Среди многих аспектов литературных произведений необходимо выделить один, относящийся, как кажется, как к числу наиболее значимых, так и наименее продуманных. Это вопрос о когнитивном объеме литературного произведения. То, что, по крайней мере начиная с XVIII века, принято называть художественной литературой, является не только одним из самых древних, но и одним из самых сложных способов репрезентации и понимания окружающего нас мира и человеческого существования в этом мире, природы реальности и самого существования человека именно в качестве человека, хотя и в его исторической конкретности. Это ультимативный, многогранный и многоплановый медиум, с помощью и на языке которого на протяжении тысячелетий человечество пыталось осмыслить свое место в мироздании и само себя.
Во многих статьях этого номера эта тема получит продолжение, прямое или косвенное, и во введении кажется разумным поставить этот вопрос в более общей форме. Но, парадоксальным образом, именно в своей предельно общей форме на нынешнем этапе развития науки о литературе этот вопрос кажется неразрешимым. За три тысячелетия размышлений о поэзии и драме, а в Новое время — о «литературе» в более общем смысле было предпринято множество попыток указать на единую фундирующую сущность литературы в целом — или ее когнитивного содержания в частности. Ни одна из этих гипотез так и не стала общепринятой позицией литературоведения. Поэтому, выбирая «средний путь», я попытаюсь указать на некоторые основные компоненты потенциального когнитивного объема литературного произведения, разумеется, не пытаясь исчерпать обсуждение этих компонент и хорошо осознавая, что почти в любом эмпирически существующем произведении реализована лишь часть этих возможностей.
На уровне базисного опыта существования человек воспринимает и непосредственные чувственные данные, цвета, звуки и запахи, и объекты, сформированные нашим сознанием на основе языка. Мы видим неизменные горы и почти неизменные в своих постоянных изменениях улицы, скользящие тени на деревьях и весенние грозы. Большую часть времени индивидуум ощущает окружающий мир своим телом; испытывает чувства и желания; ощущает поток своих мыслей, но эти мысли в основном хаотичны и фрагментарны; слышит и понимает речь, случайно услышанные слова и долго готовившиеся выступления. Этот опыт в основном допредикативен. Науки редко фокусируются на этом опыте, искусства передают его отдельные пласты, и лишь литература способна сделать видимой всю сложность этого опыта в его многоплановости.
И гуманитарные, и естественные, и социальные науки обычно имеют дело с наблюдениями, аргументами и выводами. Вероятно, это лучший из известных нам способов познания мира, но на уровне его переживания человеческий ментальный опыт устроен совсем не так. Догадки, предположения, перебор возможностей, хаос заблуждений, поиск аргументов и доказательств, отступления — так рассуждают шекспировские герои и о любви, и о справедливости, и о смысле человеческого существования. Так рассуждаем и мы.
На сознательном уровне индивидуум существует в мире, наполненном смыслами и значениями, действительными и воображаемыми, данными нам сейчас или бывшими в прошлом, возможностями понимания и действия, дискурсами и формами опыта, научными теориями и идеологиями и многим другим. В этом разнородном и перенасыщенном пространстве смыслов и способов существования индивидуум сталкивается с многочисленными возможностями выбора, на самом деле значительно большими, чем средний человек в своем повседневном существовании обычно осознает. Литература способна передать не только хаотичный и гетерогенный спектр этих возможностей, но и сам опыт совершения выбора в самых разных, хотя и тесно переплетенных между собой сферах: интеллектуальной, эмоциональной, этической, социальной, политической. Это вопрос о человеческой субъектности, ее смыслах и ее переживании.
То, что индивидуум обычно воспринимает в качестве «реальности», сконструировано многочисленными культурными процессами, частичными детерминациями, структурами и институциональными влияниями, по большей части находящимися не только вне поля повседневной рефлексии индивидуума, но и индивидуального сознания в целом. Крайне редко об их существовании можно узнать с помощью «интроспекции», бывшей чрезвычайно популярной на ранних этапах развития психологии, а впоследствии почти полностью отброшенной, как методологически ненадежной. Эти элементы и процессы, конструирующие воспринимаемую реальность в ее культурно-исторической конкретике, чрезвычайно разнообразны и разнородны, и они находятся в разных отношениях к рефлексирующему сознанию индивидуума. Литература редко обращается к рефлексии по поводу этих субстратов культурного бессознательного, но она часто делает их видимыми, а понимание природы реальности человеческого существования в его данности индивидууму, соответственно, многократно более глубоким.
