Читая современную русскую поэзию в довольно обширных объемах, я заметил на ее карте специфический островок (а скорее — бермудский треугольник), где обитают кисломолочные стихотворцы, которых можно обозначить как «концептуальных словоблудов». Их родовые черты — подчеркнутая конформность, пустотная гладкопись, завернутая в шершавую цветастую обертку, псевдоэкспериментаторство, утяжеленное посредственной нахватанностью в религио-, литературо- и всяком ином «лишьбыведении». В литсообществе представители этого слоя любят набросить на себя овечью шкуру ложной скромности или, на худой конец, прикинуться одомашненными волчатами. Особенно опасны эти персонажи тем, что, в отличие от «графоманов обыкновенных» с их сосенками, травушками, рыдающими в окопе солдатиками и Русью непобедимой — они маскируются умело, вовсю раскручивая маховик освоенной ими в юношеские годы примитивной версификации. Но видящий да увидит.
Формат нашей рубрики предусматривает емкость и лаконизм, поэтому я ограничусь одним показательным примером, не исключая, что в будущем разверну сей комплекс мыслей в полнометражное высказывание.
О Василии Бородине, успевшем к своим 37-ми годам стать лауреатом премий Андрея Белого, «Белла», «Московский счет», профессиональное сообщество неизменно отзывается с придыханием. В критике Бородин предстает как уникальное, удивительное явление и говорят о нем в интонациях, балансирующих между восхищением и умилением. Восхищение и умиление эти всегда казались мне малообоснованными.
Бородин предлагает нам довольно убогий эрзац фасеточного зрения и пытается убедить нас, что он видит действительность насквозь. Он хочет создать впечатление, что видит сквозь сам язык и дозревает в этом видении то ли до бога, то ли до Витгенштейна (хотя, забегая вперед, достает разве что до какого-нибудь Сен-Сенькова, а это дело нехитрое). Флер напущен грамотно, надо отдать должное, но что — в сухом остатке?
Возьмем стихотворение, являющееся «визитной карточкой» Бородина на сайте «Вавилон»:
* * *
страшный король ворвется в угол
выйди кораблик стань и будь
режет и голый светом угол
вырви кораблик будь и пой
самое гордое страданье
видеть искусство сереть людьми
самое верное испытанье
видеть и стать и самим собой
роза исполненная и зломом
самое дело купить воров
соло на трупе и гастрономе
самая пыль собирать и кровь
утро карабкается под нами
суть и пороть и вертеть судьбе
самое радостное старанье
самое радостное тебе
Отсутствие знаков препинания (и бравирование этим отсутствием) в текстах нынешних стихотворцев давно стало такой непроходимой пошлостью, что на нем и останавливаться не стоит. Однако Бородин «потоком сознания», который призван прикрыть и оправдать львиную долю псевдопоэтического бреда, не ограничивается. Ничем не оправданный замах чуть ли не на платоновский спотыкающийся, занозистый, исковерканный язык демонстрирует свою несостоятельность с порога. Попытка эта изначально нелепа в силу очевидной некачественности языкового материала. Бородин терпит закономерное поражение, останавливаясь на уровне известного школьного стишка для запоминания глаголов-исключений. Если бы Макар Девушкин с его «кочевряжащейся» речью (вспомним блестящий бахтинский анализ «Бедных людей») писал не только письма, но и стихи, то вероятно такие. Но Девушкин был искренен и простодушен, а языковое убожество Бородина ни на что большее, чем копеечное заигрывание с читателем не тянет. Это не текст, но пародия на текст, не говоря уже о поэзии. Не спасают ни тавтологические рифмы (Цветаева, например, рифмовала «снег-снег» гораздо убедительней), ни разномастное глагольное слововерчение, ни агрессивное разрушение синтаксиса. Ломать — не строить, Бородин выбрасывает изломанное на свалку, не возводя на образовавшейся пустоши ни новых смыслов, ни новой интонации. Аграмматизмы не становятся действенным приемом, оставаясь элементарными грамматическими ошибками, но отнюдь не теми, «без которых русской речи не любил» Пушкин — без таких, думаю, как раз любил.
Пастернак в свое время мог бы написать так: «И весь твой облик сложен из одного куска» и справедливо был бы раскритикован за безграмотность. И Пастернак пишет — «слажен». Поэтика же Бородина неизменно «сложена» из одного куска — эксплуатации безблагодатного сочленения сопротивляющихся, упирающихся слов. Перед нами с умным видом сакрализуется профанная до примитивизма стратегия, но сама «сакрализация» незаметна, ибо щедро обработана дешевой позолотой якобы свободного, а на деле — многократно изнасилованного речевого дыхания. Чугунные бабочки Бородина — как бы он ни пытался вдохнуть в них жизнь — к полету не способны a priori. Невинные поделки оборачиваются вполне себе «винными» подделками. Кто-то покупается и ухватывает здесь просветленность и вовлеченность в тайны созвучий, но нет — копни глубже и останешься один на один с ощущением тяжелой, вполне «головлевской» выморочности и обманутости. Это говорение вакуума внутри вакуума, интересное разве что вакууму. Пустота пустотная. Замкнутое на себя самоопыление.
Читая эти стихи, я неизменно вспоминаю замечательные слова Ольги Седаковой: «Поиск «оригинальности» представляется мне самым бесплодным, самым некрасивым — и самым далеким от своеобразия занятием. В современной цивилизации, где все стремится стать броским, бить в глаза, привлекать внимание, если что тривиально, то как раз желание «выделиться». Все самое своеобразное, что мне приходилось видеть, никогда в себе «оригинальности» не находило и, уж конечно, не искало. Необычность, «лица необщее выражение» — несомненно из тех вещей, которые сами собой прилагаются к чему-то более важному, более интимному. Если же такого важного, более важного для него, чем он сам, у человека нет, тогда и получается заурядность».iО. Седакова, И. Кузнецова. Там тебе разрешается просто быть // Вопросы литературы. 1999. № 4.
Навязчивое в своей иллюзорной ненавязчивости педалирование Бородиным уникальности своего поэтического зрения и говоренья оказывается бесплодным. Говорение это в силу своей тотальной имитационности, а в первую очередь — за полным отсутствием за стихами поэтической личности — предстает насквозь мертворожденным, пустопорожним, выкипающим в кастрюле псевдоэлитарного герметизма, как забытые на плите пельмени, стремительно теряющие всякую годность к употреблению. Бородина часто проводят по разряду «поэта для поэтов» (по известному хлебниковскому делению), в упор не замечая, что он — поэт ни для чего и ни для кого, ведро с дырявым дном, мюнгхаузеновская лошадь.
К сожалению, подобная аттракционность, выпендреж, ориентация на квазиценителей «высших материй» сегодня работает на ура, и общий уровень поэтического слова неуклонно понижается под слепым напором вольно и дурно интерпретируемой «контркультурности».
Читайте внимательней, коллеги, и старайтесь распознавать низкопробные графоманские понты даже там, где они с завидной искусностью мимикрируют под неповторимое поэтическое высказывание.