Выпуск №9, 2021

Недавно я побывал во Владивостоке на фестивале «Литература Тихоокеанской России». Фестиваль молодой, проводился в четвертый раз. 

Приглашения на литературные фестивали и книжные выставки я всегда принимаю с радостью. Участие в них наверняка важнее не моим реальным или потенциальным читателям, а мне. Хотя за три, четыре дня, за неделю мало что можно увидеть, понять, но тем не менее благодаря таким поездкам Россия для меня становится все больше и разнообразнее. Очередной город перестает быть просто кружочком на карте, он оживает.

Очень хорошо, что число литературных фестивалей, конкурсов и премий в регионах страны растет. Перечислю некоторые. Фестиваль «КУБ» и конкурс имени Игнатия Рождественского в Красноярске, премия имени Александра Левитова в Липецке, фестивали имени Алексея Бельмасова в Ленинске-Кузнецком, имени Михаила Анищенко в Самарской области, премия Федора Абрамова в Архангельске, фестиваль имени Алексея Решетова в Березниках, премия «Дальний Восток» имени Владимира Арсеньева, фестиваль «Мы выросли в России» в Оренбурге, фестиваль «Читай, Ижевск!»… Продолжать, к счастью, можно долго. 

Съезжаются на них, нередко за свой счет, участники из самых разных областей, краев, республик. Кажется, возникает тенденция — литературное путешествие. 

Многие фестивали и премии носят имена писателей, причем не только широко известных. По сути, они возвращают нам несправедливо полузабытых или забытых поэтов, прозаиков, очеркистов, а для многих открывают их творчество. Отрадную картину наблюдал я в пансионате на берегу Волги — молодые поэты после семинаров обсуждали стихи Михаила Анищенко, наизусть читали их.

Нынче любое высказывание, особенно в положительном ключе, вызывает волну критики, а то и ругани. Скорее всего, обругают и эту мою заметку. И все же я посмею утверждать, что фестивали, семинары, премии — это капилляры литературной жизни. 

Писатель не должен быть медийной фигурой, но встречи со своими читателями или теми, кто интересуются современной литературой, необходимы. Взаимополезны.

В программе фестиваля во Владивостоке было заявлено мое выступление о Борисе Екимове. Мне хотелось поделиться своими впечатлениями о произведениях этого писателя — автора настоящей художественной летописи Задонья. 

Вскоре мой монолог перерос в разговор с пришедшими. Среди них была преподаватель местного вуза. Она рассказала: одна из ее студенток призналась, что, прочитав рассказы Екимова, стала замечать людей вокруг, здороваться не механически, а искренне, желая здоровья; стала видеть деревья, небо, птиц, вообще обращать внимание на мир вокруг. 

Да, екимовская проза действует именно так. И мне захотелось написать рассказ о том, как современный молодой человек меняется благодаря Екимову. 

Вообще участие в подобных фестивалях, семинарах дарит немало сюжетов. Уверен, что не мне одному. 

Не так давно я высказался о возможном и желаемом приходе в литературу «возрастных» авторов. Текст вызвал определенный интерес. Часть аудитории поддержала озвученный тезис. Были и те, кто не согласился. В частности, озвучен следующий аргумент. «Взрослый» автор в свои книги неизбежно привнесет личный опыт. А нужно ли снова читать в энный раз роман о «лихих 90-х»? Не слишком ли много написано, не дать ли теме остыть? Тогда какой актуальный для современного читателя материал может использовать «зрелый» писатель? Законный вопрос…

Тут нужно заметить, что проблема «знания жизни» — одна из причин общего падения интереса к литературе. Интерес к автору с «прошлым» ведет к тому, что неожиданным плюсом становятся факты биографии, которые языком науки обозначаются как «девиантность» и «маргинальность». Алкогольное прошлое считается серьезной заявкой на вхождение в литературу. Преодоленная наркомания идет классом выше: «уникальный жизненный опыт». Отсидка — тут можно рассчитывать сразу на включение в шорт-лист какой-либо престижной премии. При этом отечественных Чарльзов Буковски и Вильямов наших Берроузов все равно как-то не наблюдается. Авторам не о чем писать, поэтому читателю незачем читать. Исторические романы и фантастика даются не всем, да и поляна там достаточно утоптанная. Для сегодняшнего писателя средних лет, но с высокими, то есть нормальными для писателя, амбициями проблема выбора материала — не пустой звук. 

