Асель Гусамова

В аннотации к роману Кирилла Рябова «Никто не вернется» есть фраза, описывающая его как нельзя лучше: «Но это не точно». Мало что определено и ясно в отношении этого текста. Роман? Вряд ли. О «тяжелой судьбе русской женщины»? Тоже сомнительно. Удался?
Диалоги удались, нет никаких сомнений. Реплики героев заполоняют все пространство текста, фактически сводя авторский комментарий к минимуму паратекста. Перед нами динамичная, громкая драма. Аркадий Самсонов в приступе альтруизма приводит в их с Ульяной дом бомжа и поселяет в комнате сына, давно пропавшего без вести. После того семья коллапсирует в агонии ссор и скандалов. Реплики «божьего человека» Ефима – тарабарщина («орден дашь мне, батя?», «и шкары, бл, и шкары, бл, и шкары»), но и герои, которые, казалось бы, наделены даром нормальной речи, неспособны обмениваться мыслями, обсуждать эмоции, договариваться.
– Аркаша, ты рушишь нашу жизнь.
— Вздор! Каким образом?
— Да вот тем вонючим образом, который на полу сидит в коридоре!
— Он не вонючий.
Коммуникативный потенциал реплик Самсоновых мало чем отличается от выкриков Ефима. На протяжении всей повести Ульяна предпочитает говорить с «воображаемым Аркадием»: не одну страницу занимают разговоры, которые происходят «лишь в ее голове». Аркадий и на это не отваживается – говорить с женой он перепоручает психиатру. Гораздо легче им оказывается общаться с человеком по ту сторону коммуникации – Аркадию с несущим невесть что Ефимом, Ульяне с иностранцем Коко, лингвистически находящимся на уровне трехлетки.
Как в театре абсурда: все кричат, но слушает только зритель-читатель. Даже автор самоустранен, безэмоциональность, лаконичность, граничащая со скупостью, – доминанты его стиля. Он не подскажет, кого жалеть, кого винить, но это не знакомая нам «объективность» реалистов. Рябов не над ситуацией и не в стороне – его там нет, как в самой повести Бога нет, а если покажется: вот же церковь, вот же батюшка стоит и все нам сейчас объяснит, так вспомним финал – это только актер вышел покурить, и борода у него ненастоящая.
И это замечательно. Оставленные один на один с истериками Самсоновых, под огнем их абсурдных, необоснованных мнений, мы вынуждены формулировать свое. Какие бурные обсуждения вспыхивают на форумах в интернете под темой «Если муж пригласил бы домой бомжа, что бы вы сделали»! И это именно то, что делает Рябов, – обсуждение, диалог, но не Самсоновых между собой, а Самсоновых с нами. Осуждения и оправдания, раздражение и усталость… Семья выворачивается до взаимного мучительства. Не умея высказать себя, они стремятся доказать и, самое главное, наказать друг друга. Только вот «никто не хочет вины» – удивительно проницательно подмечает Коко – герои перекидывают вину, будто играют в «горячую картошку». И результат этой игры – кто всех виноватее? – становится сюжетной интригой повести. Нагнетая ее, Рябов начинает повествование с середины, с появления Ефима – той пороговой точки, после которой все катится в тартарары. И нам приходится не только следить за развитием последствий, но и отыскивать их причины в Ульянином прошлом. Ее детство в неблагополучной семье, роман с женатым человеком – действительным отцом пропавшего Виталика, скоропостижный брак с безобидным и удобным Самсоновым, чтобы успеть выдать ребенка за его сына. И вдруг оказывается, что первым, кто привел в этот дом чужого супругу человека, поселил его в детской и заставил любить, как своего, был вовсе не Аркадий. История зеркально повторяется, и зеркала одно напротив другого порождают абсурдную бесконечность, где нет невиновных.
Все получают по заслугам, и никого, кажется, не жаль. Но все-таки сквозь онемелый текст прорывается что-то – почти сочувственное, лиричное. Как это назвал Иван Непреенко – «реликтовое свечение чего-то», напоминающего человечность. Оно мимолетно – моргни, и упустишь, – но оно там. Это сцена путешествия Ульяны в облаке горячего пара. Через ограждения дорожных работ – как через смерть. Она сначала возносится вверх: «…можно будет увидеть плывущую под ногами землю», потом падает – «проваливается в яму с бурлящим кипятком», и запах свежевскопанной земли первым делом напоминает о свежей могиле. После выхода из облака ее вопрос Аркадию уже не звучит прежним шантажом и упреком, в нем действительно боль и одиночество, и какая-то безысходность: «Почему же ты за мной не пошел?». Но этот эмоциональный заряд не навязан автором, он не вычитывается из паратекста – это эхо гумилевских строчек, которые, слегка перевирая, Ульяна повторяет, как мантру: «Далеко, далеко на озере Чад задумчивый бродит жираф». Она держится этой строчкой, а наша память вытягивает следом: «Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя». Эти стихи – заговор от тоски и одиночества, яркая сказка, придуманная поэтом для любимой. Только Ульяне приходится рассказывать ее самой себе – и это целая жизнь одиночества в одной заемной строчке.
Невероятный риск – доверить судьбу лирической кульминации чужим словам, поверить в способность читателя вспомнить стихи из школьной программы или приложить достаточно усилий, чтобы спросить у Гугла. Но также рискованно бросить его один на один с абсурдными и откровенно бесконечными склоками персонажей, бросить в лабиринтах Ульяниного прошлого, детали которого почти не проговариваются: намек здесь, намек там. Повесть Рябова полна в большей или меньшей степени удавшихся экспериментов, из которых здесь приведена только часть. Отличная повесть! «Но это не точно».
Дело в том, что целое должно быть больше механической суммы своих частей. «Никто не вернется» – отличная витрина со всеми прелестями, на которые способен Рябов. Но магии целого, эффекта цельного, глубокого, работающего слаженно текста здесь еще нет. Эта повесть – затравка, с которой ясно, что за Рябовым нужно следить. И как он верит в своего читателя, готового работать и общаться с текстом, так и читателю придется поверить в него. И ждать, что будет дальше.