Известнейший советский анекдот заканчивается словами: «Тенденция, однако». Об одной из нынешних тенденций и пойдет разговор. Все цитаты в тексте взяты из открытых диалогов в социальных сетях и приведены анонимно: пусть авторы опознаются по своим достижениям, коих немало.
Общество в России и до СВО не отличалось однородностью, а нынче в буквальном смысле расколото на две очевидно неравные части. У каждой – свой пакет идеологем и ценностей. Есть, однако, кое-что объединяющее, а именно – тенденция вести диалог с оппонентом.
Приемы каждый выбирает по себе. Так, известный литературовед и педагог X идеологических противников и инакомыслящих коллег именует с помощью местоименного наречия «так называемый», например: «Так называемая Лямбда Лямбдова сказала (сделала) то-то (вопиющее с точки зрения X)».
Вообще, «так называемый» употребляется в речи, когда надо: 1) ввести малоизвестное или неизвестное понятие (пример: «Так называемый хейтинг расцветает в соцсетях»), 2) представить объект как симулякр, подчеркнуть его мнимость, отнестись к нему иронически, пренебрежительно. Введение в текст собственного имени через «так называемый» в первом значении не поддается объяснению; во втором же ирония пишущего призвана подчеркнуть сомнительность всего, что делает та самая Л. Лямбдова, но на деле неизбежно ставит под сомнение ее собственное существование (метонимии не получается), что абсурдно: какого бы мнения ни придерживался о Лямбдовой говорящий, она существует, и это неотменимо. Снижение, обесценивание, вербальная агрессия в псевдовежливой форме – вот речевая стратегия X.
Он же высказался о трагической гибели журналиста Д. Дугиной: «…убивать не надо никого. И Гитлера не надо было. И Чикатило. И Дугину эту убогую и отвратительную <…> Сказанное не снимает с Гитлера, Чикатило, Дугиной, ее отца и им подобных прямой ответственности за страшные смерти людей». Уравнивание погибшей с персонами, чьи имена в социально-политическом дискурсе стали знаковой персонификацией глобального зла, удивляет, при всем уважении к Дугиной и сожалении о ее оборванной жизни, прежде всего несопоставимостью масштабов деятельности и целевой аудитории. Несопоставимы и основания для сравнения: с одной стороны, государственный лидер и идеолог, с другой – маньяк, с третьей – профессионал, выполняющий свою работу.
Другой литературовед – не менее известный и уважаемый Y – написал о коллеге, с которой не сходился во взглядах: «Начинала блестящим критиком, умерла тупой графоманкой». Характеризуя умершую, Y, вне сомнения, имел в виду дискредитировать ее как профессионала и минимизировать ее вклад в культуру, то есть опять-таки обесценить то, что она сделала. Оценочность суждения, убедительность вместо доказательности в сочетании с эмоциональностью посыла выдает заинтересованность пишущего в универсализации его личной оценки.
В такой логике нормально назвать недружественное издание «смрадным», а его редактора «полуграмотным», научного оппонента обвинить в подведении «идеологической Z-базы» под критику историко-литературного исследования. Заметно, что имеет место попытка кэнселинга: отменяется все, что не соответствует воззрениям пишущего. Подразумевается, разумеется, сверхценность собственных трудов.
Можно посетовать на то, что «культура отмены» оказывается инструментом самоутверждения для людей, как будто вполне утвержденных. Но интереснее иной процесс, который можно в духе времени назвать «дебахтинизацией» отечественного гуманитарного знания: отменяется Другой, любой Другой, чей ход мышления не соответствует выбранному кем-либо стандарту.
Примеры литературоведов X и Y, увы, не исключительны в сегодняшней российской культурной ситуации. Известна и показательна острая полемика вокруг произведений поэта Евгении Бильченко, которая за последние годы радикально поменяла взгляды на политическую ситуацию и – как следствие – страну обитания. Не так давно она стала одним из авторов антологии современной патриотической поэзии. Увидев ее произведения рядом со своими, несколько российских поэтов-патриотов, возмутившись соседством, упрекнули Бильченко в перебежничестве и прежнем служении враждебным кумирам. Но разве мы не проходим путь, состоящий из проб и ошибок, разве не имеем права менять мировоззрение?.. Забавно, что разворот, совершенный личностью, послужил основой для другого упрека в адрес поэта Бильченко, на сей раз в графомании. Последний прозвучал от автора смелой, поражающей новизной метафоры «хлопо́к ресниц» (обычно хлопают либо в ладоши, либо ушами, ресницами производят другие действия, не создающие шума). Автор также пожелал Евгении Бильченко встречи со следователем, а далее начал действовать в жанре политического доноса. Цитировать – не хватает профессиональной отстраненности…
Все это так странно знакомо. Из «Четвертой прозы» Мандельштама:
Мальчик, в козловых сапожках, в плисовой поддевочке, напомаженный, с зачесанными височками, стоит в окружении мамушек, бабушек, нянюшек, а рядом с ним стоит поваренок или кучеренок – мальчишка из дворни. И вся эта свора сюсюкающих, улюлюкающих и пришепетывающих архангелов наседает на барчука:
– Вдарь, Васенька, вдарь!
