Галина Юзефович написала большую статью, как правильно кэнселить русскую литературу. И раньше было понятно, что суть работы Юзефович вовсе не в разговоре о книгах, а теперь и подавно. Подумаешь, литература. Тем более русская. Главное – сформировать у читателей правильную повестку.
Использование литературы с целью формирования идеологической повестки в постсоветской России было налажено не хуже – а может, даже и лучше, – чем в советской. Ибо велось под прикрытием свободы и прав человека. Идут, например, открытые дебаты премии «Нос», и председатель жюри Анна Наринская сообщает, что в этом году на Западе актуальна постколониальная тема. И в нашем лонге есть постколониальный роман! – радуются жюристы и берут его в шорт. Не беда, что у России не было колоний, а бывшие союзные республики жили лучше, чем Тверская область. Главное, за Западом поспеть. А на Западе то эмпатию носят, то феминизм, то ЛГБТ – дел невпроворот.
Но в премиальные списки попадают книги, хоть как-то уже прозвучавшие. Так что не менее важный участок идеологического фронта – новинки. На которые и была поставлена Юзефович – мягкий транслятор нужных идей.
В «Дневном дозоре» Лукьяненко, Васильева есть эпизод откармливания ведьмы, потерявшей силу в бою. Ее отправляют в Артек – на детский энергетический бульончик – ибо переварить поток энергии взрослого ей пока трудно, может вытошнить. Галина Юзефович и нужна для того, чтобы читателей не вытошнило от жесткача прямой агитации. Она умело разбавляет повесточку эмоцией, пересказом, оммажиком – и идеологический бульончик готов.
Как это делается, рассмотрим на примере статьи Юзефович «Кэнселинг русской культуры: заметки по поводу».
Сначала в статье обрисовывается «объективное» положение дел: идет отмена русской культуры в мире, и с этим мы вряд ли что можем поделать. Они там всегда правы, а уж из-за СВО стали правы вдвойне – заняв позицию жертвы. Единственное, на что мы можем надеяться, что когда-нибудь они нас простят, – говорит Юзефович.
Это экспозиция. Теперь тезис:
Нет, мало ждать! Надо стараться исправиться самим, и для этого тоже кэнселить русскую культуру. Ибо разве можно «всем сегодня думать и говорить о культуре, которая нас вскормила и при этом, как кажется многим, не уберегла Россию от вторжения в Украину, от Бучи, от уничтожения мирных городов».
В гипнотическом языке М. Эриксона такой ход называется пресуппозиция. Когда сознание слушающего фиксируют на чем-то несущественном, а важную информацию проводят фоном – в обход критики и оценки напрямую в подсознание. В приведенной выше фразе: «…культура, которая нас вскормила и при этом, как кажется многим, не уберегла Россию от вторжения…» – отвлекающим сознание фактором выступает бессмысленная вводная конструкция «как кажется многим». Что здесь может «казаться»? Культура нас вскормила? Вскормила (кто-то кушал плохо, но это другой разговор). СВО идет? Идет. «Не уберегла», выражаясь языком Юзефович? Не уберегла. Нечему тут «казаться». Но пока сознание, пробуксовывая, пытается расшифровать бессмыслицу, фоном проводится мысль, которую напрямую не скажешь, но которая Юзефович как раз и нужна: на войне гибнут люди, и виновата в этом – русская культура.
Тезис озвучен. Теперь антитезис:
Юзефович принимается «защищать» плохую русскую культуру. Снова фоном проходит – и закрепляется – утверждение, что русская культура плохая. «Простая реакция, понятное дело, состоит в том, чтобы в ужасе отшатнуться от Пушкина и особенно Лермонтова (офицер, империалист, милитарист!) <…> Мне этот подход видится в корне неправильным <…> Нет, ни Пушкин, ни Вяземский, ни Катенин, ни Баратынский, ни Толстой, ни Гумилев не виноваты в происходящем сегодня с нами».
Зачем Юзефович перечисляет столько русских писателей? Затем, что частица «не» подсознанием не считывается. Юзефович специально собрала как можно больше русских писателей, чтобы ненавязчиво внушить – да, да, они все милитаристы.
После тезиса и антитезиса – синтез.
