Умирает «Журнальный зал» — и начинается вновь. Едва жив семинар молодых писателей СПМ, пару лет с трудом находит желающих приехать на семинары прозы, критики, драматургии, а потом вдруг большой конкурс, пансионат «Ершово», бассейн 25 метров и все такое. На ладан дышат «Вопросы литературы» — а потом приглашают на презентацию нового формата, делают человеческий сайт, открывают писательскую школу на легендарной крыше.
Удивительно, что сообщество, услыхав о смерти, чуть не криком кричит: катастрофа, дескать, всему конец. Услышав же о появлении чего бы то ни было — брезгливо морщится: поразвелось вас, порасплодились, понаехали. Это-де не издательство, не журнал, не редакция, не фестиваль. Это-де не проза, это — не критика.
В «Стеклографе» вышла книга стихов Нади Делаланд «Мой папа был стекольщик»iМ.: Стеклограф, 2019. — вся неожиданно про старость и смерть. Неожиданно — для меня, я раньше не слышала, чтобы смерть как тема звучала так открыто, ясно, громко в ее стихах. Они были о любви, о боге, о мелкой жизни, об ощущении конечности всего — да, но не были так очевидно о смерти. О старости, о детстве, об ощущении тела как не своего, о натягивании тела на себя, о спадании тела, о том, что тело — не ты. О двух переходных возрастах — детстве и старости, о том, что начало жизни и конец ее — не все ли, в сущности, равно.
Вот первые строфы трех разных стихотворений из произвольных мест книги:
…Ребенок с возрастом перестает нудить, требовать, чтобы ему уступили место в маршрутке, понимает, что мамы нету, что он один, что она умерла, что какие шутки… …Ляжешь, бывало, днем, до того устанешь, под двумя одеялами и под тремя котами, на большом сквозняке закрывая правое ухо, так и спишь – то девочка, то старуха. …но жалость пересиливает все когда сидит обиженный и толстый подходит бесконечно близкий взрослый и на руки берет несет несет
Есть известная шведская писательница — Мария Грипе. С десяток ее книг из множества написанных выходили по-русски стараниями «Белой вороны» и Марии Людковской, в том числе — повесть «Дети стеклодува». В новой книге Делаланд есть и интонации Грипе, и сходство названий, и родство композиций, и само ощущение и детства, и старости как периодов, близких к небытию, — Грипе вообще детский писатель. Не знаю, сознательный ли это оммаж, или есть множество людей, кто, ощутив мучительную хрупкость человеческой жизни, потом уж пишут о ней как о стекле, о льде, о песке, видят в ней воду, воду, дождь, стрекозиные крылья — «цвести очень больно ужасно спокойно / и ваза прозрачна и тоже болит».
В общем, для одной заметки уже бы и достаточно. Но — редкий случай — хочется сказать еще. В середине февраля улан-удинский поэт Аркадий Перенов читал свои стихи в Библиотеке им. Лихачева на дальней станции метро «Щелковская». Читал свои сновидческие, сомнабулические, пророческие стихи с разодранной логикой и трудноуловимым синтаксисом, больше всего похожие на конспект шаманского путешествия.
Говорил, «я просыпаюсь утром, открываю фейсбук, пишу в окошке «Итыгелов» и записываю стихотворение таким, какое оно есть, вот такое огромное, тяжелое, безобразное, с длиннотами, с провалами».
В зале было десять человек. Он рассказывал им о том, как великий бурятский поэт Дондок Улзытуев шел по берегу Байкала с ведром водки в правой руке и ковшом в левой, каждому встречному предлагал испить водки из ковша, а тех, кто отказывался, бил ковшом по лбу. Он читал Намжила Нимбуева и совсем новые московские стихи бесконечного фейсбучного цикла «Итыгелов».iПандито Хамбо-лама XII Даши-ДоржоИтыгелов – буддистский подвижник, чье тело, с 1927 года нетленное, находится в Иволгинском дацане.
Они спрашивали его: кто повлиял на его творчество? Перенов говорил, «Гэсэр», конечно, и группа «Кирпичи», Кантемир, Боратынский, Батюшков, и, конечно, Монеточка. А Хаски — нет, и Децл тоже, при всем уважении, нет.
Они спрашивали, почему он в Москве? Перенов говорил, «учусь у моего мастера Виктора Куллэ стихосложению в Литературном институте. Он разносит мои стихи в пух и прах. Но на самом деле БулатiБулат Аюшеев – поэт, главный редактор литературного журнала «Байкал». мне пишет каждый день: сиди, сиди в Москве!».
Они спрашивали его, почему он не пишет на родном языке. Он улыбался и говорил, что, конечно, пишет, что это сейчас были переводы с родного языка на русский.
Читал стихи давнего 1988 года. Просил оставить ему на могильном камне написанную в 1998 году «Дженис»:
Ушла навсегда, оставив печалиться многих любивших тебя,
Цыганщину завернув в алый шелк.
Потерялись, как дети.
Роемся в одеждах на лотках секонд-хенда,
Все ищем бусы, Дженис, твои и платье.
Потом мы пили чай в библиотеке (вы заметили, что пьют теперь почти всегда только чай, кофе вечером вреден, водки ковшом уже не зачерпнешь), и Антон Очиров, бывший среди тех десяти слушателей, читал короткий триптих из 2007 года, когда президент еще целовал младенцев в пупок, — «выходи на этой остановке…».
Начиная «Кавалерию», мы договаривались, что это эссеистика, заметки, блогерство. Сами так стыдливо прятали глаза, мол, «это не трубка». Критика — это полноценное художественное высказывание. Так что это — критика. Теперь она такая.
Кроме того, мы договаривались писать о том, что показалось самым важным, ярким, значимым за короткий период времени. Вот это и показалось: эти хрупкость и камерность, уязвимость и близость, эта нестерпимая нежность, это острое проживание жизни на фоне смерти. Если литература рассыпается на крохотные осколки — это не значит, что она мельчает. Если тело рассыпает на H, O, Si, Li, Mg, Ca, K, Na — это не про смерть. Это не трубка.