант Шмидт, академик Сахаров 9. В моих глазах они не политики, а просто истинные интеллигенты, прекрасные русские люди.
10. Молюсь и вслушиваюсь.
11. Есть то, что мы называем культурой, и то, что мы называем цивилизацией. Иногда эти понятия путают, но этого делать ни в коем случае нельзя. В культуре я вижу проявление, осуществление, воплощение Божьей воли, благой и спасительной. Цивилизация же представляется мне торжеством противопоставленного этой воле нашего соблазненного, корыстного и невежественного своеволия. Иными словами, культура от Бога, цивилизация от лукавого. Общество, отказывающееся от своих культурных традиций, обречено на вырождение и гибель. Но культура — это как раз и есть то, что остается после распада империй и гибели цивилизаций.
<…>
13. За свою судьбу человек должен отвечать сам.
14. Я — книжник, и все мои главные друзья и учителя — это люди, написавшие книги, без которых я не представляю свою жизнь.
15. Я уже говорил о молитве, которой научила меня Зинаида Александровна Миркина: «Господи, как хорошо с тобой, как тяжко без тебя. Да будет воля Твоя, а не моя, Господи» 10.
16. Будут или нет, нам знать не дано, а нужно жить, следуя упомянутой молитве.
17. Интеллигент в России — это человек с болью и тревогой за других, человек совести и долга, хранитель культуры. Типичным русским интеллигентом в моем представлении был Андрей Дмитриевич Сахаров. И ни в коем случае им не является Александр Исаевич Солженицын 11.
18. Помнить, что в русской литературе были Пушкин и Лермонтов, Толстой и Чехов.
19. Понятие «оттепели» связано для меня с атмосферой шестидесятых годов, освежительной и обещающей, понятие же «застоя» — с затхлой и удушливой атмосферой брежневщины. Но, конечно, истинное содержание и того и другого времени не сводится к этим понятиям и не определяется ими.
<…>
- Из стихотворения «Взрослым так и не став, покажусь-ка я белой вороной» (1992). [↩]
- Сравним: «Наверное, это покажется старомодно-смешным, но для меня нет в человечестве звания больше, чем поэт, выше, чем поэт, нужнее людям, чем поэт. В стихах я иногда называю себя поэтом, когда мне необходимо через это название выразить какую-то важную мысль. Но только в стихах и только когда это нужно. В жизни — никогда, даже мысленно, даже в мечтах — никогда. И мне странно, как это можно сказать о себе: я — поэт. А ведь говорят, не боятся. Это же все равно, что сказать: я — герой, или я — преступник. Или даже страшнее: сказать так — это посягнуть на тайну, назвать словом то, для чего нет в языке слов, что не должно и не может быть названо. Поэт — это же не занятие, не профессия, это не то, что ты выбрал, а то, что тебя избрало, это призвание, это судьба, это тайна. И зачем поэт, зачем стихи, если они не о Главном, если после них в мире не прибавится хоть на капельку доброты и любви, а жизнь не станет хоть чуть-чуть одухотвореннее и гармоничнее?» [Борис… 1998: 97] [↩]
- Сопряжение этих четырех имен для Чичибабина неслучайно: Толстой и Достоевский — два заветных для поэта имени, которые при всех сложностях и противоречиях поставили главный в том числе и для Чичибабина вопрос — о душе человеческой: «Знаете ли Вы, что Толстой всю жизнь был для меня самым любимым моим человеком, ближе и родней всех друзей, спутников, близких? Я не знаю, кто он мне был — старший брат, отец? Я мысленно не называл его так, но всю жизнь я прожил с ним. Скорее он был просто другом, но не обыкновенным, какие приходили ко мне, спорили, пили водку, слушали стихи, а другом великим и единственным на всю жизнь, старшим и единственным. Друг-бог. И больше никого я так и не встретил в жизни, кто любил бы его так, как я. Всю жизнь хотел встретить — и не встретил» [Чичибабин 2011: 67]. Достоевскому поэт посвятил стихотворение «Федор Достоевский». Блока считал самым чутким, самым искренним, самым прозорливым русским поэтом XX века (см.: [Чичибабин 2013: 16]). Имя Бердяева, помимо значимости его как философа и изгнанника из родной страны, актуально для Чичибабина еще и в личном плане: «…по-настоящему осмысленный приход к вере произошел в конце 60-х, когда я встретил Лилю, когда я стал читать Бердяева» [Борис… 1998: 116]. [↩]
- Для Чичибабина особняком всегда стояло только одно имя — Пушкина: «…вне всяких списков» [Борис… 1998: 100]. Для поэта, начиная с ранних его лет, характерна тяга к составлению разнообразных списков: писателей, композиторов, опер и т. д. (см.: [Егоров 2014: 248]). Это могло быть связано как с тягой к самообразованию (желание составить программу того, что существует и к чему необходимо тянуться), так и с поэтико-психологическим стремлением к упорядочению мира, приведению информации к известной систематизации, а через нее и познанию в интегральном единстве. [↩]