Есть ли выход из данной ситуации? Есть. И решение, как говорили раньше, должно носить комплексный характер. Предлагаю обратиться к опыту бездуховного Запада и вспомнить такие понятия, как сreative writing и «университетский поэт». Большинство западных университетов и колледжей предлагает программы «творческого письма». Значительная часть преподавательских кадров состоит из действующих писателей. Считаю необходимым использовать накопленный опыт в отечественной высшей школе. И сразу возникнет обоснованное сомнение. Какой из вузов захочет по собственной воле «нанимать» писателя? Механизм же стимуляции достаточно простой. Сделать наличие собственного писателя в университете бонусом при прохождении многочисленных плановых и внеплановых аттестаций и проверок, при составлении рейтингов вузов. Кроме этого, «свой писатель» — важный элемент персонификации вуза, способ выделиться среди себе подобных. Заманивать абитуриентов и их родителей новыми баскетбольными мячами и командой КВН, прошедшей в областной полуфинал, уже несколько старомодно. Необходима индивидуализация.

Очень важно, чтобы «университетский писатель» не был социальным иждивенцем, просто получающим зарплату. Он должен вести разработанный им факультативный курс свободной тематики: «Проблемы современного городского фэнтези», «Современная русская поэзия (от Бродского до меня)», «Трагедия и величие писателя, не понятого своим временем». Не нужно устанавливать какие-то количественные рамки посещаемости курса. Двадцать человек — прекрасно, два — тоже хорошо. Будут ходить те, кому это интересно. Среди молодого поколения много тех, кто тянется к писательству, но не удовлетворен пабликами в социальных сетях или роликами на YouTube. В воспоминаниях многих больших, состоявшихся писателей присутствует почти обязательная сцена. Он, неуверенный в себе вьюнош, побуждаемый родителями получить нормальную профессию (строитель, учитель, инженер), встречает «настоящего писателя». Надежды родителей рушатся. Да, прошло время, мы живем в эпоху цифры. Но при всей изощренности современных технологий эффекта личного общения ничто не способно заменить. В будущем армия маркетологов или айтишников может и потерять одного из своих бойцов. Им же, надеюсь, прирастет отечественная словесность. 

Впрочем, «творческое письмо» обязательно пригодится и тем, кто писателем не станет. В наших школах, где ученики по-прежнему исправно строчат сочинения, правильной организации текста почти не учат. Выпускники не знают ни о ритмических приемах в прозе, ни о «плотности текста», ни о контрапунктах. А ведь эти знания помогут написать и толковый пресс-релиз, и сценарий документалки об Уральском руднике, и длинное романтическое письмо девушке. Чего в жизни не бывает? Даже банальная заявка на какой-нибудь президентский грант у того, кто владеет сreative writing, получится гораздо более связной и отчетливой, чем у конкурента. 

Теперь несколько слов о самом университетском писателе. Что получает он помимо денег и стажа к гипотетической пенсии? Каков его нематериальный интерес? Он есть. Это обратная сторона общения студента с писателем. Автор также «закупорен» в своем пространстве, ему катастрофически не хватает общения за рамками привычного круга. Вдобавок издержки профессии и груз традиций: склонность к рефлексии, мрачноватый взгляд на мир, сформированный под влиянием русской классики, для которой «бедные люди — пример тавтологии». Но очень часто стенания по поводу несовершенства мира объясняются банальным незнанием этого самого мира. Общение с молодым поколением может и должно поколебать эти вековые установки. Конечно, самым лучшим итогом работы университетского писателя станут книги, написанные им. И они будут важны не только для него. Спросим себя: кто и когда читал роман о современном студенчестве? И здесь я с некоторым ужасом осознаю, что в памяти у меня всплывают чуть ли не «Университет» Григория Коновалова и «Студенты» Юрия Трифонова. Кто сегодня знает, чем живет, интересуется, к чему стремится эта не самая маленькая часть нашего общества? Которая, извините, является нашим будущим. Почему потенциально премиальные книги о «невписавшихся» важнее взгляда на тех, кто стремится и делает? 

