Порою кажется, что, если бы из мира, и не только литературного, в одночасье, вдруг, исчезли самоубийцы, уроды, утопленники, русалки, палачи, сумасшедшие, слабоумные и прочий занятный народец, — писать петербуржцу, фантасту С. Арно было бы почитай что и не о чем. Без них его художественный мир не смог бы состояться ни при какой погоде. Это народонаселение не просто украшает и оживляет его прозу, обычно довольно механистичную, — оно и есть ее важнейшая составляющая.
И те личности, что в его книгах заняты исследованием этого почти потустороннего мира, те, что живут с ним бок о бок, а то и внутри него, тоже любопытны: это не какие-то там патологоанатомы, врачи-психиатры или, допустим, фольклористы-морфологи, а не иначе как русалковеды или легендологи. Не водолазов же, в самом деле, засылать в Неву исследовать живущих в ее глубине русалок, не ботаников либо физиологов — изучать влияние воткнутого в грудь покойника осинового кола на его (покойника) загробную жизнь! Кстати, последнее, то есть втыкание кола в грудь, дабы осина забрала с собой нечисть, а зловредному покойнику закрыла обратную дорогу в мир живых, в прозе Арно является операцией постоянной. Много нечисти — соответственно, много потребно и кольев для очищения мира от скверны.
То ли почва петербургская так густо пропитана, с гоголевских еще времен, всякого рода мистикой, ведьмовством-колдовством, а то и дьявольщиной, так что и шагу без них тут не ступишь, то ли перед нами некий особый мир писателя-фантаста, сконструированный из блоков и персонажей уже готовых, давно и надежно опробованных, и все они тут играют, мельтешат, развлекаются и резвятся, а то и бесятся — как то и положено по их насквозь игровой, хотя и весьма угрюмой, природе… И второе от первого так уж запросто не оторвешь. Эти персонажи тут оживают, как актеры некоего кукольного театра, — и далее существуют уже в своем мире, среди других декораций и иной природы.
В самом деле — что еще может взрасти в этом мрачном и унылом городе с очень плохим климатом, как охарактеризован у Арно Петербург («Роман о любви, а еще об идиотах и утопленницах», 2012), «жители которого все как один страдают хроническими насморками от постоянных сквозняков и изжогой от некачественной питьевой воды»? Да ничего, разумеется, кроме всяческих уродов, нервно- и психически больных да самоубийц. Они для Петербурга органичны, как дождливая погода. Мрачноватая даже в солнечный день Нева, глубокая и очень быстрая, так и манит в свою глубину несчастных, разуверившихся в благополучии и вообще в жизни: бросься, бросься в меня, я согрею тебя своим вечным холодом, обниму водорослями, укутаю волнами, унесу неведомо куда… Таков как бы внутренний позыв романа, его внутренняя — сумеречная — мелодия. Кстати, один из героев его носит и имя весьма характерное — Мелодий.
Но мы ошибемся, если предположим, что одинокому герою Арно нечего делать, кроме как исчезнуть/раствориться в небытии. Ничего подобного. Конечно, все это игра, а точнее — некий перформанс, мрачноватая буффонада, взращенная, с одной стороны, самой питерской атмосферой, а с ней вместе и ее культурной почвой. На память сразу же приходит Гоголь и все то мистическое, что давно стало словно бы визитной карточкой литературно-оккультного Петербурга. Если уж тут сам Нос по Невскому запросто разгуливал и никто сему не удивлялся — так чем тут публику поразишь?
