Заметки о рассказе

Покаюсь в одном моем старомодном литературном пристрастии: я люблю читать рассказы. Пристрастие к этому жанру, повторяю, читательское во мне. То ли потому, что мне здорово не везло – неоднократно увязал в тощище непролазных романов, – а, скорее всего, это объясняется тем, что я принадлежу к тому давнему поколению, которое видело, как русская советская проза начиналась с рассказа. И нередко случалось тогда, что молодой писатель становился всероссийски известен всего-то с нескольких его страничек. И он не покидал этого жанра, не полагал его трамплином к «большой» прозе. Никому не приходило тогда в голову делить прозу на «большую» и «малую» по принципу количества печатных знаков в произведении.

Журналы того времени разноцветно пестрели все новыми именами. Слава богу, еще не было маститых. Не было еще среди них обреченных на гнетуще-стабильный успех. И высшей премией была стойкая признательность и признание многочисленного неорганизованного читателя.

Вот таким неорганизованным читателем я и был тогда. Без посредников. Один на один с журналом или книгой, попавшими в мои руки.

До моего уха доносились глухие раскаты боя между литературными направлениями, невнятица их названий катилась мимо: я любил писателей и враждовавших между собой. Гораздо позднее я узнал их тогдашние теоретические декларации, и, как правило, эти декларации только снижали мое преклонение перед кумирами. Мне кажется, читатель нередко испытывает разочарование при знакомстве с любимым творцом. Великие произведения лучше, чище, оглушительней самого творца, ибо в них выражены самые высокие свойства его души.

Литературные сражения забываются – остается художество, и при том далеко не всегда оно принадлежит триумфаторам нынешних и былых боев. Для меня и сейчас писательская проповедь своих взглядов впрямую, всяческие его «программные» высказывания, за редчайшим исключением, несоизмеримы с тем, что´ писатель создает художественными средствами. Из этого вовсе не следует, что в жизни он, скажем, дурной человек, а в своих произведениях – прекрасный. Я-то, возможно но наивности, упрямо думаю, что дурной человек вообще не может написать прекрасное произведение.

Начал я издалека. То есть это только так чудится, что издалека. Читатель и литератор неразделимы в писателе, он неотторжим от своего читательского вкуса. Чтение книг – это его незримая работа: он восторгается, остается холоден или испытывает отвращение от прочитанного, в единомыслии и споре с прочитанным обостряются его писательские пристрастия. И желание написать так, как никто до него этого не делал.

На всевозможных встречах с литераторами им задают непременный дежурный вопрос: кто ваш любимый писатель? Чрезвычайно наивно полагать, что у человека может быть один любимый писатель. Однако, будь я все-таки вынужден назвать лишь одно-единственное имя, я бы ответил – Чехов.

Ничего оригинального в этом нет. Ну, разве только, что иные, по моим наблюдениям, прозу Чехова знают до слез мало. «Проходят» в школе, то есть проходят мимо. Счастье, что пьесы его со все возрастающей славой шествуют по сценам мирового театра. Гениальный драматург Чехов – это уж прочувствовано планетарно.

А я говорю о его великой прозе. О рассказах.

Мой читательский путь к Чехову был непоследователен. Я не стал бы на этом останавливаться, если б не думал, что нечто похожее, быть может, происходит и с нынешним молодым читателем.

В 20-е годы, подростком, – отчаянно стыжусь своего тогдашнего воинственного невежества, – я был вообще равнодушен к «старой» литературе. Правда, знал ее совсем недурно, но она была где-то в глубоком тылу моего сознания и любопытства. Фронтом же, где я сражался с самим собой и с моими сверстниками, являлась новая, на моих глазах нарождавшаяся литература. Одним обстоятельством все-таки горжусь: с годами выяснилось, что у меня был недурной вкус в выборе художественных произведений нового времени. Полюбившиеся мне молодые советские прозаики прошли беспощадную более чем полувековую проверку и нынче продолжают являть чудо нашей литературы. Разумеется, я переболел в пути и различными поветриями, но, как говорится, амбулаторно, насморочно, без значительного повышения температуры.

Увлечение новой прозой, рассказами (и, конечно, стихами!) почему-то не совмещалось, не сожительствовало с классикой, а непременно если и не отрицало ее, то не позволяло ею восхищаться. К Чехову плыл причудливо – не от него к новой прозе, а в обратном направлении: по руслам советской прозы я впадал в море Чехова.

