О коммуникативной поэзии я впервые услышала зимой 2021 года.
Интервью с профессором МГУ Владимиром Ивановичем Новиковым вышло на портале «Ревизор.ru» под дерзким заголовком «Поэзия нуждается в демократизации!». В нем шла речь о феномене внеэстетической или коммуникативной поэзии (определение Новикова) как о, возможно, лучшей на сегодня форме популяризации и продвижения поэзии в массы.
Дерзость содержалась в определении: «Внеэстетическая поэзия – это стихи, которые апеллируют не к разуму и не к эстетическому чувству, а к земным эмоциям и чувствам, даже к физиологии человека, способные подставить любого читателя на место лирического героя». И в примерах: коммуникативная поэзия для Новикова – это стихи Эдуарда Асадова и сегодняшних сетевых поэтесс Ах Астаховой и Солы Моновой. Продолжение традиций.
Для поклонников высокой поэзии эти имена – синонимы дурновкусия. Для Новикова – символы практической возможности изменить ситуацию в поэзии, не без оснований жалующейся на падение численности читателей-почитателей. «Асадовщина» – это литературно слабые тексты. Но они привлекают миллионы поклонников, потому что их авторы умеют задеть аудиторию за живое. Так же, как ранние стихи Анны Ахматовой. «Сероглазый король» как образчик коммуникативной поэзии – тоже разрыв шаблона. Но почему бы умелым авторам не обратиться к кругу тем, волнующих миллионы, и не попробовать написать «коммуникативные» стихи? Возможно, тогда люди к ним потянутся, и поэзия не останется «в меньшинстве»?.. Примерно таково было содержание нашей беседы.
Идея меня чрезвычайно заинтересовала. Об элитарности текущей русской поэзии я писала, говоря о финале премии «Поэзия» 2019 года в статье «Землетрясение в Антарктиде» («Бельские просторы», 2019, №10). Там было о недоступности «премиальных» книг для широкого круга читателей – и о дилемме, нужны ли людям эти книги или поэтические премии служат маркером лишь для узкого круга посвященных? Если последнее правда, то это проблема. Процитирую себя: «…если читатели «недопонимают» – самое время просвещенным проводить то, что братья Стругацкие называли «пассивной реморализацией»».
Можно ли вернуть стихам «шестидесятническую» популярность, создавая «коммуникативные», вместе с тем литературно совершенные тексты? Почему бы и нет? Взгляд на поэзию со стороны коммуникативности непривычен. Вместе с тем именно он высвечивает, так сказать, социальную ценность поэтического слова. Каждый из нас наверняка знает некоторых авторов, которые разом и «коммуникативные» (об их стихах хочется сказать «Как я сам этого не заметил?!» или «Это же про меня!»), и при этом вполне эстетические. Для меня таким поэтом стал Александр Брятов (1961–2020). Формально он был «рязанским автором», а фактически его знали в литературных кругах России и не знали по месту прописки.
В минувшем мае в Ярославле состоялся первый ярославский фестиваль современной поэзии «Волгорифмы». В качестве одного из спикеров я подготовила доклад о «коммуникативной» поэзии Брятова. «Вброс» идеи состоялся, доклад вызвал споры на хорошем профессиональном уровне. В числе прочих был задан прямой вопрос о характерных признаках «коммуникативной поэзии».
На мой взгляд, признаки коммуникативной поэзии перекликаются с признаками авторской песни (АП). Некогда ваша покорная слуга сформулировала их девять (см. статью «А что-то главное пропало…», «Октябрь», 2009, №12). Из их числа можно убрать те, что относятся к «музыкальности» жанра (но возьмем на заметку, что коммуникативная поэзия тоже предпочитает «звучать»!). Останется несколько базовых текстуальных черт:
– ярко выраженный, легко уловимый смысл, отказ от словесных экспериментов;
– наличие общедоступного и узнаваемого содержания. Для АП был обязателен романтизм как дух противоречия миру (палатка, костер и гитара – тоже протест в форме эскапизма). В коммуникативной поэзии протестности меньше, а житейскости больше: это приметы времени, вплоть до модных брендов и названий напитков;
– откровенность, особенно в части любовно-семейных коллизий;
– интерес к людям, испытывающим чувства и трудности. Думаю, он и создает нравственное начало коммуникативной поэзии. Оно проще, чем у бардов-шестидесятников, но все равно направлено в социум, взять хотя бы описания любовных передряг и советы, как из них выйти. Кстати, бардовская линия «перевоплощений» авторов в типовых лирических героев вполне сохраняется.
Интересно, что мне не встречалась коммуникативная гражданская или патриотическая поэзия. Почему?.. Может быть, она слишком рассудочна (а бывает и конъюнктурна)? Основной инстинкт безусловен и дает возможность поставить себя на место «юного Вертера». Инстинкт классовой ненависти уже более сложен. Он – для людей думающих и вооруженных собственными мировоззрениями, а если они разнятся – какая тут массовость. И еще: способность воспринимать мысли (не только чувства!) другого как свои называется эмпатией. Отсутствие нравственной эмпатии – тоже беда нашего общества. Она отражена в литературе и постоянно находит подтверждения в жизни.
Вскоре после смерти Юры Шатунова я прочитала в соцсети пост женщины, которая ехала в одном автобусе с компанией молодых мужчин, слушавших Юру и подпевавших ему. Автор поста сочла это пределом падения и девальвации культурных ценностей. Я же в первую очередь подумала о дефиците эмпатии у образованной страты. А во вторую – об идеальной коммуникативности текстов Сергея Кузнецова, написавшего главные хиты Юры. Недавно Кузнецов тоже скоропостижно скончался. Но его бесхитростные песенки сохранили привлекательность на 30 лет – и не для одного поколения. Наверное, русская эстрада тоже родственна коммуникативной поэзии – а в лучших своих образцах ею и является.
Понимаю, что здесь речь не столько об эстетике, сколько об идеологии. О вечном вопросе, должно ли искусство быть элитарным – или может позволить себе некоторую демократичность. Он, пожалуй, ничем не уступает гамлетовскому – и точно так же не имеет решения, ибо носители полярных взглядов не хотят слышать друг друга. Может быть, более развитый собеседник проявит гибкость подхода?..