Но с другой — ну какая же это гоголевская стихия, когда даже поверхностному взгляду ясно, что автор будто бы сам себя то и дело разоблачает, выворачивая наизнанку свои же собственные страшноватые, а на деле оказывающиеся шутейными фантазии, то ли смеясь над ними, то ли призывая не принимать все им же сказанное за чистую монету, то ли вообще говоря: да бросьте вы тут так уж сильно переживать, игрушки все это, баловство, хотя и с подтекстом…
В самом деле. Ну кто такой Андрей, герой этого «Романа о любви…», как не классический бесприютный странник хоть по Петербургу, хоть в целом по жизни, не согретый ни семейной жизнью, ни работой и не занятый, в сущности, ничем? Ему уже тридцать пять, в любви ему катастрофически не везет, и беспросветное отчаяние вкупе с бездельем приводит его к Неве, хотя кончать с собой он уже не думает. Так — смотрит на воду и лениво наблюдает за ее течением, размышляя о превратностях судьбы. А рядом — «девушка довольно соблазнительной наружности, приятных с виду форм» и, похоже, тоже одинокая. Не будь эта картинка нарисована пером Арно — не миновать бы романтического либо, напротив, сугубо реалистического продолжения с какой угодно развязкой, ибо историй таких миллион с приплатой. Но это — мир совершенно иной, сумеречно-фантастический, с одной стороны, и смоделированно-игровой — с другой. Тут и любовь не любовь, и смерть не смерть, и покойник не покойник, а хоть бы даже кентавр. Вернее — превращенный в кентавра. Так что ничем привычно-романтическим эта встреча не кончается.
А кончается — вернее, начинается — тем, что в невские воды эта девушка бросает перевязанную коробку с тортом, что поначалу Андрея, покуда он не перенесен волею автора в иные миры и пространства, разумеется, удивляет. Но это еще цветочки. Девушка-то хоть и со странностями, но явно симпатичная, с безупречной фигурой, и мужское естество Андрея уже готово взыграть, хотя поначалу герои и говорят исключительно о самоубийствах (а о чем еще говорить парню с девушкой?). Все, однако, не так просто. Оказывается — что выясняется уже в кафе, куда Андрей приводит так понравившуюся ему Кристину (так зовут зеленоглазую красотку), — утонуть предназначено было вовсе не торту, а скончавшейся кошке, заботливо уложенной в картонную коробку. Кристина попросту спутала две одинаковые коробки, что держала в руках…
И странности начиная отсюда уже несутся неудержимым потоком, догоняя, а то и выдавливая одна другую, будто в бешеной скачке. Кристина-то ведь девушка не из обычных, не из тех, что издавна стайками либо в одиночку фланируют по невским набережным. Она вообще сделана, и на самом деле она — никакая не Кристина. То есть — ее, в прежней жизни одноклассницу Андрея по имени Елена, в которую тот был некогда влюблен, как бы сделал под себя, то есть под собственный свой вкус, ее бывший муж — некий очень талантливый пластический хирург с явно палаческими наклонностями. Ибо с нежных своих юношеских лет не жалел никого — ни насекомых, ни животных, ни людей и творил над ними любые манипуляции, превращая их то в уродов, то, напротив, в красавцев. Именно таким образом он, сказано у автора, переделывал мир под свое о нем представление — главным образом омерзительное. Отсюда населившие его дом, а потом и округу крысы с головами котенка на жабьих лапах, двухголовые кошки, голуби с крысиными головами и прочие занятные (тьфу-тьфу-тьфу) существа.
Творя же свои злодейские дела в мире человеческом, он — из самых мерзких побуждений — превращает некоего Гошу в кентавра. А потом и бедолагу Андрея уже готовится во что-то нечеловеческое превратить, и счастье для него, что Кристина вместе со своей бабушкой настигают-таки этого злодея и убивают его вблизи невской полыньи. Поделом изуверу!