Прекрасно понимаю все возражения и их резонность. Да, кто-то «наймет» писателя для статистики. Ушлый проректор вспомнит о родном дяде, сорок лет тому назад опубликовавшем стихи в многотиражке «Бой за уголь». Кто-то из принятых писателей забьет на работу и примется писать очередной роман о тех, кто не понят и не принят во всех смыслах. Но в нашем случае важен даже точечный результат. Если раз в год выйдет роман о молодом поколении, основанный не на внимательном чтении Фейсбука, а на живом общении с теми, без кого раньше трудно было написать роман, — с прототипами, то можно считать программу сработавшей. Не говоря уже о молодых авторах, которые продолжат русскую литературу благодаря иноземному сreative writing.

Вышел «Квартирай» историей обаятельной, но тоскливой — не то о супергероине, не то о маленьком человеке. 

Начинается он с затакта, рассказом о «моногороде», где «старшие и молодые постоянно варились в одном семейном супе, давно знакомом, где плавали все те же эмоции и события, накопленные веками». Не по нраву оказалась Зине эта «жизнь-движение-к-смерти», вечное «пережевывание» прошлого. Ей нужна была «жизнь-жизнь», когда «отковыриваешь в ней что-то новое, другое, оказываешься на новой улице хотя бы два раза в год».

И Зина покидает привычный мир в поисках небывалого: меняет профессии, все бесконечно далекие от моногородских, любовников — свайп влево, свайп вправо, ходит по выставкам и спектаклям, путешествует. Неоновое nihil ставит Зина над «обычной женской ответственностью за жизни людей», над служением многочисленным другим. Она служит только себе. Колонизирует новую планету — Москву — и покупает наконец квартирай.

Это триумф «новой женщины» в борьбе за пространство. Здесь ее не потеснят «беременные собою же» мужчины, домостроевские нравы моногорода, чужая память. Вот рай, в котором Ева не создана ни из чьего ребра, — монорай, где она независима. У пустого пространства нет смыслов, чтобы «сгружать» их в женщину. Кроме ее собственных. Кажется, вот он — последний шаг на пути героя, но им Некрасова только открывает рассказ: женщина независима — отлично. Но независима делать что? Есть ли жизнь после квартирая? 

Зина встречает Сашу. Он не лезет на женское пространство и не скучен, он продает лампочки и умеет жить. Но в самом темном своем углу он хранит «котлован» — память о теракте. Это взрытая глубина против евродвушки на «евангельском двенадцатом». Живая трагедия против комикса о супергероине. В ладные, чистенькие фреймы не вместить искореженной взрывами памяти, а в ее квартирай — его котлована. 

И Зина отказывается от Саши, отказывается делить свое отвоеванное пространство с «ошметками чужой памяти». Прежде она не решалась свайпить влево, чтобы не «выкинуть живую душу на помойку», но теперь поднаторела в борьбе за собственную безопасность. И на пороге перемены, впервые не вещественной, но существенной, она делает шаг назад. 

Финал рассказа — быстрая регрессия до прежнего состояния покоя, словно кто-то нажал STOP и REWIND: пленка побежала задом наперед. 

«Квартирай <…> вернул свои чудесные качества <…> как в самом начале, когда в нем только доделали ремонт».

И героиня, оказывается, никакая не Суперзина, а Зина-резина, как ее дразнили в моногороде, — упругая, неизменная, обреченная на вечный повтор. «Жизнь-жизнь» замыкается в повторе самой себя, будто ребенок заканючил, повиснув на рукаве: «купи-купи», «хочу-хочу», «куклу-куклу-куклу». 

Определенно, «портрет, составленный из пороков всего нашего поколения»: потребленчество и вещизм, независимость и одиночество, благополучие вместо счастья. Но с каждым доказательством Зининой «пластмассовости» хочется разубедиться в своей: чувствуешь себя и ужаленным, и более живым. Несмотря на Зинин печальный конец, в тоне Некрасовой нет обреченности и отчаяния. Неожиданно широким кадром над сломанной жизнью разворачивается безмятежный воздушный день, «когда квартирай, и лес, и верхушки Москвы залились светом». И мы от Зины вдруг — по-чеховски далеко и высоко над.

