Вышел «Квартирай» историей обаятельной, но тоскливой — не то о супергероине, не то о маленьком человеке.
Начинается он с затакта, рассказом о «моногороде», где «старшие и молодые постоянно варились в одном семейном супе, давно знакомом, где плавали все те же эмоции и события, накопленные веками». Не по нраву оказалась Зине эта «жизнь-движение-к-смерти», вечное «пережевывание» прошлого. Ей нужна была «жизнь-жизнь», когда «отковыриваешь в ней что-то новое, другое, оказываешься на новой улице хотя бы два раза в год».
И Зина покидает привычный мир в поисках небывалого: меняет профессии, все бесконечно далекие от моногородских, любовников — свайп влево, свайп вправо, ходит по выставкам и спектаклям, путешествует. Неоновое nihil ставит Зина над «обычной женской ответственностью за жизни людей», над служением многочисленным другим. Она служит только себе. Колонизирует новую планету — Москву — и покупает наконец квартирай.
Это триумф «новой женщины» в борьбе за пространство. Здесь ее не потеснят «беременные собою же» мужчины, домостроевские нравы моногорода, чужая память. Вот рай, в котором Ева не создана ни из чьего ребра, — монорай, где она независима. У пустого пространства нет смыслов, чтобы «сгружать» их в женщину. Кроме ее собственных. Кажется, вот он — последний шаг на пути героя, но им Некрасова только открывает рассказ: женщина независима — отлично. Но независима делать что? Есть ли жизнь после квартирая?
Зина встречает Сашу. Он не лезет на женское пространство и не скучен, он продает лампочки и умеет жить. Но в самом темном своем углу он хранит «котлован» — память о теракте. Это взрытая глубина против евродвушки на «евангельском двенадцатом». Живая трагедия против комикса о супергероине. В ладные, чистенькие фреймы не вместить искореженной взрывами памяти, а в ее квартирай — его котлована.
И Зина отказывается от Саши, отказывается делить свое отвоеванное пространство с «ошметками чужой памяти». Прежде она не решалась свайпить влево, чтобы не «выкинуть живую душу на помойку», но теперь поднаторела в борьбе за собственную безопасность. И на пороге перемены, впервые не вещественной, но существенной, она делает шаг назад.
Финал рассказа — быстрая регрессия до прежнего состояния покоя, словно кто-то нажал STOP и REWIND: пленка побежала задом наперед.
«Квартирай <…> вернул свои чудесные качества <…> как в самом начале, когда в нем только доделали ремонт».
И героиня, оказывается, никакая не Суперзина, а Зина-резина, как ее дразнили в моногороде, — упругая, неизменная, обреченная на вечный повтор. «Жизнь-жизнь» замыкается в повторе самой себя, будто ребенок заканючил, повиснув на рукаве: «купи-купи», «хочу-хочу», «куклу-куклу-куклу».
Определенно, «портрет, составленный из пороков всего нашего поколения»: потребленчество и вещизм, независимость и одиночество, благополучие вместо счастья. Но с каждым доказательством Зининой «пластмассовости» хочется разубедиться в своей: чувствуешь себя и ужаленным, и более живым. Несмотря на Зинин печальный конец, в тоне Некрасовой нет обреченности и отчаяния. Неожиданно широким кадром над сломанной жизнью разворачивается безмятежный воздушный день, «когда квартирай, и лес, и верхушки Москвы залились светом». И мы от Зины вдруг — по-чеховски далеко и высоко над.