Переделкино, встречные пути

Публикации Воспоминания Сообщения

Сергей ПОВАРЦОВ

ПЕРЕДЕЛКИНО, ВСТРЕЧНЫЕ ПУТИ

ДОСТАТЬ ЧЕРНИЛ И ПЛАКАТЬ

Дачный городок советских писателей Переделкино я впервые увидел в феврале 1965 года. Для посещения этого легендарного места были у меня, кроме любопытства, веские основания. Во всяком случае, так мне казалось тогда, в пору студенческой юности. О мотивах поездки в Переделкино стоит рассказать, они не совсем тривиальны даже по меркам сегодняшнего дня. А уж в те времена и подавно. Впрочем, судите сами.

Я учусь на последнем курсе педагогического института. У нас на филфаке как-то само собой возникло ядро энтузиастов, влюбленных в поэзию. Почти все писали стихи, иные пробовали себя в прозе. Работал литературный кружок. По давней традиции, унаследованной вузами от довоенных еще времен и советской школы, мы выпускали стенную газету «Во весь голос». Многометровые сцепления листов ватмана были изукрашены рисунками, стихами, шутливыми сценариями из студенческой жизни и прочими опусами. Газета полностью занимала стену над лестницей либо вывешивалась в длинном коридоре первого этажа нашего корпуса. Нам действительно хотелось заявить о себе во весь голос, деканат поддерживал членов редколлегии как активных общественников. В то время стенная печать вуза или госучреждения считалась обязательным элементом коммунистического воспитания трудящихся. Или просто воспитания. Но мы об этом не думали. И когда у филологов явилась мысль отметить двойной юбилей Бориса Пастернака (75-летие со дня рождения и 5-летие со дня кончины), все с радостью согласились подготовить спецвыпуск газеты в память о поэте. Сказано – сделано. Кто-то из нас анализировал пастернаковские тексты, кто-то – его переводы из Шекспира, я написал первое в своей жизни эссе, взяв для его названия строчку Пастернака, звучавшую несколько вызывающе: «Не время ль птицам петь?». Было решено поместить в газете и несколько стихотворений из ранних сборников одиозного юбиляра.

Наступили зимние каникулы, я отправился в Москву собирать материал для будущей диссертации. И уже в поезде сказал себе, что грех не воспользоваться случаем, не побывать на переделкинском кладбище.

На следующий день по приезде я сел в электричку и через двадцать минут оказался на платформе дачной станции. Не зная дороги, утопая в сугробах, вышел наконец к месту упокоения поэта. Если бы не светлый камень с узнаваемым профилем, не нашел бы могилы. Было холодно, одиноко и казалось несправедливостью, что Пастернак нашел последний приют не на территории престижного некрополя, а на простом деревенском кладбище. Хорошо, что захватил фотоаппарат, сделал несколько кадров. Одну из фотографий мы поместили в нашей газете.

Другая, переснятая из книги, запечатлела Пастернака рядом с Маяковским. Увеличенная до нужного размера, она тоже заняла достойное место на юбилейном полотнище.

Хрущева отправили на пенсию, однако скандал с «Доктором Живаго» все еще бередил память бдительных начальников. Сейчас трудно передать атмосферу тех лет с ее запретами, маниями, гиперболическими угрозами идеологических диверсий. Но так было! А мы? Никто из нас не читал романа, никто и не верил официальной пропаганде. Маяковский, положивший руку на плечо Пастернака, – этого одного хватало, чтобы не верить клевете и чувствовать свою правоту. Скажут, наивные ребята. Не стану спорить. Зачем? Мемуарный жанр тем и хорош, что воспроизводит атмосферу «былого», минувшего, а мемуарист со своими «думами» не старается казаться задним числом умнее, чем был на самом деле.

Наша инициатива, как мне потом рассказали мои коллеги по кафедре, не осталась незамеченной искусствоведами в штатском. Явившись на факультет, они дотошно расспрашивали об авторах газеты и о причинах, побудивших нас вспомнить оболганного писателя. Их успокоили, заверив, что никакой крамолы в самодеятельности юных филологов нет. Ликбез прошел тихо, оргвыводов не последовало. Сама же газета вскоре бесследно исчезла.

Так, благодаря Пастернаку, я попал в Переделкино.