Писатель и публицист Александр Мелихов в одной из своих регулярных фейсбук-заметок сказал: «Я не очень верю в нравственность — как правило, она всего лишь идеализация нужд каких-то групп, которые с ее помощью превращают свои интересы в святыни». 

Вне связи с темой, которую развивал Мелихов (переписка Льва Толстого и Ильи Мечникова), его слова не раз вспоминались мне во время фб-скандала вокруг портала «Печорин.нет». Напомню, предложение платного разбора текстов — о, ужас! — «обнаружили» ревнители нравственности — и развили бурную речевую деятельность. Вербальные выражения недовольства безнравственностью дошли до степени формулировки «литературные проститутки». Ее с хэштегом употребил Дмитрий Филиппов в статье, если не ошибаюсь, «Герои нашего времени» на портале, если не ошибаюсь, «Альтерлит». Если ошибаюсь, ошибка простительна: сейчас уже яро-обвинительные материалы с ресурсов удалены, о чем заявил главный редактор «Печорина» Алексей Небыков 13 сентября 2021 года: «Клеветнические и оскорбительные статьи Инессы Ципоркиной и Дмитрия Филиппова о деятельности портала «Pechorin.net» и его специалистов удалены по моему требованию с сайтов «Камертон» и «Альтерлит»…» Материалы проходят юридическую проверку на предмет оценки возможных правовых последствий. 

Даже без экспертных заключений все те материалы смело можно было назвать недостоверными. Раздел «Услуги» с предложением критического разбора произведений вывешен на главной странице ресурса «Печорин.нет» с начала (!) его работы: весны 2020 года. После полутора лет возмущение Филиппова, который якобы о «предоставлении пикантных литературных услуг узнал впервые», воспринимается как анекдот: «А на четвертый день Зоркий Сокол заметил, что у сарая нет одной стены». 

Все прочие выпады содержали тот же или еще меньший процент достоверности. Сама по себе оплата разбора не служила пропуском для текста в толстые журналы и литературные проекты. Рецензентов «Печорина» упрекали в чрезмерной комплиментарности: мол, за деньги иначе не напишешь. Те, кто так утверждал, видно, судят по себе. Критики «Печорина» делают разборы «по заявкам» авторов настолько объективно, насколько способен к объективности критический субъект (тема моих колонок на «Печорине»). Авторам дается право не публиковать рецензии на их опусы. «Неточности» «обвинительной кампании» можно долго перечислять…

Но я — о другом. Об официально предлагаемом платном анализе текстов как поводе для хайпа и холивара в условиях сплошной коммерциализации литературы. 

Оглянитесь вокруг! С 1990 года издание книг за деньги авторов — популярное направление малого бизнеса, нормальное, как и печатание стихов и прозы в газетах «на правах рекламы». С усилением кризиса даже издательства-гиганты «нераскрученным» авторам предлагают различные схемы софинансирования их книг (только делают это с глазу на глаз, не в том ли разница?). Литагенты не столько представляют писателей издательствам, сколько называют суммы, способствующие изданию. Рефрен «для неизвестных авторов практически нет возможности издаться не за плату» вызвал «ответку» у самих авторов и чутких к настроениям общества предпринимателей: ресурсы для «выпуска» и продажи электронных книг. Выкладывание текстов в интернет, еще недавно бывшее «криком души», теперь превратилось в форму заработка. Авторы не только публикуют рукописи на «продающих» платформах, но и ваяют их, заведомо зная, что не понесут в издательства, а выложат на «Ридеро» и иже с ним. Там книги покупают, у авторов формируются фан-клубы, не говоря уж о дивидендах с продаж. В сети рекламируются «Литературные ужины» с «обретением знакомств в литературной сфере» со скидкой. Существует много коммерческих литературных школ, справедливо напомнила писатель Мария Бушуева, заступившаяся в ФБ за сайт Небыкова ссылками на другие ресурсы с аналогичными услугами и гораздо более высоким ценником. На те школы почему-то никто «охоту» не открыл (ссориться себе дороже?..). 