Кстати, около того места, где он погиб, явственно различимы были на снегу конские следы — не иначе как сам кентавр Гоша пожаловал сюда из небытия с тем, чтобы рассчитаться со своим заклятым врагом…
Удивительно ли, что эта насквозь фантастическая, призрачная атмосфера до краев переполнена всевозможными перевертышами, превращениями и переворотами? Только-только, например, вживаешься в мысль о том, что двух бомжей вблизи Невы настигла гибель столь же страшная, сколь и фантастичная, — их, по свидетельству легендолога-русалковеда, именно русалки и защекотали до смерти, — как выясняется, что все это были измышления паталогического фантазера, и бомжей защекотал он сам, дабы доказать всему свету, что русалки, мстительные и злобные, существуют и их следует глушить глубинными бомбами. Только готовишься (чем черт не шутит!) поверить в то, что Кристина — это бывшая Лена, как из слов ее матери выясняется, что на самом-то деле эта Лена покончила с собой от несчастной любви, бросившись в Неву, и была к тому же беременна от того самого Гоши, позже кентавра. Так, может, и Кристины-то никакой вовсе нет, а есть все та же русалка — в них ведь издавна превращались обманутые девушки?.. Недаром же где-то на задворках романа мелькает целый хор бледнолицых утопленниц. Только ужасаешься — хотя уже и не так чтобы сильно всерьез — словам злого гения о том, что никакого Андрея вовсе нет, а есть оживший его труп, как все это оказывается сном, пусть и кошмарным. Сны — явь — видения — кошмары так и мельтешат в романе, сменяя друг друга, а то и проваливаясь в никуда.
Что, надо сказать, весьма забавно, но утомительно. Немного хочется хоть во что-то поверить до конца и от бесконечной мельтешащей буффонады передохнуть. Оно хоть и фантастика сплошняком, но и ей потребна хоть какая-то опора не из воздуха.
И сказать, что автор тут всех нас обманывает, а делать это нехорошо, решительно невозможно. Поскольку ничего серьезного он нам и не обещал. Не «Гамлет» же, в самом деле, перед нами, не «Преступление и наказание». И Пушкин, без которого никак и никогда, тут же вспоминается, со своим замечанием, годным поистине на все времена, тем, где про законы, им (писателем, естественно) самим над собою признанные… Понятно же, что тут, у Арно, сплошное шутейство и иллюзион. Чем-то реальным отдает разве что сатирический намек на то, в каком печальном положении оказались в наши времена российские писатели, в одночасье лишившиеся весомых прежде гонораров и привилегий. Дело в том, что один из романных героев, лжеинвалид, является нынче членом Союза нищих Петербурга, куда регулярно платит взносы. Теперь-то союз этот обнищал, а вот прежде… ателье свое в нем было, и поликлиника, и ресторан, и санатории в Комарове и Коктебеле. А теперь и Дом нищего сгорел (жирный намек на то, что в 1993-м сгорел Петербургский дом писателя), и состоят в нем, бесприютном, разве что старухи и старики предсмертного возраста. Голь, шмоль и нищета, одним словом.
Да, еще и любовь тут, пожалуй, серьезна. Не та любовь, сугубо плотская, что терзает Андрея, стоит ему лишь подумать о Кристине. А любовь чисто духовная, бестелесная, которую тот же Андрей испытывает к женщине, прекрасной до невозможности, но — спящей летаргическим сном и заботливо уложенной собственным мужем, он же пьяница-нищий, в ящик из комода. Она, правда, в конце романа куда-то исчезает, но для настоящей любви ведь это не помеха? Ни о чем и ни о ком другом Андрей думать не может и принужден отныне искать свою ирреальную Марианну по всему белу свету, превращаясь в эдакого петербургского Агасфера.
И мелькают такие слабые сигнальчики из классики: то Андрея назовут капитаном Копейкиным — это нам, значит, помахал рукой Гоголь; то следователь, занимавшийся делом об убийстве бомжей, говорит русалковеду: «Вы и убили этих несчастных» — привет, стало быть, от Достоевского.
