«Поэзия — это исповедь водного животного, которое живет на суше, а хотело бы в воздухе».
Так сказал Карл Сэндберг.
Карл Сэндберг в детстве и юности тяжело работал, и в мастерских, и на ферме. Ни на водное, ни на воздушное существо он не был похож, хотя и прожил жизнь, да, на суше.
Но если исходить из этого определения, то получается, что сам поэт — это полубобр, полувыдра или вообще древний тиктаалик, который хочет летать, как сова или птеродактиль.
В воспоминаниях Надежды Яковлевны Мандельштам был рассказ про их путешествие с ОМ в Армению. «Главная дружба ожидала нас в Тифлисе. В гостиницу к нам пришел Егише Чаренц. <…> Мандельштам прочел Чаренцу первые стихи об Армении — он их тогда только начал сочинять. Чаренц выслушал и сказал: «Из вас, кажется, лезет книга»».
Это самое сильное, что может случиться с поэтом, который замолчал (почему? как? «а вы попробуйте! все же пишут, зачем же вы бросили стихи?» — как будто стихи можно бросить, это они тебя бросят, малыш).
Момент, когда стихи тебя простили. Когда вернулись.
«Я что, за вами плохо ухаживал? Я вас не холил, не лелеял? Не вытягивал из клокочущей тьмы?» — говоришь ты, как анти-Федора из «Федориного горя», потому что ты-то как раз ухаживал, лелеял и вытягивал.
Но стихам все равно. Отвернулись от тебя, гуськом ушли.
Ты никогда не забудешь спину последнего.
— Это очень легко проверить, — говорю я самым простым из всех своих голосов, самым простым на свете:
— Если где он и был, это дом, превратившийся в дым, то он был только там, где сквозь сердце мое проходил, через бывшее сердце мое — серый ветер и розовый ветер.
Вот на этом как раз все и закончилось. Десять лет назад.
Больше они не приходили.
Хотя.
Вообще без них лучше.
Я прожил самые яркие мои десять лет. Полные любовных (очень важных для меня, а не так — в промельк электрички) историй, путешествий, вполне себе сносной маленькой славы (это тоже удивительно: когда ты становишься мертвым, к тебе то, чего тебе так хотелось, и приходит), вообще часто был счастлив.
Но про того же Мандельштама Надежда Яковлевна говорила, что, так уж случилось, когда стихи от него ушли, он не стал менее интересным собеседником, менее ярким человеком, его ум не стал тусклей, а тело менее желанным. Но что-то погасло вокруг него, какой-то добавочный (а может, это был основной?) смысл. Какое облако испарилось.
Наверное, он просто перестал быть водным животным, которое живет на суше, а хотело бы в воздухе. А стал просто ящерицей или бобром.
Ничего не пробивалось через чешуйки древней твари на спине, гумилевского воя в разросшихся хвощах не выходило.
А потом они вдруг пришли.
Вернулись.
С топотом, поддавшие, опасные, в темноте не различимые.
Господи, какое счастье сказал я. Посмотрев на мой разоренный (здравствуйте, Анна Андреевна) дом.
Посмотрел и стал его убирать. Я никогда так тщательно не убирал свою квартиру.