Еще четыре разноприродные, хотя и сонаправленны компоненты связаны с проблемой трансгрессии. Обыватели склонны считать «реальностью» то, что их непосредственно окружает в повседневной жизни, и то, о чем они узнают из СМИ. Именно это представление о «реальности» обычно подразумевается в так хорошо знакомых разговорах о том, что тот или иной человек «стоит двумя ногами на земле» или, наоборот, «оторван от реальности». И именно это сведение реального к повседневно привычному в настоящем литература ставит под сомнение, перенося человеческое существование в его бытовой и исторической привычности в совершенно иную герменевтическую перспективу.
Рассуждая о судьбе, греки были во многом правы. Мы не выбираем, в каком времени и где родиться, кем будут наши родители, лишь частично мы способны повлиять на то, как мы выглядим; мы можем стараться развить наши способности, но ставить своей целью стать великим композитором, вероятно, будет неразумным. Многое из этого относится к тому, что теперь принято называть идентичностью. Литература позволяет выразить идентичность в ее социоисторической конкретности, но она делает и обратное, размывает ее границы и пределы. Читая, мы проживаем сотни жизней в разных временах и социальных классах, жизни не только мужчин и женщин, но и хоббитов, и даже драконов. Артикулируя разнообразные аспекты идентичностей, литература является и пространством свободы от них.
Аналогичным образом при ее рассмотрении с точки зрения опыта, осуществления, осмысления и проблематизации свободы литература оказывается способной к денатурализации исторического и деглобализации локального. Она способна вывести читателей за пределы привычной картины мира, автоматизированного поведения, поведенческих норм и неотрефлексированных ценностей. В историко-географической перспективе, образованной совокупностью литературных произведений, столь частые в фильмах и сериалах современные американцы в костюмах римских патрициев или легионеров уже не кажутся «естественными». Привычное, повседневное и автоматически узнаваемое перестает казаться естественным и единственно возможным, а значит — идентифицироваться в качестве сущностно «реального».
В онтологическом плане литература также способна дестабилизировать идентификацию существующего в качестве реального как такового, а значит, фактически единственно возможного. Во многих значимых смыслах «Мастер и Маргарита» является сказкой, однако она выстраивает ту смысловую перспективу, в которой низменность, убожество и обессмысленность описываемого в ней мира повседневного существования уже не кажутся неизбежными. Похожего эффекта достигает и литература, сфокусированная на отрицании логичности или легитимности фактически существующего, от «Путешествий Гулливера» и «Кандида» до Кафки и театра абсурда. Еще одна стратегия трансгрессии связана с проблематикой эстетической цельности и гармонии, опыта прекрасного и опыта возвышенного. На их фоне фактически данное предстает хаотичным, бесформенным, отталкивающим и нелепым. Но аналогичного эффекта способна достичь и эстетика «уродливого», возвращающая миру его еще более искаженный образ.
Лакан когда-то говорил, что «невежество — это страсть», разумеется, имея в виду не бытовое невежество, а глубоко укорененное сопротивление человека более глубокому, хотя и часто трагическому, понимаю себя и своего существования в мире. Литература в значительной степени способна либо преодолеть это сопротивление, либо обойти его с помощью фигурации, повествовательной организации, жанровой трансформации опыта, размывания границ привычного, эстетической гармонии и многого другого. В результате литература оказывается способной сохранить крайнюю сложность и многоплановость человеческого опыта в форме сложных и принципиально нередуцируемых художественных высказываний. В современном мире оглупляющего новостного шума, социальных сетей, поточного просмотра картинок, сериалов и институализированной «наукометрии» литература остается одним из немногих пространств, в которых манифестация и осмысление более глубоких форм человеческого опыта и понимания являются возможными.
Просуммировать сказанное выше можно, например, следующим образом. Литература является сном реальности и сном человека о себе в «реальном», сном, в котором и реальное, и сам человек раскрываются с той глубиной и сложностью, которые обычно недоступны повседневному сознанию. Литературоведение, в свою очередь, является и расшифровкой, и историей этого сна.