Такая вот весьма призрачная привязка к реальности, но тоже как бы вторичной, не совсем земной…
Вообще в книгах Арно в игрушки, которые с легкостью необыкновенной передвигаются по незримой шахматной доске, превращаются вовсе не только русалки, утопленники да потенциальные либо реальные самоубийцы. Гуляют тут и персонажи несколько более живые — во всяком случае кажущиеся таковыми — и извлеченные автором из самой что ни на есть земной жизни и истории, порой даже трагической. Взять хотя бы героев то ли повести, то ли романа «Мертвые сами знают отчего» (2020). Развеселая компания призраков, что разгуливает по времени и пространству Петербурга начиная где-то с середины позапрошлого века, по составу довольно пестра. Старшим в ней состоит некий титулярный советник Григорий Зенкин, умерший еще до революции, а неизменные спутники его (что-то вроде свиты, правда без Сатаны) — дворник-самоубийца тоже из былых времен по имени Поликарп, в неизменном белом фартуке и с метлой, баба в платке с запеленатым младенцем, пожилой учитель музыки, тоже чеховских еще времен, какая-то омерзительная старуха в капоре, то и дело оборачивающаяся псом и кидающаяся прохожим под ноги, а с ними вместе — и герой более позднего времени, красный командир Николай Петров, лихой герой еще Гражданской, а позже — ярый чекист…
Да, наличествует в повести еще и кружок воинственных безбожников, нашедший пристанище в квартире чекиста-командира, той, что на Галерной улице. Место это несомненно для героев повести знаковое. Арно не единожды приводит сюда своих персонажей из разных повестей — есть, значит, в месте сем что-то инфернальное. Хотя сразу и не скажешь, что именно. Может, сам Петр Великий, что скачет на вечно вздыбленном коне, благо Медный всадник отсюда в одном шаге? Не исключено.
Все они, конечно же, — давным-давно покойники, захороненные на старом кладбище острова Декабристов (прежде носившего загадочное название Голодай), там, где, по преданию, нашли упокоение не только самоубийцы, но и казненные декабристы. Они, кстати, с ними и встречаются, только непонятно, на том или на этом свете: герой-чекист, будучи на кладбище (?), явственно слышит чьи-то голоса, где упоминаются, эдак по-свойски, по-пацански, «Коська Рылеев», «Пашка Пестель», Муравьев-Апостол и почему-то «Кюхля», похороненный, как известно, от Петербурга крайне далеко, да и умерший своей смертью.
И сказать определенно, что же связало воедино столь разношерстную компанию, крайне трудно. Безбожие, ибо вся компания замечена была на сборище заведомых нехристей?.. Так какие же безбожники, тем паче активные, из дореволюционных интеллигентов, там и тогда с верой дела были хоть и очень непростые, но от злобно-тупого атеизма советских времен крайне далекие. Еще сложней дело с красным командиром, обрисованным чертами самыми общими, характерными для искусства откровенно плакатного. Здесь и полунищенская его жизнь в дореволюционные годы, и драки в кабаках — привет, стало быть, от Павла Власова и его многострадальной матери, — и мечты о счастливом, без буржуев, обществе — тут, скорей всего, отсалютовал нам Максим из кинотрилогии, и сугубо большевистские поручения, данные ему как молодому и неопытному революционеру, и каторга за разбой, и «ячейки, маевки, демонстрации». «У него не имелось жалости к классовым противникам, будь то старик-профессор или молоденькая барышня. Все они были врагами, потому что не рабочие, не крестьяне, а чуждые и непонятные элементы», написано в повести.
Про старушку, которая то и дело оборачивается собакой (вывернутый наизнанку Мефистофель), а также про дворника в фартуке и бабу с младенцем и того не сказано. Самые, значит, обычные фигуры, без всяких особенностей.
Но мы-то, читатели разумные, давно смекнули, что принимать за чистую монету все то, о чем у Арно сказано как бы на полном серьезе, нельзя никоим образом. Какие тут, в самом деле, революционеры, какие дворники, почтенные интеллигенты и старушки, робко семенящие из одного века в другой? Игрушки все это, забавы, оловянные солдатики, наряженные хоть под кого. Чисто компьютерные модельки, передвигающиеся легким шевелением мышки. Реального, земного в них не больше, чем у русалок из невских глубин. Тех, правда, не то чтобы сильно жалко, равно как и всяких легендологов-русалковедов, за которыми не стоит ровно ничего, кроме безудержной, фонтаном бьющей авторской фантазии. За интеллигентами, как и за революционерами, все-таки что-то стоит, хотя и разное бесконечно. Чуть-чуть обидно — правда, самым краешком сознания — за тех, кто в реальности все-таки существовал и чья жизнь частенько бывала даже трагической, — их-то за что помещать в этот бесконечный шабаш из уродов, сумасшедших и утопленников? Разве что для придания текстам хоть какой-то земной опоры. Но в атмосфере этих романов/повестей все они, как мы уже заметили, уравнены, ибо есть простые фишки.