Общее место нашего времени: за все приходится платить. То, что рецензии от маститых критиков сто́ят в прямом, а не переносном смысле, известно с начала нулевых, как и расценки и за разгромные, и за хвалебные рецензии. Разгромы в плане рекламы эффективнее, что отлично доказывает проект «новая критика», создающий отличный пиар всем, кого «топит». Кто-то из новых критиков в пылу полемики о «Печорине» обмолвился, что, мол, деньги за слово брать можно, только тайно… Александр Кузьменков в интервью дважды упомянул гонорары как стимул своей деятельности. И на этом благостном фоне только «Печорин» делает что-то поперек нравственности?..

Двойные стандарты — старый как мир порок человечества. Давно известно: у «нас» — доблестные разведчики, у «них» — подлые шпионы. У «нас» — высокопрофессиональная работа с соответствующими расценками, у «них» — низкое проституирование. Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Исходя из этой античной максимы, не верю в нравственность юпитеров, носящих белые пальто. А вот в «идеализацию нужд каких-то групп» верю, ибо есть вещи столь же соблазнительные, как двойные стандарты:

«Ко второй минуте ненависть перешла в исступление. Люди вскакивали с мест и кричали во все горло, чтобы заглушить непереносимый блеющий голос Голдстейна. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами стала пунцовой и разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое лицо О’Брайена тоже побагровело <…> В какой-то миг просветления Уинстон осознал, что сам кричит вместе с остальными и яростно лягает перекладину стула. Ужасным в двухминутке ненависти было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог остаться в стороне». 

В литературном пространстве разыгралась «двухминутка ненависти», когда неважно, кто кого почему и за что ненавидит, — важен конфликт, в котором ты в белом пальто. Это гениально описал Джордж Оруэлл. Все страницы «1984» находят подтверждение не только в политике. Слово «двоемыслие» из той же книги…

Надуманный скандал вокруг «Печорина» сошел в небытие (и в правовое поле, и правильно  — против лома только лом), а практика «двухминуток ненависти» остается с нами. Бог весть, кто окажется ее следующим объектом…

На протяжении последнего года я (и, думается, не я один) с любопытством наблюдал за тем, как известный критик Борис Кутенков становится скандально известным, методично забивая гвозди в гроб своей литературно-критической адекватности (которая и раньше, честно говоря, оставляла желать лучшего): то энергично поддакивая в интервью горе-деятелям вроде Евгения Никитина, то смертельно оскорбляясь на вполне качественную рецензию на свою антологию «Они ушли, они остались» (лишь за то, что не похвалили и по головке не погладили), то изыскивая изощренные оправдания псевдопоэтической «актуальщине», вся «революционная новизна» которой, по сути, базируется на древних, как трухлявый пень, и давно отработанных наукой и критикой постулатах. 

И ладно бы внезапно «переметнулся», это полбеды. Мало ли, прозрел человек, кардинально изменил убеждения. Мы знаем такие примеры: вспомнить хотя бы уход Александра Казинцева из «Московского времени» в «Наш современник». Но ведь нет: Кутенков стремится угодить и нашим и вашим, залезть на сосну и не уколоться. И, кажется, искренне не понимает, что лицемерие и двойные стандарты — ни разу не синоним объективности и позиции «над схваткой», которые он в раже умилительного витийства периодически пытается транслировать. 

И вот — последний гвоздь забит. Вколочен.

Гвоздем сим стала вышедшая в журнале «Волга» статья (а скорее — невнятный поток сознания) с попахивающим партийной риторикой заголовком: «Не выходы, но тупики» (ср. «Сумбур вместо музыки»).

Формально этот текст представляет собой рецензию на книгу «кавалерийского» избранного «Как мы читаем», сущностно же — уходит в смутную околофрейдистскую область амбиций, страхов и комплексов автора. 

Картинка получилась саморазоблачительная.

Вот Кутенков, не разобравшись толком в жанровом своеобразии книги, зачем-то ищет (и, естественно, не находит) в ней «путеводитель по современной литературе». «Как мы читаем» не путеводитель, а мозаика взглядов на современную литературу, объединенная позвоночником общей интонации. Книга эта является наиболее полнокровным, многообразным, сочным и точечным высказыванием о современной литературе на данный момент. Как прекрасный текстовый артхаусный фильм.

