Стиховая речь всегда более упорядочена, чем прозаическая.
В ней обязательна повторяемость конструктивного принципа. В традиционном стихе это повторяемость рифмы и метра, сами по себе задающие – нет, не инерцию, но определенный ход речи, уточняющие ее семантическую окраску, определяющие движение. В верлибре повтор переносится на ритмические периоды, синтаксические, лексические и звуковые элементы. В общей характеристике стиля верлибр тяготеет к афористичности, а в малом верлибре (типа японских форм) просто держится афоризмом.
Однако «малых» (двух- или трехстрочных) верлибров в книге «Свободные стихи. Антология современного иркутского верлибра» (составители и авторы предисловия – А. Морс и С. Михеева; 2022) не так уж и много. В основном – тексты сюжетные и не то чтобы пространные, но очевидно ориентированные на протяженность и сказовость поэтической речи. Причем, несмотря на поколенческий и не только разброс (тексты самых старших верлибристов, А. Сокольникова и А. Столяревского, уроженцев 1940-х годов, соседствуют с текстами рожденных в 1990-х М. Булдакова и В. Клейнермана, а тексты признанного классика А. Кобенкова – с верлибрами не слишком широко печатающихся местных поэтов), гений места, собственно и предопределяющий эту напевную сказовость, позволяет услышать и оценить иркутскую антологию в ее единстве.
В энергии, обеспечиваемой столкновением эстетики верлибра с классической региональной поэтикой.
Учитывая, насколько традиционны стилистические рельсы последней, закономерно возникает вопрос: почему же верлибр?
«Верлибр тревожит нас, раздражает, провоцирует на вопросы» (с. 6), – говорит в своем небольшом предисловии Михеева. Кажется, не в последнюю очередь в свободном стихе его иркутские авторы ценят именно эту энергию раздражения и сопротивления. Инерция силлаботоники в провинции куда сильнее, чем в обеих столицах, и на ее преодоление требуется больше смелости, даже если иногда эта смелость выглядит чистой экстравагантностью:
Я говорю, там лошадь. Какая лошадь? Не знаю, какая лошадь. Лошадь, похожая на тебя. В мелкую клеточку, да? В белую кисточку, в черную звездочку. В огненных стрелах. Лошадь, похожая на тебя…
Казалось бы, про таинственную «лошадь за углом» все сказал еще Ю. Ким, но Е. Боярских продолжает:
Пахло дождем, а шел непонятный снег.
Как поздняя электричка,
робко светясь,
вдоль огородов
тянулась, тянулась, тянулась лошадь,
ни на кого не похожа.
Тут ты уже понимаешь, что это не стеб вслед кимовскому «Я как-то видел психа. / Он был помешан тихо / На очень странной мысли, / Что лошадь – за углом…», а глубокое лирическое переживание, которое выражает себя в пристальном и любовном внимании к тому, что творится вокруг. Прежде всего – в природе. Верлибр у иркутских авторов причудливо монтируется не с усредненной прозаизированной городской фактурой, а с пейзажной, местами барочно-избыточной, но неизменно узнаваемой метафорикой: «Дремлют яблони и обрастают почками кому остаться рядом / кому катиться вдаль…» (А. Сокольников), «Ветви скрипят, / как ученические перья. / Я задрал голову, / пытаюсь разобрать, / как в детстве разбирал, / что же пишут деревья друг другу / на белых клочках облаков» (А. Столяревский)…
Или – как в одном из лучших стихотворений сборника, у Михеевой:
Шиповник, навьюченный красным, перешагнул границу. Деревья позади были когда-то мужчинами и женщинами. Мы оставляем их шуметь между собой. Говорят, в глухозимье здесь духи особого рода по границе степи и леса ходят. ………………………….. Трасса вибрирует, нагревается, чужеродная песня гудит, навсегда разграничив две мои половины. Скот разноцветный бродит по черной границе. Женщины и мужчины шумят между собой…
Понимая, что в случае свободного стиха энергия звука приобретает особенное значение, авторы сборника (во всяком случае – лучшие авторы: разумеется, Кобенков, Михеева, Боярских, А. Трушкина…) собственные верлибры убедительно оркеструют, добиваясь той самой поэтической повторяемости конструктивного принципа – в звуке. Порой эта напряженная звукопись кажется по-бальмонтовски навязчивой («Отпустимо, ладо, во дно во одонный сад, / отрешимо, доре, во море двери домой, / одоламо, немо, возьми монету, / лизни монету под языком…» у той же Боярских), однако в большинстве случаев звук действительно держит речевую конструкцию текста, не позволяя распасться.