Но в таком случае — для чего они все? Для чего крутится-вертится этот бесконечный паноптикум, он же кукольный театр, ведь не вхолостую же запущен этот забавный, хотя и несколько утомительный, механизм? Вокруг чего вращаются его маховики и шестеренки? И куда, в конце концов, приходит вся эта столь разношерстная компания, где находит свое упокоение? Не летает же она по Питеру до сегодняшнего дня, наподобие тучек небесных. И осиновые колья забиты в их могилы тоже ведь, поди, не зря… Имеется в повести такой как бы сквозной мотивчик — именно для этой процедуры приезжают ночью на кладбище две какие-то странные личности.
А вот и не угадали! А вот и зря. И вообще — хоронить их рано, они, как сказано одним из героев, истинно что бессмертные. Все они обитают нынче — где бы вы думали? — в самом питерском Доме писателей, том, что на Звенигородской улице. И проживают они там в подвале, изредка поднимаясь из него наверх, дабы станцевать в зале медленный танец под похоронный, разумеется, марш, а также поприсутствовать на собраниях писателей — всяких презентациях, обсуждениях и юбилеях. Там и красный командир писатель, вместе с бабой в платке и с младенцем, и титулярный советник, и учитель музыки, и солдат на деревянной ноге, инвалид непонятно какой войны…
Видимо, каждый из них призван олицетворять собой какую-то ветвь сегодняшней литературы, а может быть, и критики вкупе с литературоведением. Предположим и такое. Неслучайно же эта кочующая по временам и пространствам компания столь разношерстна и находит пристанище именно в Доме писателей. Но подтверждений этому в повести нет, так что оставим вопрос открытым.
Но и сказать, что наличествует тут разве что одна шутливость с ерничеством и ничего больше, — все-таки неверно. Балагурство — да, игра вместе — и вприпрыжку — с насмешкой, перевертышами и фантазерством без границ — тоже. Но — не только оно. Какая-то из всего этого балаганства выглядывает почти что тайком пробравшаяся туда, в насквозь придуманный мир из кукольных персонажей, потаенная тоска по — страшно вымолвить — литературоцентризму. Тому самому, ушедшему в вечность, но нашенскому до последней своей запятой. По временам, насыщенным литературой, всяческими спорами вокруг нее, взволнованными и волнующими, теми, что казались прямо-таки до зарезу важными, когда в литературе словно пульсировала сама жизнь. Да литература тогда и была нашей жизнью.
Когда писатели дискутировали всерьез, и мысли их (пусть далеко не у всех) далеки были от вопросов сугубо материальных, и казалось, что это — навсегда, что по-иному и быть не может…
Да, оно все исчезло, и похоже, навсегда. Да и было ли на самом деле, а не в наших о том представлениях?.. Тоска же по тем временам осталась, затаенная, глухая тоска, вот и прорывается она то в сугубо фантазийных представлениях, то в мечтаниях, то даже в приколах и ерничестве. Мало ли в чем она еще может осуществиться.
Для неистового фантазера Арно, при всей заведомой кукольности его персонажей, эта тема по-своему знаковая, и подходит он к ней в полном соответствии с собственной, сугубо фантазерской природой.
Взять хотя бы его роман «Смирительная рубашка для гениев» (2012), жанр которого обозначен просто и без затей — роман-бред.
Что бред, то бред, спорить не будешь. Оказывается, всё в том же злосчастном Петербурге, на который вечно сыплются несчастья, а сам он и вообще город призрачный, вдруг, один за другим, стали пропадать писатели. Сначала, сказано у автора, исчез Пелевин, а за ним
потянулись и другие известные и не очень известные широкому кругу, но уважаемые в литературных сообществах писатели. Писатели стали пропадать по всей стране. В Москве и Новосибирске, Петербурге и Костроме… Сначала они переставали посещать литературные тусовки, презентации и фуршеты, а потом и вовсе пропали из поля зрения их читателей и почитателей. Так, были отмечены исчезновения Михаила Веллера, Валерия Попова, Александра Мелихова <…> Александра Кабакова <…> и многих других…
Что же случилось с несчастными, куда заведет их безудержная фантазия Арно?