- Когда я говорю «Бог», я имею в виду не церковного Бога, в которого я не верю. Мой Бог начинается не «над», а «в», внутри меня, в глубине моей, но в такой дальней, такой недоступно сокровенной, такой совершенной моей глубине, когда она, не переставая оставаться моей глубиной, моим невозможно-идеальным, лучшим, прекраснейшим «я», Божьим замыслом меня, становится одновременно и такой же Вашей глубиной, и глубиной всех других людей, живущих и живших на земле, и глубиной всех животных, всех растений, божественно-всемирной глубиной. И еще я убежден, что Бог один — у православных и католиков, у христиан и евреев, у мусульман и буддистов, у верующих и неверующих, иначе вся идея Бога теряет всякий смысл» [Борис… 1998: 110]. [↩]
- Лилия Семеновна Карась-Чичибабина (р. 1938) — супруга поэта, хранитель его наследия. [↩]
- Сравним: «Особенная стать» у России, конечно, есть (как у всякой страны, у каждой нации, у каждого человека), — ну хотя бы ее территориальная, пространственная огромность, безмерность, безусловно наложившая отпечаток на национальный характер: вряд ли мы когда-нибудь научимся, сумеем, захотим так работать, так относиться к труду, к делу, как немцы или японцы на своих небольших пространствах, и вряд ли они оценят, поймут, полюбят нашу русскую «волю». Но какой он, этот русский национальный характер? Славянофилы говорят, что мы, русские, всемирноотзывчивы, духовны, смиренны, добры. Все так. Но я в своей жизни встречал в русских людях столько национальной гордыни, кстати, невежественной, глупой, дикой, столько жестокости, нетерпимости, бездуховности, бессовестности… Для меня самый прекрасный, идеальный русский человек, из русских русский — наш Пушкин. Но, во-первых, не такой уж он и русский, как известно, а во-вторых, так ли уж он характерен, «нормативен» для России с ее «особенной статью»? Сергий Радонежский и Иван Грозный, Серафим Саровский и Стенька Разин, протопоп Аввакум и Чаадаев, Петр Первый и Лев Толстой — ужели же они не русские, а что же между ними общего? Что-то же есть, да словами не скажешь: вот вам и национальный характер» [Борис… 1998: 104]. [↩]
- Чичибабин соединяет имена тех, кто посмел не только возвысить свой голос против несправедливости и неправды, но и заплатил своей судьбой за такое выступление, то есть соединил слово и дело. Стихотворение «Крымские прогулки» (1961) поэт завершал многозначительным вопросом: «Когда ж ты родишься, / в огне трепеща, / новый Радищев — / гнев и печаль?» Чичибабин сопрягает имена «духовных борцов» в стихотворении «Современные ямбы»: «…мне ближе Герцен и Радищев…» Фигура А. Сахарова была важна Чичибабину как пример той важнейшей традиции, которую можно поддерживать и сейчас: «Увы, никто не слушает таких чудаков и юродивых, как Сахаров. Все слушают политиканов, а им ничего не важно, кроме собственной власти, своего авторитета» [Борис… 1998: 106]. [↩]
- Чичибабин соединяет имена тех, кто посмел не только возвысить свой голос против несправедливости и неправды, но и заплатил своей судьбой за такое выступление, то есть соединил слово и дело. Стихотворение «Крымские прогулки» (1961) поэт завершал многозначительным вопросом: «Когда ж ты родишься, / в огне трепеща, / новый Радищев — / гнев и печаль?» Чичибабин сопрягает имена «духовных борцов» в стихотворении «Современные ямбы»: «…мне ближе Герцен и Радищев…» Фигура А. Сахарова была важна Чичибабину как пример той важнейшей традиции, которую можно поддерживать и сейчас: «Увы, никто не слушает таких чудаков и юродивых, как Сахаров. Все слушают политиканов, а им ничего не важно, кроме собственной власти, своего авторитета» [Борис… 1998: 106). [↩]
- Зинаида Александровна Миркина (1926—2018) — поэт и философ, друг семьи Бориса Чичибабина. В статье «Памяти Бориса Чичибабина» (1995) она писала: «Сейчас все стали религиозными, как в нашей юности все были атеистами. И об этом «все» — о большинстве — можно сказать, перефразируя Пушкина: «Мы все молились понемногу чему-нибудь и как-нибудь». Но не Борис. Он не был церковным человеком. Но он знал, что такое благоговение перед жизнью и что такое молитвенная жизнь. Молитва была для него не просьбой чего-то у Бога, а связью с Богом. Молитвенное чувство связи с источником жизни было главным чувством его души. У него был свой критерий человека: живет или не живет этот человек Главным. Настоящая религиозная жизнь — это неистощимая любовь к миру и мужественное противостояние ему одновременно. И это было сплетено в Борисе нерасторжимо. Боль и свет, боль и любовь были двумя частями одного целого. Настоящая молитва может начаться только там, где кончилось эго. Только научившийся забывать себя может дозваться до Бога. Борис забывал себя полно и радостно» [Миркина 1998: 195—196]. [↩]
- Писателю посвящено стихотворение «А. И. Солженицыну» (1969), в котором дана высокая оценка личности и творчества Солженицына, этого нового Толстого, «ратника яснополянца». На отказ Солженицыну именоваться «типичным русским интеллигентом», вероятно, повлияла как эпистолярная дискуссия между нобелевским лауреатом и другом Чичибабина Г. Померанцем (см.: [Померанц 2003]), так и та политизированность, которая сопровождала возвращение Солженицына на родину в 1994 году. [↩]