«За последнее время интерес к массовой литературе в русской науке несомненно растет <…> приходится, отвлекаясь от индивидуального, улавливать распространение некоторой общей тенденции <…> необходимо определение подлинной наличности новой русской литературы и распределения ее по жанровым признакам».1
Актуально? А между тем это пишет В. Жирмунский в 1924 году.
Ста лет как не бывало, а перед нами все та же задача. Более того, манкирование массовой литературой привело ко многим проблемам современного литпроцесса.
Например, к девальвации премиальных списков, где в одном ряду — высокая и формульная (массовая) литература. Публика уверена, что премии даются за высокую прозу. Члены жюри подходят к вопросу шире и выбирают котиков Служителя за то, что это «добрая книжка». Если бы премии делились, как и литература, «по этажам», было бы проще. Скажем, «Большая книга» — для писателей, работающих с массовым читателем. Нацбест — для писателей, которые станут хорошими, когда вырастут. НоС — для умельцев транслировать западные тренды. Премия Андрея Белого — для экспериментаторов (то есть, по идее, как раз для высокой прозы, но беда в том, что выбирают тут только «из своих»).
Но даже если премия и выберет гения, публика все равно будет недовольна — гении современникам непонятны. «Нашим всем» они становятся лет через 50-100, когда новая поэтика усваивается широкими массами и входит в канон.
Поэтому проблема большинства премий не в коррумпированности, а в неотрефлексированности различий между массовым и элитарным. Но и это не главная беда.
Главная беда — комплекс наследников великой русской литературы, о котором писал А. Агеев тридцать лет назад. За эти годы кризис лишь усугубился, подкрепленный ригидностью литературы в школе. Многие наши современники верят, что настоящая русская литература — это Тургенев и Толстой. А то, что литература жива и развивается, что каждой эпохе — свои смыслы и своя выразительность, им в голову не приходит. Они жалуются, что им недодают «настоящую» прозу, и обвиняют в этом сотрудников РЕШ, которые все последние годы толстых и тургеневых душили-душили, душили-душили, душили-душили…
К сожалению, комплекс наследников ВРЛ демонстрируют не только «многие», но и «аристос»: в февральском номере «Дружбы народов» Е. Абдуллаев повторяет старое заклинание: массовая литература — не литература, литература — это серьезная литература. Нет, Евгений Викторович, литература — это здоровая иерархическая система, где есть разные этажи. Различия между ними очевидны, и нельзя считать, что «непроницаемых границ между литературой массовой и немассовой нет. И верхний сегмент массовой литературы вполне может входить и в литературу немассовую («серьезную»)». Не может. У массовой и высокой литературы разное устройство, разные критерии и цели.
Высокая литература устремлена в будущее, в неведомое, в небывалое. Это зона эксперимента, поиска новых смыслов и новой эстетики. Она должна помыслить то, чего не было прежде, и придать ему форму, которой не было. «Одна мысль не может никогда быть выражена в другой, не соответствующей ей форме»2. У автора высокой прозы не будет широкого успеха при жизни — в лучшем случае признание профессионального сообщества. Да и то не всегда, «чего стоит хотя бы отзыв Вольтера о «Гамлете»: «Можно подумать, что это произведение — плод воображения пьяного дикаря»«. Главный эксперт в оценке качества высокой литературы — время.
Массовой литературе эксперимент противопоказан. Недаром она называется формульной. Массовая литература воспроизводит, тиражирует то, что было успешным и выстоялось в понятную форму. Понятность и соответствие ожиданиям — вот критерий хорошей массовой прозы (и поэзии). Не хотела бы я, купив детектив, вместо имени убийцы получить в финале постмодернистский кунштюк. Или в любовном романе — повесившуюся героиню. Да, предсказуемость подчас раздражает. Но дело в исполнении. В массовой литературе ведь тоже есть классики: А. Кристи, А. Конан Дойль, М. Митчелл, Д. Френсис, — и они все отличные психологи.
Почему важно не выпихивать массовую литературу из литературного поля, а изучать? Потому что между этажами литературы идут взаимообогащающие процессы.
Один из них — переход жанра из высокой прозы в массовую. По отношению к авантюрному роману об этом в свое время говорил Ю. Тынянов. Сегодня мы наблюдаем тот же процесс по отношению к роману интеллектуальному. Зародившись в модернизме, пройдя через постмодернизм, вступив в начале XXI века в симбиоз с жанром романа исторического, сегодня жанр интеллектуального романа стерся, потерял выразительность формы. Им теперь пишет всякий, достаточно взглянуть на тексты М. Степановой, А. Макушинского, Е. Чижова, А. Иличевского и т. д. Даже М. Елизаров в пацанской «Земле» страницами излагает рефераты по философии…
И вот приходит Е. Водолазкин. Даже лучший его роман, «Лавр», — это роман формульный, построенный на шаблонах агиографического жанра и постмодернистской игре. Много раньше этим путем прошел У. Эко. Но массовому читателю понятнее Водолазкин. Читательские отзывы характерны: «Все нравится. Язык, фабула, ирония, серьезность при этом…», «Грешен, люблю писателей-филологов. Язык родной, емкий и вкусный, и изложено как положено», «Из современных писателей Водолазкин — один из самых значительных. Очень интересно выстроенные сюжеты». То есть хвалят за понятность языка, увлекательность сюжета и… серьезность, филологичность. Читателей радует возможность прочитать легкий, понятный роман, считая его при этом серьезным и умным чтением. Если Пелевин пытался в развлекательный формат вложить некоторое количество небанального содержания, то Водолазкин, наоборот, под видом интеллектуального романа гонит развлекательный контент. То же делает Яхина, работающая в жанре сентиментального розового романа, но в декорациях исторической травмы. Главный критерий массовой литературы — успешность и покупаемость — здесь налицо. И пусть, и хорошо. Непонятно только, зачем называть эту прозу высокой?
Второй процесс, который можно наблюдать сегодня, — обогащение серьезной литературы приемами массовой. Схематичность и яркость образов, сюжет, сведенный к функциям героев, фантастичность и недостоверность миров входят в арсенал высокой прозы. Так литература ищет новой выразительности. Но некоторые писатели путают выразительность и содержание. В. Былинский в романе «Все исключено», по качеству повествовательной материи напоминающем серьезную прозу с плотной достоверностью деталей, продуманными диалогами, философскими монологами, — в плане содержания решил обойтись простенькой формулой: человеку одному плохо. От одиночества спасает любовь. То есть в сердцевину романа помещена расхожая формула массовой культуры, а вокруг намотана сложная художественная материя. К сожалению, это так не работает. Высокая проза без открытий не живет. Поэтому роман Былинского вызывает сочувственное уважение, сильное раздражение, но ни разу не восхищение.