Вот Борис оскорбляется на стилистику моих колонок, демонстрируя абсолютное отсутствие познаний в области средств, методов, стилей и стратегий литературной борьбы Серебряного века или, например, 1920-х годов. И в этом прискорбном незнании «матчасти» он идеально совпадает со своими новоявленными «актуальными» друзьями, понавесившими на свое пустозвонство стразики псевдоинтеллектуализма (проще говоря, прочли пару страниц Бориса Гройса и сим удовлетворились, отправившись вершить литературу). Оказывается, на Василия Бородина я «излил потоки грязи», хотя сам Бородин (светлая ему память) характеризовал тот мой резонансный текст совсем иначе. 

А вот наш герой упрекает «Кавалерию» в невнятности концептуального посыла, и тут же сам сваливается в пространный треп, завершающийся тем, что это не одной «Кавалерии» проблема, да и вообще, в сущности, не проблема, а беда времени. 

Примечательно, что, упрекая «Кавалерию» в передергиваниях и подменах понятий, сам Кутенков привлекает целый арсенал запрещенных приемов, к примеру, коверкает грамотно построенные фразы, чтобы заклеймить их как «неграмотные». Про выдирание с мясом из контекста и безбожное этого самого контекста искажение я уже молчу. Особенно забавны моменты, когда автор пытается ругать тех, с кем не хочет испортить отношения: так, оказывается, «хороших критиков» (Анна Жучкова, Станислав Секретов и др.), когда они пишут в «Кавалерию», внезапно охватывает приступ монструозного нытья, заканчивающийся строго по завершении «кавалерийской» колонки. Фундаментальная концепция, нечего сказать. Уморительная попытка приписать другим собственное раздвоение личности — судя по всему, прогрессирующее. 

И далее в том же духе. Примеры подобной изворотливости можно множить с легкостью невероятной. Все — на поверхности. В попытке вскрыть невнятность «Кавалерии» критик, по ходу дела, понял, что в отличие от емкости, точности, остроты и центростремительности языка «кавалерийских» колонок его собственный месседж распадается, как гнилая ветошь. Загнанный невозможностью решить поставленную задачу в мрачный тупик, Кутенков уже в порядке беспомощного жеста решил этот «тупик» вынести в заглавие. 

Завершает же критик, окончательно заблудившийся в дремучем лесу своих противоречащих друг другу измышлений, совсем уж чудесным пуантом: оказывается, книга ему… понравилась. Кто-то скажет — парадоксально. Я скажу — беспомощно. Жалкий жест отчаянья. Удар в молоко. Но как иначе: двойная мораль, всеядность и тотальное отсутствие вкуса — плохие помощники в написании острых и состоятельных литературно-критических текстов.

Что теперь? Ждем обширной подборки кутенковских утомительно-надрывистых стихов в журнале «Воздух»? Не думаю. Ведь недвусмысленную отповедь Кутенков получил не только от бывших соратников по порталу «Текстура» (который незамедлительно покинул, и теперь там больше не будет сомнительных «бесед с никитиными», ура), но и от Дмитрия Кузьмина, который лихорадочные метания критика ужом на сковородке тоже не оценил. Попытка услужить двум господам оказалась пыткой и ожидаемо провалилась. Но если для самого автора этот мазохизм, может, и сладок, то читателю он точно не в радость.

Поневоле вспомнишь сакраментальное: «Борис, ты не прав…»

В книге Пелевина «Transhumanism Inc.», вопреки названию, никакого трансгуманизма нет. То есть нет его как проблемы, повода для общественной дискуссии — как того, что уже сегодня пугает многих. Нечем пугать — все плохое уже случилось. Главная мысль 600-страничного тома такова: никакие внешние биологические изменения ничего не меняют ни в сущностной природе человека, ни в природе власти. Книга эта именно о власти, о том вековечном зле, которое от нее исходит, как бы она ни выглядела. Неважно, сидят ли владыки мира в высоких кабинетах или законсервированы баночным способом в подземелье (очевидный отсыл к культовому мультсериалу «Футурама») — ну или незримо присутствуют везде и всюду (как оказалось в итоге). Они есть агенты Тьмы; собственно, они сами Тьма и есть.