А в психиатрическую больницу, разумеется. Туда — сначала на разговор с врачом — отправляется автор, дабы посмотреть с его помощью на быт этого прежде совершенно неизвестного ему заведения. Он ведь писатель, хочет в своем романе рассказать о человеке несчастном, ищущем успокоения после потери любимой, и знакомый предлагает ему лечь на месяцок-другой в клинику, «чтобы разогнать грустные мысли». Там и подлечиться можно, и отдохнуть, да и кормят в ней неплохо.
А дальше все закручивается как в страшном сне, с такой же интенсивностью и безнадегой. Поначалу врач, такой вроде бы чуткий и внимательный, нашего писателя выслушивает и со всей душой хочет ему помочь, но на самом деле — попросту оставляет его одного в пустой комнате, а сам куда-то исчезает.
И встревожившийся писатель в поисках его отправляется странствовать по больнице, что не так-то просто. Известно ведь, что заведение это суровое, в него только попасть просто, а выбраться из него — замучаешься. И находит он там, в этих скорбных стенах, всех исчезнувших было писателей. Правда, очень скоро выясняется, что творцы эти утратили в ходе лечения свои имена и именуются теперь цифрами, например Тринадцать-Четырнадцать или Дважды Два Четыре. Как, значит, у Е. Замятина, в знаменитой его антиутопии «Мы», хотя других точек соприкосновения с ним у Арно нет.
Так за что же забрали их всех, бедолаг, в эти мрачные стены? От чего собрались лечить?
От их творчества, разумеется. От глупого и даже преступного, сказано в этом бреде, намерения писать никому нынче не нужные книги, в то время как, говорит герою все ж таки найденный им врач-психиатр, «все они могут стать успешными менеджерами, бухгалтерами, администраторами, торговыми и рекламными агентами» и приносить обществу пользу. Эту взволнованную речь толкает перед несчастным творцом все тот же врач, носящий — в полном соответствии с фантазийно-игровой природой романа-бреда — имя и фамилию петербургского писателя и философа Алексея Грякалова.
Тут, в этой речи, декларируется вся суть нынешнего грустного, точнее сказать — отчаянного положения, в котором оказалась культура, и в самом деле не то чтобы слишком востребованная обществом. Что в реальности тревожит очень многих, а вовсе не только философов, психиатров и писателей, выведенных в фантазийно-шутовском романе. Разворачивая перед слушателем свою программу борьбы со зловредными писаками, упрямо отвергающими требования времени, живущими в нищете, но и по-прежнему пишущими, этот на минуту прикинувшийся врачом писатель-философ (мы, разумеется, ни секунды не верим, что это и в самом деле Грякалов) изрекает:
Ведь наша задача не просто вылечить больных литераторов, наша
задача — направить их недюжинный ум, способности и энергию на пользу нашему капиталистическому государству.
Не будем тут пенять Арно за то, что писатели, выведенные, точнее, упомянутые им в романе-бреде, по своим дарованиям ничего общего между собой не имеют. Его, похоже, волнует не степень их дара, а, скорее, само по себе наличие в обществе писателей как особого общественного класса, пусть даже состоящего из людей, почти что ничем и никак между собой не связанных, объединяет которых разве что бумага, на которой напечатаны их труды. Все они, согласно авторской мысли — вспомним и повесть о призраках, населивших подвал Дома писателей, — есть нечто отжившее и никому не нужное. Что-то вроде керогазов и керосинок на нынешних супероборудованных кухнях.