<…> Что это? Жанровая картинка по Венецианову? Этюд крепостного живописца?
Нет. Это тренировка вихрастого малютки комсомола под руководством агитмамушек, бабушек, нянюшек, чтобы он, Васенька, топнул, чтобы он, Васенька, вдарил, а мы покуда чернявого придержим, а мы покуда вокруг попляшем…
– Вдарь, Васенька, вдарь!
Современные Васеньки, как правило, принадлежат к последнему советскому поколению, к генерации комсомольцев, и живут по усвоенной в юности модели. Выбрать себе противника, подверстав его под так называемый образ врага. Напасть, быстро и беспощадно, огорошить, лишить значимости, ценности, уничижить и топтать, вгоняя в землю, даже если «враг» физически уже в могиле. Не дать пикнуть, не оставить ни малейшего шанса на ответ или позднейшую реабилитацию.
Один из действующих в социуме процессов можно обозначить как «трансмиссия (трансляция) норм через поколение». После большевистской революции 1917 года появилось множество талантливых литераторов, ученых, инженеров и др., которых Советская власть, если не уничтожила, признала своим порождением. Их творческую активность – если та была выгодна государству – власть полагала своей заслугой. Фактически эти люди принадлежали к последнему дореволюционному поколению, то есть успели сформироваться под воздействием предыдущей системы ценностей, получить образование, некоторые даже определиться с профессией. Пока первое революционное поколение созревало, они действовали в новой парадигме, реализуя на благо воцарившейся социальной формации прежние представления о долге, чести, профессиональной этике.
В 1990-е и особенно в 2000-е годы, когда социализм закончился и прежняя государственность сменила другую, на историческую сцену вышло поколение последних комсомольцев-карьеристов, бывших комсоргов. С 2000-х и до сего дня именно люди в возрасте от пятидесяти и старше – наиболее активная сила в обществе: сорокалетние еще не набрались опыта, чтобы из-за кулис перекочевать на подмостки. Их выход следующий.
Парадоксально, что капитализм в России развивали бывшие комсомольцы, новая государственность укреплялась ими же и т. д. А комсомольский лидер времен застоя формировался в среде, где социальная норма не включала в себя поведенческие паттерны личной чести и уважения к ближнему. Его учили другому. И при этом он, как правило, блестящий управленец, поэтому успешен в бизнесе и в самопродвижении.
Ясно, что в обществе действует не один закон, а сразу много и государственное управление представляет собой объемный процесс, не допускающий, однако, развития какой-либо одной тенденции. Нынешние ментальные комсомольцы на наших глазах постепенно оттесняются на периферию социальной жизни и с тем большей пассионарностью проявляют себя в соцсетях. Их страстные филиппики отнюдь не безвредны: они показывают пример младшим, по возрасту – своим детям, и те, зачастую за неимением лучшего (а в обществе, где приоритет – зарабатывание денег, с идеалами туговато), усваивают и ретранслируют дальше их обычаи. Тоже преемственность.
А когда люди такого склада начинают судить о литературе, получается, что «благонадежность» (с их точки зрения) автора определяет качество текста. Других критериев нет. И литературный процесс, происходящий помимо наших взглядов и оценок – ведь пишется и публикуется всякое разное, – никогда не будет осмыслен, если стоять на партийных позициях. Тем более когда партийность связана с тем изводом либерализма, который и либерализмом-то – в классическом понимании – назвать трудно, ибо идеология «деньги и власть любой ценой в одни руки» вряд ли способна породить что-либо конструктивное. Король, увы, гол, хамство есть хамство, и в нашем случае это следствие комсомольского воспитания, от которого уважаемые гуманитарии зачастую активно открещиваются.Выводы вряд ли утешительны. Никого не заставишь по капле выдавливать из себя комсорга, вдобавок некоторые заявят: «А я никогда в этой организации и не состоял!» (что ж, значит, комсорговскую поведенческую матрицу некомсомолец воспринял добровольно, зачем-то оказавшисьлучшим учеником). В обществе должен существовать авторитетный источник иного отношения к человеку – уважительного, в духе Руссо и романтиков. Такая сила на данный момент отсутствует. Может быть, поможет «искусство маленьких шагов»: каждый может заметить в своем посте резкий выпад, выделить его и нажать «Delete». Только так получится настоящая культура и настоящая отмена.