Мы проспали апокалипсис. В кротовые норки полилась вода, не начнешь как следует лапками шевелить – утонешь. Прозреть бы тоже было неплохо, но будем предъявлять реалистичные требования к представителям кротовьего семейства.
Как так вышло? Для начала опишу симптомы. Так вот – у меня тяжелый симптом читательского дежавю. Многочисленные тексты моих ровесников, авторов поколения тридцатилетних, вызывают даже не чувство, что видел где-то похожее. Нет, они вызывают чувство, что уже читал именно этот текст. Мне даже случалось переспрашивать у друзей: «Ну ведь читали же мы с тобой это, да?» Каждый раз – не читали, не помню, не видел. Хоть лед прикладывай к голове.
Как натура романтичная, я сначала решила, что все дело в ноосфере. И где-то мы с ровесниками ходим в одном и том же мире идей, бродим. Лежат там, значит, тексты, на полу, в мешках, уже готовые. И я вот глянула и мимо прошла, а коллега подобрал и написал, явил текст миру.
После я стала грешить на то, что называю «феномен картонки». Вы знаете, поколение тридцатилетних обожает писать про картонки. На картонке получают психологическую травму, когда стоят на ней на рынке босиком, а тетка-продавщица кое-как прикрывает детский задик шторкой. И холодно, и неловко, и ветер по рынку свищет, а мама к тому же говорит, что жопа-то у тебя совершенно никудышная, в кого только жопа такая. Лихие девяностые! Травма! Впрочем, мне случалось наблюдать текстовую миграцию картонки с пола на стол, на ней, кажется, ели шашлык, бесприютно и неблагоустроенно. Так бы и обняли себя, маленьких таких, на коленки усадили. Отчимы наши – такие козлы, что слов нет, в школе буллят, первая любовь топчет самооценку, как боевые слоны конницу. Но почему это все, черт дери, так трогает уже взрослых тридцатилетних дядь и теть? Отодрать корочку с болячки, глаза под лоб закатить, встать в позу: вот-де мой крест – всем крестам крест. Спасибо, если читателю хоть юппи нальют, пусть смахнет ностальгическую слезу в качестве моральной компенсации.
Что уж и говорить, детство в девяностые – это так себе развлечение. Если мордобой не у тебя в семье, а у соседей за стенкой – ты уже счастливчик. Впрочем, чтобы травма состоялась, необходимо ее заметить, признать таковой. Детство после ВОВ намного страшнее, об этом писали, но без гипертрофированной фиксации – жри, че дали, и вставай страну отстраивать, – план был прост. Небрежно к личности, зато конструктивно. Правда, массово подзастряли неврозы в коллективном бессознательном – до сих пор с тарелки дочиста доедаем по завету послевоенных бабушек.
Прописать травму, чтобы ее избыть, кажется неплохим планом. На деле избывание превращается в смакование, бесконечное перемывание косточек, которым давно место в земле. Пятьдесят одинаковых романов о мертвых родственниках. Сто пятьдесят – о личностных расстройствах автор_ок. Очень это все интересно, конечно, а делать-то мы с этим будем что? Пока, будто в музее, все выставили и ходим кругами. Раз посмотришь – еще ничего так, изобретательно. На другой – рот от зевоты порвался. Вот и все, спасибо, хватит.
Есть версия, что апокалипсис обладает потенциалом расставлять все по местам. Довольно нелепо тридцать лет подряд рыдать, что тебя не любит маменька, когда понимаешь, что в любой момент может прилететь в лоб ракета просто потому, что передел мира вошел в горячую фазу. Риски преждевременной и несправедливой кончины совершенно на другом уровне ставят вопросы смысла. Ты вот зачем сейчас нужен? Неужели затем, чтобы без конца расчесывать собственные старые болячки? Может быть, дорогой друг, у тебя за душой теплится какой-то проект, образ будущего? Своя версия, какого черта человек рождается и умирает в страданиях? Ты прости, что я так в лоб спрашиваю, но ты ж писатель вроде как, с тебя и спрос в нашем богоспасаемом литературоцентричном отечестве. Не твое отечество, говоришь, тебе просто подкинули? Это ты зря, бесчестие еще никому не помогало.
Либо мы на пороге взрыва по Лотману, когда культура совершит качественный скачок вперед, создаст новое, после всем надоевшего периода воспроизводства одного и того же. В таком случае, происходящее сейчас в литературе – это просто этап, и самое время напрячь силы, чтобы оказаться в эпицентре грядущего прорыва. Либо мы и правда последние и больше действительно ничего не будет, но ведь это тоже почетная миссия. Взрослый человек не помнит, как было больно, когда у него в младенчестве резались зубы. Время зашить свои раны и бесстрашно смотреть вперед, даже если впереди нас ждет только пропасть.