СЕМИНАРИСТЫ 70-х

В начале 1972 года граду и миру был представлен очередной партийный документ – постановление ЦК КПСС «О литературно-художественной критике». Уникальный характер постановления был очевиден: впервые за годы существования советской власти обращалось внимание не просто на литературу и искусство, а именно на критику. Все понимали, что развитому социализму без критики никак нельзя. Последствия (в практическом смысле) не заставили себя долго ждать. На филологических факультетах снова стали читать лекционный курс по истории русской критики, ранее незаметно выпавший из учебных планов. Начали выходить учебники и хрестоматии по предмету. Возобновилось издание специальных журналов «Литературное обозрение» и «Литературная учеба», памятных читателям второй половины 30-х годов. Я называю этот документ уникальным еще и потому, что он был, кажется, вообще последним в серии аналогичных партийных директив, посвященных литературным вопросам. Социализм развивался столь бурно, что вскоре стало не до критики – актуальность приобрели совсем другие темы. Но тогда…

Откликаясь на строчку постановления о «нехватке квалифицированных кадров», Союз писателей РСФСР организовал творческую учебу молодых критиков в форме совещаний-семинаров. Мне довелось быть участником двух таких смотров: сначала в Дубултах на Рижском взморье, потом в Переделкине. Мероприятие в латвийском Доме творчества имело ознакомительный характер. Из разных городов и республик СССР собралось в курортном предместье Риги человек тридцать начинающих литераторов, оттачивающих перья на сочинениях современных поэтов и прозаиков. Куратор семинара B. Дементьев и его помощница из Совета по критике Инесса Буркова рассортировали нас более или менее равномерно между несколькими руководителями, среди которых были известные критики И. Гринберг, М. Лобанов, Д. Молдавский, В. Гусев, кто-то еще. Меня взял к себе Молдавский. Я говорю «взял», потому что Дмитрий Миронович на первой же встрече сам объяснил мотивацию выбора. Оказывается, при обзоре наших публикаций, присланных заранее, ему сказали, что у меня среди прочего есть материал о Е. Шварце – театральная рецензия на «Тень». Думаю, для Молдавского это было важно: близкий автор-ленинградец, близкий материал. Мы сблизились. В моей памяти Молдавский остался человеком легким, ироничным, с ним я чувствовал себя свободно. У меня сохранился его рисунок, сделанный цветными фломастерами на закрытии нашего республиканского семинара. Журчали официальные речи. Вдруг я получаю свернутый белый лист, разворачиваю и… Томясь на скучноватой процедуре, Дмитрий Миронович изобразил голую рыжеватую девицу, которая вела за собой на веревке понурого ослика. Шутливая композиция называлась «Муза критики». Несколько раз он в нашей компании выбирался на прогулку в ближайшие места, Майори и Дзинтари. Одна из таких вылазок была посвящена поискам нужных всем канцтоваров. Был наделен чувством юмора, любил шутку. Однажды прочитал дружеский экспромт на себя, принадлежащий Михаилу Светлову. Мне запомнилась только последняя строчка четверостишия, где обыгрывалась фамилия критика: «Ты эсэсэровский, а не молдавский». В другой раз, не помню уж, в связи с чем, Дмитрий Миронович упомянул о дружбе с Сергеем Городецким. К мэтру акмеизма относились по-разному, хотя по всем статьям бывший синдик «Цеха поэтов» имел право на звание живого классика. «Когда мы с Сергеем Митрофановичем обменивались рукопожатиями, – говорил Молдавский, – я всегда думал одно и то же: Боже мой, ведь эта ладонь касалась руки Блока». Раньше такие чувства назывались не иначе, как священный трепет.

Нас разместили в просторных апартаментах нового корпуса, из окон замечательно просматривалась песчаная береговая полоса взморья, уходящая куда-то влево за горизонт, и впечатляющий с высоты седьмого этажа вид на Рижский залив. Моим соседом по номеру оказался Хачим Кауфов, обаятельный человек из Кабардино-Балкарии, как мне рассказали, перспективный руководитель национального телевидения у себя на родине. Мы, семинаристы, присматривались друг к другу, по вечерам заглядывали в близлежащее кафе, там было уютно, кормили почти по-домашнему и названия кушаний соответствовали качеству «как у мамы дома». Незабываемы также частые поездки в Ригу, посещение тамошних достопримечательностей, экскурсия в Сигулду. Спустя год в несколько обновленном составе участники семинара встретились в Переделкине.