Русская культура плохая, мы должны ее отменить, но так, чтобы не было мучительно стыдно. «Но что-то же надо закэнселить, правда? Правда. На мой взгляд, закэнселить нужно наше родное (и, насколько я могу судить, специфически русское), проросшее в нас на протяжении ста пятидесяти по меньшей мере лет убеждение, что классики – это вечные современники».
То есть отменяем не русскую литературу вообще, а всю предыдущую русскую литературу. Современную, которая косплеит западную, оставляем.
Вот мы и добрались до нерва постсоветского либерализма – боязни преемственности. Главное, что наша «элита» делала последние тридцать лет, это старалась отменить прошлое, остановить историю, лишить нас корней, памяти и родины. Ради того, чтобы славянские рабы (slave) работали на благо «мира», о котором шла речь в начале статьи, и не мешали ему своей русскостью. Национальный образ русского – Илья Муромец, который не слушался князя Владимира и лез везде со своим понятиями справедливости и чести. Эта русскость западный мир раздражает. И Юзефович старается ее отменить:
«Это очень комфортное ощущение и большой соблазн – протяни руку в прошлое и обопрешься там на надежную руку условного Пушкина, Толстого, Тургенева. Но, как многие комфортные ощущения, это представляется мне очень вредным, опасным и преимущественно ложным».
Надо же, Галина Юзефович, которая всегда ратовала за комфорт и писала о комфортных книжках, тут сообщает, что «комфортные ощущения» от чтения Пушкина и Толстого – это очень вредно, опасно и ложно. И, вообще, перечитывать классику – крайне досадная русская черта.
Дальше Юзефович начинает говорить правильные вещи: что литература и язык меняются, что понимать Другого надо исходя из него самого и контекста эпохи. Не поспоришь. Этому ведь и учат литературоведов. Правда, Юзефович почему-то считает, что этому учит только она и ее коллега по ВШЭ: «Мы с моей драгоценной коллегой Татьяной Трофимовой преподаем русскую литературу <…> не совсем так, как это принято <…> мы занудно погружаем студентов в исторический, экономический, социальный и культурный контекст». Ну ладно, может, ей приятно думать, что «так не принято» во всех остальных вузах страны, оставим человеку его заблуждения. Тем более дальше идет самое яркое и самое верное место этого текста – утверждение, что надо учиться ценить различия. Да, с конца ХХ века наука говорит о том, что будущее – за умением принимать различия.
И вот, когда читатель согласился с верной мыслью и доверчиво раскрылся – надо добивать: «…сосредоточимся на «отдирании» Пушкина от себя (или, если угодно, себя от Пушкина), на осознании разделяющей нас дистанции. А главное, – и это, мне кажется, важнее всего – на воспитании в себе способности любить что-то, не уподобленное нам самим. Что-то чуждое – и прекрасное именно в силу этой самой чуждости».
В обертке того, что надо понимать и ценить различия, – совсем иная мысль: любите не себя, а чуждое.
Но для того чтобы ценить Другого, нужно уважать и ценить себя. А уважать и ценить себя – значит знать свою культуру, своих предков, свои корни, свою историю – все, на чем мы выросли и стоим, что дает энергию для будущего.
Только если я принимаю и ценю себя, я могу уважать Другого. Только когда знаю себя – вижу живую границу контакта. Если же я себя не знаю, то не знаю, и где мои границы. И вместо контакта будет поглощающий образ Прекрасного Чуждого, от которого я стану зависим, – и он эту зависимость использует. Наши младенцы, лепечущие «я выше национальности, я гражданин мира», в упор не замечают, что Запад, вопреки транслируемой (для нас) наднациональной повесточке, жестко отстаивает свои национальные интересы, ценит национальную культуру и бережет историю пуще зеницы ока.
А закончить хотелось бы хорошим, словами Ольги Токарчук – не такой уж, кстати, любительницы России, – которая на встрече с читателями во Вроцлаве сказала (перевод Т. Шахматовой): «Мое отношение довольно сильно изменилось от начала войны и до сегодняшнего момента, когда доходит очередная информация о блокировании российской культуры и о том, что с ней творят. Поэтому я до крови буду защищать литературу, буду защищать Чехова, Толстого, Гоголя».
И мы будем. И защищать, и любить.