Все былые представления о мужественности признаны сегодня в лучшем случае смешными, в худшем — опасными. Что придет им на смену? Ответ на «мужской вопрос» ищут исследователи гендера, социологи, психологи. Критика ищет «маскулинность в современной поэзии» и «нормальную мужскую прозу«, социология занимается «мужиковедением» (И. Кон), читатели требуют героя, «чтобы мы могли гордиться собой» (А. Мелихов).
Герой Александра Снегирева имеет точное представление о том, каков его идеал: «Быть собой. Радоваться, когда мне хочется. Быть безразличным, когда все равно». Однако мир его «почти дневниковых откровений» — это мир господствующего стереотипа, гендерный перфоманс «настоящей мужественности». Необходимость «быть мужчиной» здесь оказывается в противоречии с желанием быть собой. Рефрен рассказов Снегирева — почти параноидальная тревога. Герой ловит реакцию окружающих на свои поступки, словно проверяет, купились ли они: «Я пошутил про то, что все мы по ночам кого-нибудь гримируем. Дамы не рассмеялись», «Кажется, что мальчик с чипсами посмеивается над его неловким ответом», «Я понял, что сморозил нелепость».
Дело осложняется тем, что стереотипов «мужественности» у Снегирева два — и герой мечется между ними.
Первая роль, «брутала», словно повторяет формулу «настоящей мужественности» Элизабет Бадентер: «Иметь женщину, чтобы не быть женщиной». «Окажусь рядом с хорошенькой продавщицей. Надо будет что-нибудь предпринять <…> Мне ничего от нее не нужно. Но ведь моя детка в отъезде», «Меня жена постоянно спрашивает, о чем я думаю. А я думаю только о бабах».
Вторая роль — «интеллигентная». То же фундаментальное отрицание женщины в себе, но уже не агрессивное обладание, а рациональное превосходство. «Я подумал, что совершенно не склонен к мести, что это свойство скорее женское, а мужчины, им обладающие, просто не могут унять женственную часть своей натуры».
Однако как бы герой ни старался вжиться в эти роли, маска упрямо не срастается с лицом. В рассказе «Женщина из Малаги» она буквально на глазах и героя, и читателя расплывается: герой прячется от хозяйки и ее гостей в «польском сортире», сам себя сравнивая с устрицей, закрывшей мягкое нутро в перламутровых стенках, и видит, как в зеркальном отражении проступает лицо его матери. «Мужественная» роль, грубость языка, нарочитый эротизм — все исчезает, остаются вдруг только герой, мама и музыка — песня испанца: «Он пел все громче, и голос его отправлял меня все глубже и глубже внутрь самого себя и в итоге отправил так глубоко, что я перестал шевелиться и потерял счет времени».
Герой бежит из польской квартиры, наконец наплевав на необходимость нравиться, казаться и иметь успех у женщин. На пути к себе он вдруг находит Бога: «И небесному начальству <…> благодарен был так, что на остаток вечера, пока добирался к себе и засыпал, даже немножко в него поверил».
Этот сюжет повторяется неоднократно.
В «Я намерен хорошо провести этот вечер» герой ищет развлечения, «ведь моя детка в отъезде. Надо соответствовать», однако, оставшись один, перестает мучить себя необходимостью соответствия. В рассказе «Как бы огонь» все так же начинается в поисках мимолетного успеха у женщин, но, насытившись самоутверждением и перфомансом «настоящего мужчины», к рассвету герой оказывается в одиночестве на природе: «Хотелось плакать, смеяться, бежать куда-то. Хотелось перестать быть человеком, оставить одежду, ключи, мобильник, раствориться в запахе цветов, скамеек и мокрой коры». О том же поет соловей и в финале «Русской женщины» — о человеческом, чистом и личном. Неудивительно, что никто его больше не слышит. Так же многозначительно шумит океан в финале «Чувства вины».
Снегирев не скупится на описательность, картины его побегов всегда пронзительно красивы. И герой в них красив. Освобожденный от давления чужих взглядов, он оказывается почти идеально «округлым», по Юнгу, — гармоничной личностью, сочетающей мужское и женское. Эта красота, такая неожиданная на контрасте с искаженно-грубым зачином, почти обманывает нас, кажется решением. Но побег не решает конфликта, ремиссия не обещает исцеления. Рассказы Снегирева не дают ответ на «мужской вопрос», лишь иллюстрируют его с предельной точностью — как террор стереотипов общественного сознания над личностью.