У других авторов сборника, впрочем, первичен не звук, а сюжет. Так происходит в стихах А. Рычковой-Закаблуковской, чьи верлибры отчетливо восходят к фольклорно-свободной «одноразовой форме», в сознании читателя современной поэзии закрепленной за лирикой Л. Югай:
Маленькой мне казалось: вот иду я по земле, а моя прабабка идет под землей. Я шаг, и она шаг. Так и идем, слипшиеся ступнями, непонятно, кто чье отражение…
В случае Рычковой-Закаблуковской использование этой формы оправданно. Для нее, как и для Югай, подобный распевный и одновременно эпически прозаизированный верлибр – способ организовать родовую память, текущую свободно, как река, и не нуждающуюся в твердом береге силлаботоники. Однако там, где Югай актуализирует коллективную память, Рычкова-Закаблуковская работает с собственной семейной мифологией. Прабабка Марфа, которую за ее длинный крючковатый нос побаивается девочка, постоянно окликает ее: «Андрюшенька – глазки кругленьки», и этот навязчивый рефрен (вновь – повторяемость принципа!) заставляет девочку еще сильнее сторониться чудаковатой старухи. «А почему Андрюшенька – / глазки кругленьки?» – спрашивает она под конец. И вот ответ:
Говорят, похожа я на другого сына ее, в гражданскую сгибшего. Капля от капли. Ее капля в море человеческом.
В классической стихотворной форме такие воспоминания могли бы звучать слишком пафосно или банально, однако верлибр убирает излишний пафос, и строки о прабабке Марфе и ее горе, о мертвых телятах-близнецах, о старом доме, увешанном «бумажными осиными гнездами…» Эти строки запоминаются.
Как запоминаются строки Трушкиной – уроженки Иркутска, давно живущей в Москве и усвоившей раскованную (временами, к сожалению, расхожую) манеру толстожурнальных подборок, однако отдающей себе отчет в том, что верлибр для нее становится не просто формой, но способом сформулировать собственную (свободную) жизненную философию, лишенную окончательного ответа:
Вот так это бывает: ты создаешь слоистые реальности, как рыба под водой, пускаешь пузыри новых отношений, отращиваешь свежие ветки диалогов, потом обламываешь их, лопаешь, взрываешь, потому что они пустота. Люди спрашивают: Это стихи про твою жизнь?
Как запоминаются строки Михеевой, для которой верлибр означает – поток истории, способный взять начало из любой точки мира (с любого предмета – старого дома, старого кресла…) и не имеющий ни берегов, ни границ.
Как запоминаются строки А. Морса, использующего верлибр, чтобы встроить в него мифический и хтонический образ современного Зауралья, который многими читателями воспринимается как чужая неведомая земля, не отдающая своих мертвецов:
В Сибири люди с песьими головами ходят по кладбищам и не дают уснуть, мертвые пишут коллективные письма, жалуются на вой по ночам и какое-то непотребное поведение. Сами они не видели, но точно знают: поведение непотребное. Улицы здесь не то что не асфальтированы, их как бы и вовсе нет. Да и зачем здесь улицы, если такой простор: ты просто идешь пешком куда хочешь или седлаешь своего медведя и едешь… ……………………………. Тут и так-то невыносимо: вечная мерзлота, бесконечное кладбище. Копнешь чуток — череп татарина, еще немного — монгола, а дальше всё вперемешку: кости первопроходцев, бивни мамонтов, останки шерстистых носорогов да разные допотопные гаджеты. В общем, тоска и холод. Хочется выть. Можно, конечно, уехать. Но никто не решается. Старики говорят, ни один еще не вернулся.
Таким образом, современный свободный стих – вовсе не обезличенное автописьмо, а, напротив, заговор, актуализирующий родовую, локальную, коллективную память. Верлибр Морса примечателен и тем, что весь его определяет своеобразный «двоичный код» иркутской поэтики: звук и сюжет, четкость реплик и свобода речевого потока, инфернальная хтонь и отстраняющая ирония. В этой способности придерживаться одновременно двух принципов организации текста, не скатываясь ни в глубокомысленный пафос, ни в прозаизированный поток сознания, и кроется несомненное обаяние иркутского верлибра.