Смотреть новый фильм Тарантино в зале, полном хипстеров обоих полов, — впечатление сколь неизгладимое, столь и поучительное. Обставшая темнота, похрустывая безглютеновым попкорном, то и дело разражалась смехом в самых неподходящих местах или глубокомысленно комментировала происходящее: «Офигееееть! Это же… это же… я про него читал, он на самом деле был, у него еще своя секта… блиин».
Впрочем, беглое знакомство с откликами кинокритиков показывает, что и профессиональное сообщество рецензентов самый взрослый фильм голливудского хулигана застал врасплох. Словно соревнуясь в том, кто отыщет больше аллюзий на метр пленки, все твердят о смене кинематографических вех и ностальгии по Золотому веку Голливуда.
Хотя, казалось бы, более безоговорочный приговор фабрике грез представить трудно, а бескомпромиссный сарказм фильма оставляет далеко позади «Бартона Финка» и «Цезаря» братьев Коэн, которым (вкупе с Вуди Алленом) Тарантино как будто уступает свое режиссерское кресло едва не до финальной сцены.
А ведь фильм только что не дидактичен.
Закрадывается настойчивое подозрение, что никому просто в голову не пришло искать горькую пилюлю в легкомысленном антураже ностальгической комедии.
Еще меньше повезло «Запрещенному приему» Зака Снайдера, провалившемуся в прокате и не охаянному только ленивым. За нарочито китчевыми декорациями кислотного комикса не разглядели историю о неоднозначности внутреннего выбора и попытке сохранить (предварительно найдя) себя, да и просто — один из самых замысловато исполненных фильмов уходящего десятилетия.
Пятьдесят без малого лет по ведомству развлекательного кино проходит (и чудовищный ремейк — тому доказательство) «Плетеный человек» Робина Харди, мрачная притча об иллюзорности понимания, упакованная в форму залихватского постмодернистского карнавала, в котором совсем по-борхесовски выворачиваются наизнанку каноны жанра и освященные традицией модели поведения героев, а безукоризненно правильный выбор ведет к неотвратимому проигрышу.
А сколько лет понадобилось, чтобы к фильмам Альфреда Хичкока перестали относиться с пренебрежением?..
Кажется, режиссер, рискнувший обратиться к языку жанрового кино, почти наверняка обречен на не(до)понимание: массовая аудитория с радостью примет все за чистую монету, а высоколобая критика вдумчивому анализу предпочтет глубокомысленный трактат по мотивам какого-нибудь трудноусвояемого артхауса.
Подобную картину не первый год можно наблюдать и в мире поэзии. В чести нынче нарочитая, скажем, прогрессивность поэтики. Автор, формально остающийся в рамках поэтики традиционалистской, давно официально оставленной в забаву эпигонам и дилетантам, будет в большинстве случаев прочитан крайне поверхностно, если не проигнорирован вовсе.
Проблема не сводится к противостоянию литературных коалиций, более или менее активно продвигающих собственных кандидатов. Для того чтобы понять, что дело не столько в тактике, сколько в оптике, достаточно обратиться к безусловным величинам, почитаемым во всех лагерях.
Кажется, сейчас уже никто не будет спорить, что Мандельштам и Ходасевич — два полюса русской поэзии первой половины XX века, однако если редкий месяц обходится без появления пространной статьи, а то и книги о первом, то обстоятельных высказываний о втором приходится ждать несоизмеримо дольше, «An Approach to Khodasevich» не маячит даже в отдаленной перспективе, а многие хрестоматийные стихотворения до сих пор не получили внятного комментария… Ситуация складывается поистине парадоксальная: статус Ходасевича, казалось бы, неоспорим, но при этом мысль о том, что в стихах его, в которых, на первый взгляд, все понятно, все на русском языке, смыслы находятся в не менее сложных отношениях, чем, допустим, в «Стихах о неизвестном солдате», многим до сих пор кажется удивительной.
Внешне более простые произведения требуют от воспринимающей стороны куда большей концентрации и больших усилий. И дело не только в преодолении инерции восприятия. Произведение, не имеющее отличительных знаков, заверяющих его принадлежность высокой культуре, требует от читателя или зрителя сделать выбор самостоятельно, и подворачивающийся под руку принцип формальной аналогии способен тут сыграть злую шутку.
И не в том беда, что ожидание всенепременнейшей нетрадиционности открывает дорогу многочисленным имитаторам от искусства, старательно воспроизводящим условно авангардные практики (эти со временем благополучно отсеются), а в том, что целый пласт культуры остается невостребованным, будучи обнесен глухой стеной «А что в этом такого-то?».
Вот такое кино.