Сейчас уже не установить, с какого времени стал усыхать у нас жанр рассказа. Дата, впрочем, не существенна. Существенно само явление. Статистика, количественный подсчет, если бы кто-то и удосужился потратить время на это занятие, могла бы и не подтвердить нынешнее прозябание «малой» прозы. Пользование сравнительной статистикой и вообще-то требует чрезвычайной деликатности, а применительно к исследованию сложных литературных явлений столбцы голых цифр запросто могут привести к неверным умозаключениям. Ну, скажем, черт его знает, стало ли сегодня количественно меньше рассказов, чем было их в пору великолепного расцвета. Возможно, ЦСУ Союза писателей – буде такое имелось бы – выдало бы и вполне отрадный результат.

Существенно ведь не это. А вот почему для нынешнего литературного процесса стал закономерен массовый побег писателей-рассказчиков в «большую» прозу? Вопреки давним и славным традициям русской литературы сочинение рассказов превратилось вроде бы в непрестижное для серьезного писателя занятие. Хобби, что ли, – терпеть не могу этого слова. Можем ли мы перечислить сегодня хотя бы с десяток первоклассных прозаиков, подвижнически верных «малому» жанру? Говорю подвижнически – не случайно. На одном из собраний Ленинградской писательской организации Виктор Конецкий примерно так и сказал: «Только фанатики могут сейчас писать рассказы».

И поведал о своих унизительных мытарствах, которые он претерпел в общении с редакторами, когда он совсем уж изредка продирался сквозь них с тоненькой рукописью в десять-пятнадцать страниц.

Запальчивость тона Конецкого и, естественно, еще в большей степени моя вызваны тревогой за судьбу рассказа – она неблагополучна. Очевидно, имеются все-таки некие стабильные причины этого грустного для литературы явления. Не берусь нащупать их всеобъемно.

Попытаюсь лишь поделиться кое-какими своими наблюдениями и предположениями. Хотя бы разгружусь: поделиться с людьми – потребность души человеческой, а у писателя эта потребность особо стойкая.

Исходные, начальные обстоятельства, условия для пополнения отряда прозаиков-рассказчиков вполне благоприятные. Грех жаловаться. Союз писателей регулярно тратит много времени, сил и средств на поиски и взращивание молодых талантливых литераторов. Однако при всем при том легко увидеть одну весьма парадоксальную подробность, в причинах которой я уже давно силюсь разобраться.

На протяжении многих лет мне приходилось участвовать в работе нескольких конференций молодых писателей северо-запада – так они именуются в Ленинграде. Мои семинары были малочисленны – не более десятка прозаиков, пишущих рассказы. И не было случая, чтобы среди этих семинаристов не обнаружилось хотя бы одного-двух одаренных людей. А случалось, кто-то удивлял меня своеобразием подлинного таланта.

Стало быть, «рождаемость» рассказчиков не должна бы вызывать беспокойства. Возможно даже, следовало время от времени ожидать демографического взрыва в этом жанре. Конференций-то у нас по стране проводится предостаточно.

Но вот что печально удивляло меня впоследствии. Я старался подолгу следить за литературной судьбой моих бывших семинаристов, и получалось почему-то так, что наиболее одаренные из них словно куда-то проваливались, – их рассказы так и не появлялись на страницах журналов, несмотря на самые пылкие рекомендации руководства конференции. Бывало, правда, что лет через десять – пятнадцать знакомые фамилии всплывали, но публиковали эти немолодые молодые писатели уже не рассказы, а безразмерные повести или романы. То есть новобранцы «малого» жанра дезертировали из своего рода войск в самом начале службы.

Если уж попутно говорить и вообще о возрасте начинающего прозаика, то и тут много загадочного. Акселерация обошла стороной эту профессию. Могу свидетельствовать, что не встречал среди начинающих человека моложе тридцати – тридцати пяти лет. С возрастом молодых писателей прошлого века и сравнивать жутковато!

Да даже и не к чему уходить в далекое прошлое: достаточно вглядеться в истоки русской советской прозы – это была поразительно юная по годам ее творцов литература! И созидалась она, по сравнению с нынешним временем, в куда более кустарных, самодельных условиях – литературная жизнь еще не носила столь массово-организованного характера.

Да, в общем-то, работа писателя «штучная», «модельная» – ее не поставишь на поток с программным устройством. А если нечто подобное порой и делалось, то эти попытки заканчивались пустопорожне.

Отчего же все-таки при тогдашней давней кустарщине новых незаурядно талантливых рассказчиков появлялось, уж во всяком случае, не меньше, чем нынче? Вот это и парадоксально.

Отступая несколько в сторону, скажу: мне бы вовсе не хотелось рисовать судьбу писателей тех годов такой уж благостной, благополучной.

Нет ничего более приблизительного для уточнения прижизненной судьбы писателя, чем посмертная его слава. То есть именно она точна в определении места художника в истории литературы, но одновременно может и затуманить важнейшие подробности его жизни…

Почему же все-таки наши молодые прозаики так немолоды?