Недавно наткнулся в своей ФБ-ленте на ламентации одной поэтессы, чьи стихотворные тексты подверглись редакторской правке в «Новой Юности».
Понятно, что прозу можно и нужно править, — она порой слишком обширна, чтобы удерживать в авторской голове все мелочи, особенно замыленному глазу, что смотрит, но не видит погрешностей.
Однако я не понимаю, как можно внедряться в лирику, суть которой — предельная субъективность высказывания, где каждое слово и даже синтаксический знак стоят на своем законном месте только оттого, что автор их туда поставил.
Поэзия — не просто езда в незнаемое, но и максимальное художественное своеволие, позволяющее автору сказать: «а я так вижу» и быть поэтому всегда правым.
Впрочем, и проза может базироваться на каких-то
неочевидных авторских приоритетах, не слишком заметных со стороны: то,
что редактору может показаться небрежностью, вполне возможно, является
неразгаданной игрой, неочевидным оммажем или несчитанной цитацией
(сколько раз так было, когда отмашки в сторону дореволюционного
правописания выглядели простыми описками)…
Не говоря
уже об особом выстраивании ритма, требующем определенных конструкций,
и создания той самой «особой интонации», которая, кажется и отличает
«высокую прозу» от банальной беллетристики.
Но я сейчас рассуждаю не о странностях авторских намерений, проявляющихся в расшатывании жанров и дискурсов, но про редакторскую смелость, позволяющую вмешиваться в чужие конструкции с позиции того, «как надо».
Гарольд Блум в своем знаменитом «Западном каноне» говорит о том, что неправильности и шероховатости текста вполне могут говорить о незаурядности замысла и исполнения, так как наиболее великие книги нашего мира — воплощенная тревога и вопиющая неправильность, опрокидывающая наши читательские ожидания.
Так вот, редактор чувствует себя увереннее автора, во-первых, потому что в лице своем представляет «редакцию», медиа или издательство, имеющие собственный формат, то есть представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, но не в абсолютных величинах, а в рамках одной отдельно взятой институции.
Когда после второго класса я поменял школу, то был отличником. Однако, на новом месте не вылезал из четверок, так как оказалось, что учили нас не сумме знаний, но умениям прогибаться под конкретные правила и обстоятельства.
И то, что для одних ошибка, для других — символ и воплощение авторского своеобразия, его неповторимости
Во-вторых, редактор идет по уже написанному, то есть придуманному и осуществленному, сделанному другим человеком, который, конечно, может быть странным и чудаковатым (беззащитным и наивным), но тем не менее вот этот чудила и есть автор мира, возникшего буквально на пустом месте.
Если бы это странное существо не село перед чистым листом бумаги или же перед открытым файлом, в котором первоначально не было ни буквы, то редактору нечего было бы редактировать. Сочинение — всегда первопуток: заснеженное поле, в котором нет ни единого следа. Да и самой этой снежной равнины, кстати, тоже не существует, пока ее не воплотят в словах.
Автор с нуля поднимает громаду концепции в частностях и деталях, а также в общем целом, а уже потом приходят редактора и корректоры, чей вклад может быть существенным, но никогда не основополагающим.
Вот только почему-то в бытовых и деловых отношениях это постоянно забывается…
Почему?
Первородство так или иначе остается за прозаиком или — тем более — за поэтом, которому нанимают человека для улучшений уже готового текста.
Точнее, так: для доведения чужой работы до предпубликационного (читай: предпродажного) состояния. В любом случае, редактор даже не вторичен. Он исправляет мелкие или, окей, крупные погрешности, но не суть произведения, так как если его (произведение) окончательно перестроить, это будет уже какое-то другое сочинение с двойным авторством.
Редактор выступает будто бы из презумпции повышенной личной ответственности, не позволяющей ему пропускать очевидные, с его точки зрения и персонального (редакционного) вкуса погрешности, но на самом-то деле вся ответственность целиком и полностью лежит на авторе, имя и фамилию которого выносят на обложку или же ставят в заголовочном комплексе.
Но именно эта легкость, с какой распоряжаются
результатами чужих изобретений, будто бы приподымает такого редактора
(так и хочется назвать его «плохим», так как «хороший» профессионал, как
та «лошадь просвещения», стремится «умереть» в подопечном тексте) над
растяпой автором — и о чем он там, вообще, думал, называя Бабеля
Бебелем?
Если
что, то автор этой заметки побывал в обеих ипостасях — как рассеянного
автора, так и незлобливого редактора, старающегося не испортить исходный
материал, но как можно сильнее проявить в нем базовую потенцию
сочинителя.
Так что мне порой доставалось с обеих сторон. Но я точно знаю, что никогда не пытался поставить себя выше тех, с кем доводилось работать. Потому что, если вместо Бабеля автор пишет про Бебеля, это может означать, что он работает над продолжением.
Над вторым или даже третьим томом.
Чтобы потом мне тоже было что подредактировать.