Новой подборкой рассказов в заблокированном на территории РФ протестном онлайн-журнале (знающий поймет) Евгения Некрасова размежевывается с доминирующим дискурсом издания, исправно публикующего ее сочинения вот уже полгода. Рассказов в последней подборке три, и все они так или иначе рефлексируют российско-украинский конфликт. Критик Саим Филиппов пишет, что эта подборка – «весьма неуклюжее наложение платоновского языка на вражескую пропаганду и самые дремучие фейки», и авторка действительно работает с фейками и стереотипами, но (это может не заметить только ослепленный репутацией площадки публикации и гражданским бэкграундом Некрасовой) разоблачая их, демонстрируя их несостоятельность и психологическую недостоверность, а лексические и синтаксические нарушения делают то же на уровне языка, как бы подтачивая конструируемую реальность изнутри.
В рассказе «Мародер», открывающем подборку, практически все действие разворачивается вокруг танка, едущего по освобожденному Мариуполю – родному городу главного героя, не названного по имени танкиста-водителя. Кроме него незримо присутствуют другие члены экипажа – командир и наводчик-оператор, своего рода голоса в голове – герой коммуницирует с ними исключительно через «говорящую шапку». Пространственная стесненность очерчена с первого же абзаца – «в тесноте гробяного нутра бронированной боевой машины», что (отмечаю специально для Филиппова) должно исключать буквалистское прочтение рассказа, структурообразующим действием которого является собирание и заталкивание в танк всевозможных предметов от электрического чайника до стиральной машины и унитаза. Герой едет по разрушенному городу своей юности, несколько смущенно, но «любуется результатом работы» и ищет отделение службы доставки грузов, чтобы отправить награбленное семье в Донецк. Фирменная чертовщина Некрасовой начинается, когда водитель в очередной раз покидает танк, только теперь с целью «затрофеить самку». Вместо певчих гурий ему встречаются «когда-то женщины». В городе стоит запах серы, солярки и разложения. Пытаясь вернуться назад к оставленной боевой машине, мародер теряется в неузнаваемых закоулках родного города, и если поначалу новые топонимы вроде улицы Шухевича или проспекта Героев АТО его просто злят, то к финалу рассказа выбившийся из сил после побега от голодных чумазых детей (которых мародер видит как инфернальных карликов и сатиров) на переулке Мертвой русни герой, а вместе с ним и читатель, догадывается, наконец, в каком мистическом измерении он очутился.
Нет ничего проще поверхностной интерпретации текста, которой, полагаю, придерживались редакторы онлайн-журнала: «Никакой тебе, воин, Вальхаллы, как бы ни увещевал Прилепин, – в ад попадут все». Но авторка оставляет возможность радикальной переинтерпретации: «Постмайданная Украина и есть воплощенный ад на Земле». И если самой Некрасовой не закладывалась эта амбивалентность, то для чего, спрашивается, было делать персонажа уроженцем Мариуполя, ведь куда созвучнее либеральному мифу звучал бы внутренний монолог человека откуда-нибудь из самой глухой глубинки России? С другой стороны, рассказ потерял бы измерение трагедии ради чистоты месседжа – недопустимая для писателя жертва. В подтексте остаются обстоятельства, которые вынудили человека покинуть родной город и взять в руки оружие, но именно такие умолчания отличают художника от пропагандиста.
Во втором рассказе авторка работает со стереотипами и предрассудками уже по нашу сторону ленточки, говоря об Украине как фабрике телефонных мошенников и об оккультной природе политического украинства. Три киевские ведьмы (снова без имен, но с обозначением функций – «жена мужа», «мать сына» и «потерянная для мужчин») устраивают магические ритуалы по фотоснимкам погибших в СВО россиян, вызывают из иных миров их души и, представляясь различными потусторонними сущностями, вынуждают покойников являться родственникам в ночных кошмарах, чтобы призывать их к свержению диктатора. Несмотря на очевидно сатирический характер произведения, Некрасовой удается передать и ужас жизни в прифронтовом городе, и сложность «дилеммы лжи», и даже тоску по мужскому вниманию цисгендерной женщины, днями разговаривающей с одними покойниками. Удивительнее всего, что в художественном пространстве текста и убитый своими однополчанами уголовник-вагнеровец не выглядит безоговорочным безусловным злодеем, а вызывает если не сочувствие, то жалость. Все это выводит рассказ далеко за пределы постмодернистской иронии.
