Дискуссия, возникшая вокруг длинного стихотворения (или короткой поэмы) Галины Рымбу, вовсе не про поэтику. Она про микрополитику. То есть про жизнь поэтического сообщества. То-то участие в битве приняли исключительно писатели (читатели в таких разборках только под ногами путаются).
Речь идет, если угодно, о поправках в поэтическую Конституцию, обсуждаемых столь же горячо, как в «большом мире» обсуждались поправки в Конституцию настоящую.
Микрополитика тут, с одной стороны, «внутренняя», а с другой — «внешняя», ведь намечается ни много ни мало демаркация новой границы сообщества. «Эта граница, конечно, подвижна, однако всему есть пределы!» — воскликнули неприятели довольно нудного текста. Не говоря о тех, для кого верлибр — это зло, а верлибр на физиологические темы — зло в кубе, возмущены были и идеологические сторонники феминистского дискурса. Мол, объективно текст, может, и на пользу делу, но ведь это не стихи! «Полезен также унитаз, но это не поэзия» (Глазков).
Зато защитники текста, как можно предположить, были намерены с помощью сочинения Рымбу закрепиться на «вражеской территории» и уже потом, с этого плацдарма, распространиться по сообществу максимально широко. Если что, они — победили. Ведь очевидно, что сама возможность разговора о каком-либо предмете или явлении легализует этот предмет/явление в групповом дискурсе. Ну, то есть, если про текст Рымбу мы спорим, значит этот текст и аналогичные ему уже в нашем смысловом поле, они обретают реальность на глазах. (Не спорим же мы о тексте графомана Пупкина-Задунайского, которые недостоин и упоминания.) Пресловутое окно Овертона раскрылось в литературном поле; палец в рот актуальным практикам положен, теперь литературная конвенция не досчитается всей руки.
Конечно, топографический аспект в рассуждении о литературном сообществе — не более, чем метафора. Границы воображаемы. А вот упомянутая конвенция в социальном смысле реальна. Если мы рассматриваем писательское сообщество как «большую» (в социологическом смысле) социальную группу, то конвенция — это то, что группу держит вместе (в числе прочих механизмов внутригрупповой динамики, конечно). Сообщество ДОГОВОРИЛОСЬ, что считать поэзией. И продолжает договариваться ежеминутно, того не осознавая. Правила записаны в школьных учебниках, в неформальных корпоративных кодексах (всякий начинающий непременно сквозь это сито проходит — школьная училка по литературе, школьный или городской кружок, фестиваль, редакция, жюри конкурса и т. д.). На страже конвенции оказывается вся литературная диахрония — от классики до современных авторов, которые любимы твоими первыми литнаставниками.
Тем не менее границы (возвращаемся к нашей метафоре) потихоньку расширяются. Рассказывают, что «шестидесятники» были шокированы, когда имя Д. А. Пригова стало называться в одном ряду с Вознесенским и Евтушенко (конец 80-х). Дескать, конечно, Пригов молодец, идеологически он безукоризнен. НО ПРИ ЧЕМ ТУТ ПОЭЗИЯ? Ничего, границы подвинулись, впустили в себя и Пригова, и «лианозовцев», и много еще кого. Иной раз, когда расширение границ намечается уж слишком резкое, мы наблюдаем то же, что в случае со стихотворением Рымбу. Сопротивление. Такие случаи вспоминаются без труда. Например, не менее жаркая дискуссия вокруг стихотворения Виталия Пуханова о блокадном Ленинграде несколько лет назад.
Причем границы — опять метафора — расширяются в разные стороны. С одной стороны — Рымбу и компания. С другой — массовая Интернет-поэзия, Ах Астахова, Ес Соя и т. п. «Ждут, бывало, с Юга, глядь — ан с Востока лезет рать» (Пушкин). «Рымбу — не поэзия? И Ах Астахова — не поэзия? А что такое ваша поэзия вообще?» Никакая живая конвенция такого усечения не выдержит. Надо потесниться!
Пьер Бурдье писал: «Литературное поле… является еще и полем конкурентной борьбы, направленной на консервацию или трансформацию этого поля сил». Так что «консерваторы» будут биться с «трансформаторами» и дальше, но, увы, как и в случае с текстом Рымбу, это можно назвать арьергардными боями. Что будет дальше? Вот Бурдье считал, что «расширения круга лиц, имеющих право голоса в том, что касается литературы, достаточно для радикальной трансформации реалий культурного производства и самой идеи «писательства»».
Вопрос, заметим ли мы с вами, когда эта радикальная трансформация произойдет. А может быть, она УЖЕ произошла? Это, конечно, смотря что считать точкой отсчета. Но, возможно, нашему писательскому сообществу, все далее отодвигаемому на периферию социальной жизни, то есть в точном смысле этого слова маргинализирующемуся, такая трансформация и необходима. Вместе с тем, посмотрите, во что превратились Союзы писателей, куда теперь берут уж точно всех. Значимости в общественном распределении символического капитала у них не прибавилось, а авторитет внутри сообщества упал многократно в сравнении хотя бы с временами двадцатилетней давности.
То есть сопротивление и неизбежно, и необходимо, поэтому позиция «консерваторов», при всей уязвимости и безнадежности, внушает уважение. А мы ждем бесконечное количество рымбуобразных текстов и окончательное формирование жанра «физиологического верлибра». Теперь можно.