Сплошное, словом, горе и тоска. Которые все интеллигентные люди с автором безусловно разделят. Вздохнут и эдак с горечью протянут — что есть, то есть, да-а…
Беда разве что в том, что в романе-бреде (а что мы, собственно, от бреда такого уж серьезного хотим? Арно снова как будто опровергает себя самого!) эта и в самом деле печальная мысль с тем, что в романе происходит, не связана почти что никак. Романные приключения в нем сами по себе, а писатели, даже запертые в злосчастном доме скорби, — соответственно, сами. Идти им некуда, да и незачем, и удалась ли с ними операция по искоренению в каждом из них злодейской привычки, так и осталось неизвестным. И какой тут возможен выход, и куда направится романное действие?..
Действие — целый каскад всевозможных мини-событий и приключений, наподобие полета авторского двойника над ночным Петербургом, причем летит он на золотокрылых грифонах, тех, что с Банковского моста, — или увлекательного обсуждения петербургскими ангелами вопросов сохранения исторической части города. Имеется тут и любовь, ибо какой же роман без нее, и куча связанных с ней происшествий: ведь любовь настигает героя именно в больнице, а оттуда попробуй-ка выйди…
Да, что касается увязки каких-либо интересных и даже серьезных мыслей с заведомо несерьезной, насквозь игровой (игрушечной) стихией, переполняющей эти книги, или их, мыслей, развития в сторону, допустим, углубления или расширения, то ее тут маловато. Безудержная фантазийность вкупе со всякого рода ужастиками, перевертышами и страшилками у Арно как бы сама по себе, а подспудные размышления — сами по себе. Даже — самые из них любопытные, те, что читатель уже готов полностью с автором разделить.
Надо сказать, что некоторых из тех придумок, что переполняют фантазийно-абсурдистскую прозу Арно, искренне жаль. Что-то очень любопытное и даже щемящее есть в его, скажем так, романном предположении (имеется в виду роман «Живодерня», 2005) о том, что где-то в петербургских подземельях по сей день существует племя чудь, издавна преследуемое всякого рода врагами, и оно вынуждено было выживать вопреки козням и гонениям. Но действие книги опять-таки улетает неведомо куда, в сферы приключенческо-криминогенные, в сущности совершенно с несчастной чудью не связанные. Да мы эту чудь по сути и не видим — так, в сторону таинственных подземелий, где они обитают, лишь брошен мимолетный взгляд.
Но господь с ней, с этой древней, почти что мифической народностью. Реальных, живых людей, из плоти и крови, тоже, пусть и изредка, но все-таки затронутых в книгах нашего фантаста, жаль немножко больше. Мы уж не говорим о несчастных писателях, коим сейчас и впрямь живется несладко и чьи труды не слишком затребованы обществом. Тут Арно совершенно прав. Или — о несчастном Андрее, герое «Романа об утопленниках…», — он тоже заслуживает, сдается нам, какой-то иной участи и иного, более сострадательного внимания. Тому нас веками учила наша литература и оставила-таки именно поэтому у нас в сердцах особую как бы зарубку. Жаль даже известного питерского революционера Ивана Газа́, лихо поименованного у Арно «Ванькой Газом» («Здорово, Ванька Газ!»), — тоже ведь небезынтересная была фигура, даже трагическая, а здесь он простая фишка.
Не везет тут, одним словом, народу живому, в отличие от всякого рода нежити и оборотней…
Никому, конечно, не запрещено запускать эти фигурки, поименованные людьми, в литературную стихию беспредельно выдуманную и вытворять с ними любые фокусы, вплоть до самых изуверских, благо они запечатлены всего лишь на бумаге. Гоголь ведь тоже был всемирно известным фантазером и допускал такие фантасмагории, вычуры и измышления, что до самой их глубины мы и по сию пору достать не можем.
Человека он, однако же, не забывал, даже в самых невероятных обстоятельствах. Даже сажая его на черта или заставляя частичку его гулять по Невскому в виде Носа. Почему-то именно человек был у него в таком фаворе.
И как-то жаль, что от Гоголя (допустим его тут в качестве эталона небывальщины) может остаться действительно лишь одна небывальщина. А что-то очень важное вынуто.