Здесь мы писали статьи для коллективного сборника, получая консультации у руководителей семинара. В отличие от прошлогоднего, переделкинский семинар длился почти месяц. Кто хотел, могли неформально общаться с жившими в Доме творчества литераторами – М. Шагинян, З. Паперным, С. Капутикян, А. Дымшицем, А. Турковым, А. Вознесенским, И. Лиснянской. Дух места располагал к уединенным занятиям, дачи Чуковского и Пастернака притягивали к себе как символы волнующего вчерашнего дня, сохраняя при этом трогательно живой, а не мемориальный облик. 3авязывались знакомства. Я подружился с Сережей Чуприниным из Pостова-нa-Донy. Об иркутянине Евгении Рапопорте был наслышан и раньше, читал некоторые его публикации. В Переделкине мы сошлись довольно коротко. Быстро выявились общие литературные симпатии. Оба, и Сергей, и Женя, отменно ориентировались в современной словесности, а Женя еще и водил знакомства со многими известными писателями. Ежедневные совместные прогулки в окрестностях Переделкина – иногда к нам присоединялся кто-нибудь из вышеупомянутых обитателей дачного городка – воспринимались как некое бодрящее приложение к официальной программе семинара.

Иногда случались внезапные импровизации, над которыми, однако, незримо витал дух переделкинских классиков. Так было с приобретением альбома. История простая и трогательная, особенно для тех, кто знаком с литературным бытом минувших эпох. В один прекрасный день мы с Чуприниным отправились в Москву. На прилавке какого-то арбатского магазинчика наши взоры остановил симпатичный вишневого цвета альбом с плотными, крепко сшитыми листами. Мысль о современной «Чукоккале» вмиг пришла на ум нам обоим, но вожделенный альбом имелся в единственном экземпляре. После быстрого веселого совещания вопрос решился в пользу Сергея. Я предложил назвать покупку «Чуприделкинской». И, кажется, в тот же вечер в альбоме появились первые автографы. Мы радовались воскрешению славной писательской забавы, существовавшей в России с пушкинско-лермонтовских времен.

Семинар наш предполагал ряд творческих встреч, о чем доложил С. Михалков от имени секретариата Союза писателей РСФСР. Поскольку все происходило накануне 8 марта, Михалков начал шуточно: сегодня, мол, нужно, не работу начинать, а пьянствовать. Далее напутствия звучали серьезные. Из того, что секретарь говорил о профессиональной критике, ничего не запомнилось, кроме двух предупреждений. Первое – сторониться групповщины. Второе – избегать «заумствования». Высокий руководитель призвал также поддерживать все талантливое, изучать читателя и ясно видеть пороки нашего литературного дна. «Пишите просто, как писал Белинский», – закончил свое напутствие молодым автор «Дяди Степы».

С нетерпением ждал я встречи с Н. Тихоновым. И вот он сидит перед нами на стуле, седовласый пухлый старик, фигура знаковая, величавая, с отчетливым нимбом над тяжелой головой. Он вспоминает 20-е годы, когда сам был в зените славы. Звучат известные писательские фамилии: Воронский, Бабель, Чумандрин. В монологе патриарха неожиданно возникает журнальчик «На посту». Тихонов почему-то называет его удивительным. Я тоже удивляюсь, сочтя эпитет гостя явным недоразумением. Если что-то и было удивительным у напостовцев, так это их непроходимое хамство, прикрытое революционной фразеологией. «Мы довольно крепко забыли литературу первых лет Октября», – говорит старый поэт и затем переходит к другим темам: Восток, русское зарубежье, отход нашей армии из Эстонии в годы Великой Отечественной. Видя перед собой критиков, Николай Семенович подчеркнул, что нам следует позиционировать себя как писателей. Актуальность рекомендации не вызывала сомнений. Вскоре та же мысль ляжет в основу серии статей известного литературоведа Б. Бурсова «Критика как литература». Но, высказанная поэтом, она приобретает характер учительской заповеди. Прощаясь с нами, Тихонов еще раз напомнил: «Только вот не забывайте, что вы писатели».

Лестно чувствовать себя писателем. Я не чувствовал. Быть может, поэтому относился к старшему поколению литераторов с определенным пиететом, даже если это был Вадим Кожевников, редактор «Знамени», объявивший с порога, что будет говорить с нами как редактор. Отлично. К сожалению, в потоке банальностей, которые изрекал Кожевников, тонула собственно профессиональная сторона литературного дела. Когда хозяин журнала обронил фразу о «телевизорном заводе», где ему довелось побывать, мы с товарищами переглянулись.