Именно эта социальная мизантропия — если не сказать «социальный аутизм» — делает сочинения Пелевина весьма привлекательными для читательской аудитории. Она, с одной стороны, состоит из людей, ориентированных технократически. А то, что технократы к политикам относятся с подозрением и неприязнью, — это одна из аксиом, незыблемых со времени «атомного проекта». Вспомним все эти безумные теории «конвергенции» (технократы разных систем должны дружить и командовать странами «поверх» политиканов), все эти диссидентские заявления великих физиков, что наших, что штатовских. Это на поверхности, но и в массе тружеников высоких технологий настроения те же. Технократы в диапазоне от рядового программиста до нобелевского лауреата по микробиологии своих видимых и невидимых хозяев, мягко говоря, недолюбливают. И Пелевин — их голос, их певец. А их явный враг (как и полагается, несколько картонный) — высмеянная в книге мегакорпорация «Transhumanism Inc.» во главе с карикатурным магнатом Гольденштерном (привет Моргенштернам, причем сразу обоим, и демону, и мелкому бесенку).

С другой стороны, и гуманитарная интеллигенция никак не может пережить «травму власти». Это уже наше, отечественное. «Своя» власть обманула ожидания. А «не свою» власть интеллигентам принимать как-то не с руки. А тут еще и на идеальном Западе черт знает что творится. Значит, отвергнуть всякую вертикаль, уйти в виртуальное подполье. Пелевин и здесь как родной, при всем его презрении и к этой самой интеллигенции (достигшей пика, впрочем, в более ранней вещи «Любовь к трем цукербринам»). Ну да, мазохизм — это наше все.

А еще здесь есть фирменная пелевинская мизогиния (вызвавшая робкие и крайне комичные возражения отечественной профеминистской критики). Ну и как обычно, блестящий памфлет на мир сегодняшней пропаганды и медиа. Все это дополнительные крючочки для читателя.

Но вот наивный, глупый даже вопрос: есть ли в книге «Пелевин для себя самого»? Не для публики, не для своего литературного образа, обратившегося с годами в некий железобетон?

Точного ответа, конечно, быть не может. И вообще, как можно задаваться такими вопросами в отношении современного, да еще такого хитроумного творца! Не девятнадцатый, поди, век.

Но все же стоит присмотреться к перекличкам романа с одним из самых безнадежно-пессимистичных текстов мировой литературы, «Гамлетом». (И с трагедией Шекспира, и с пьесой Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», и с прекрасным фильмом по ней с Гэри Олдменом — все перечисленные у Пелевина упоминаются не раз.) Во всех вариациях героев в финале ждет смерть, несмотря на уловки, на комические вставки. Бесполезны попытки перехитрить судьбу или договориться с ней, бесполезен бунт. Столь же безысходно мрачен и финал пелевинского романа.

Но шекспировскую коллизию трактовали ведь по-разному. И далеко не всегда настолько мрачно. Как не вспомнить одного из великих Гамлетов русской литературы — Георгия Иванова — с его мантрой, в которой все же чудится проблеск надежды:

Друг друга отражают зеркала,

Взаимно искажая отраженья.

Я верю не в непобедимость зла,

А только в неизбежность пораженья. 

У Пелевина огромное количество и зеркал, и зеркальных лабиринтов-обманок. Но верит он, похоже, именно в силу зла. И это искреннее, яркое чувство автора является несомненным минусом книги. Ну да, власть омерзительна. В будущем нас ждет техногенная каторга. Но как сбежать с нее? Как ее разрушить? 

Пелевин продолжает длинный ряд писателей-мизантропов (что, помимо прочего, роднит его со Свифтом). И его мизантропия с художественной точки зрения часто очень ярка. Но, как ни крути, по-настоящему выдающиеся книги всегда показывают читателю некий путь, выход из бездны, пусть даже далекий от реальности. Здесь этого нет даже в ожидаемом от автора «буддистском» изводе — мол, все окружающее не более чем иллюзия. Как раз никаких иллюзий читателям Пелевин не оставляет. Очень жаль.