Третий и завершающий текст подборки, «Безнадеждие», повествует о женщине с нетипичной профессией, таксистке Инне, матери мобилизованного двадцатилетнего парня, от которого больше месяца не поступало вестей. На этот раз место действия рассказа выбрано более привычное для некрасовской прозы – автомобиль героини курсирует по спальным районам и окраинам Москвы, где-то между Подольском и Бутово. Обеспокоенная судьбой сына и распаленная новостями, слухами и прочей сомнительной информацией, женщина пытается завязать разговор о геополитике (а через нее, очевидно, о своей трагедии) с каждым новым пассажиром, но те по большей части отмахиваются от нее и посмеиваются над наивными построениями далекого от системного анализа человека. В диалогах – емких, обрывочных, ленивых, аутичных – разных, которые занимают большую часть рассказа, осуществлена полифония голосов и мнений, и это не либеральные или охранительские клише, а выстраданные замечания и острые аргументы неравнодушных к судьбам Родины людей. Как можно догадаться, рассказ отсылает к «Тоске» Чехова, однако там, где у классика извозчик не выдерживает одиночества и выговаривается о почившем сыне своей кобыле, жующей сено, у Некрасовой развязка решена трансгрессивно, на повышенных тонах. В салоне автомобиля оказывается идеологический враг героини – блогер-военкор с литерой «Z» на плече, меркантильный, высокомерный, у которого на каждый порочащий факт находится оправдание и объяснение. Инна видит его воплощением всего ненавидимого в обществе и режиме. Выйдя из себя, она разгоняет автомобиль до предельной скорости и вписывается пассажирской стороной в железобетонную опору освещения. Только в состоянии контузии, с поломанной ключицей, торчащей из прорванной кожи, выползая из искореженной машины, она осознает, что совершила непоправимое – оборвала чужую жизнь «тоже человека».
Да, Некрасова фантазирует, пишет о том, чего, к счастью, не видела и не испытала, в качестве материала использует заведомо подложную информацию, но делает это осознанно, превращает уязвимость своей позиции в сильный прием, в достоинство – и умещает в небольшую подборку пропасть между теми, кто вынужден полагаться на неподтвержденные свидетельства, и теми, кто оказался в гуще событий.
Эти придуманные мной рассказы альтернативной Некрасовой темны и беспросветны, но сложны и исполнены любви и сострадания – в отличие от тех машинальных, чуть ли не машинных верлибров, прямых как агитка, которые Некрасова реальная вот уже полгода публикует в протестном онлайн-журнале, заблокированном на территории РФ.
К сожалению, мой вымышленный коллега Филиппов исчерпывающе прав по поводу этих сочинений – там только некрофильские прибаутки, замешанные на вражеской пропаганде и самых дремучих фейках в духе «Не нашла в магазине еду, / Сына доставили в гробу», «Танк, а танк – ты что, решил, что ты панк? / Зачем набил татуировку зет на бо́ке? / Зачем нацепил бирюльку-стиралку на пузо?», «Когда дети детей моих детей вырастут, / Они еще будут платить репарации» и т. д. Не рассказы, нет, рассказы еще нужно придумать – безалаберно скомпонованные верлибры, написанные с единственной целью – отметиться в правильном месте с идеологически верным высказыванием. Критика подобных произведений аккуратно складируется безымянными тружениками в телеграм-канале «Война с фейками», только к литературе все это не имеет никакого отношения.