Двойственное чувство оставила встреча с С. Залыгиным. Я воспринимал его как земляка. До войны и после войны Залыгин жил в Омске, преподавал на кафедре гидромелиорации в сельскохозяйственном институте. Первая книжка рассказов вышла в омском издательстве в 41 году. В середине 50-х 3алыгин перебрался в Новосибирск, быстро пошел в гору. Потом стал известен как автор повести «На Иртыше», которая понравилась Твардовскому. К моменту нашей встречи в Переделкине (март 1973-го) 3алыгин опубликовал роман «Южноамериканский вариант», вызвавший насмешки критиков: не в свои сани, мол, не садись, не надо писать о любви сорокалетней женщины. Неудача! Я читал роман иначе. В истории Мансуровой мне виделись черты «нового Залыгина», прозаика, склонного к эксперименту, к ломке сложившегося (в глазах читающей публики) амплуа. Возможно, я ошибался. Так или иначе, но земляк вызывал у меня неподдельный интерес.

Внешне Залыгин показался человеком малосимпатичным, суровым и несколько провинциальным. Как будто застегнут на все пуговицы. Образ явно не писательский. Тем неожиданней прозвучал его монолог – умный, дельный, откровенный. Никаких шуток, трепа. Все говорило о его серьезном, научном подходе к тому материалу, который стал основой нового романа о гражданской войне в Сибири. Осенью 1918 года мужики выбирают в Лебяжке Лесную Комиссию из пяти человек, отсюда несколько скучноватое название – «Комиссия». Сейчас это назвали бы органом местного самоуправления. Слушая Залыгина, я ловил себя на мысли, что научный работник порой заслоняет художника. Впечатляли цифры, им озвученные. Залыгин признался: когда работал над «Соленой Падью», то прочел и законспектировал около двух тысяч различных материалов, просмотрел несметное количество старых газет и, в частности, буквально проштудировал сборник документов «Партизанское движение в Западной Сибири», изданный в 1936 году. Из этой книжки он заимствовал для сюжета более двухсот документов: «Многие разговоры в романе – это перелицованные документы». С похвалой отозвался о великолепной, как он выразился, книге В. Яковенко «Записки партизана». В ней правдивый рассказ о Тасеевской республике, о русском мужике в тяжелую годину междоусобицы.

Некоторых из нас Залыгин оставил почти равнодушными. Но было бы странно, если бы человек науки, ставший писателем, не размышлял о культуре земледелия, о научно-технической революции, которая обязательно скажется на технике письма, а также о собственно научной литературе, дающей пищу для вдохновения. Про себя сказал:

– Мне всегда интересно писать так, как я не умею, хочется отвергать свой собственный опыт. Себя я причисляю к писателям традиционным, но, чтобы писать по-новому, необходимо уходить в сторону, зигзаги делать…

О Чехове:

– Нельзя сказать, что Чехов мой любимый писатель. Чехов не больше Толстого. А слух у него был изумительный. Чехов слышал бегущего таракана, отлично слышал, как ночью скрипит мебель, например, шкаф.

Подробно отвечал на вопросы. О «Новом мире» сказал, что отношения с журналом были «чисто деловые», что поэзия в журнале его не устраивала. О Твардовском очень хорошо:

– Твардовский знал прозу как никто. Многое знал на память. Прозу чувствовал совершенно необыкновенно.

Его спросили о «деревенской» прозе. Залыгин отвечал в том смысле, что у писателей этого направления стали заметны повторения, намечается кризис, в стиле деревенщиков все слишком знакомо. Люди, привязавшие себя к теме, должны задуматься, и, если не хватит сил выйти из очерченного круга, то и они потеряют, и русская литература потеряет.

Под занавес посыпались неизбежные просьбы высказаться о роли критики, раз уж такова тема дня. Ничего нового, даже по сравнению с тем, что он раньше сам говорил об этом, я не услышал. Как всякий литератор, Залыгин ревностно относился к тому, что писали о нем в прессе. С почти олимпийским спокойствием заметил: помнит не более четырех-пяти рецензий на свои произведения. Обычная писательская гордыня, подумал я. Хотя, прибавлю в качестве справки, критика не обижала талантливого сибиряка и – за редким исключением – чаще хвалила, всячески поддерживала. Как тут удержаться и не процитировать Брежнева: «Критика не шоколад, чтобы ее любить». Генсек, конечно, имел в виду совсем не литературную критику, но писатели охотно согласятся с мудростью руководителя. Все-таки хочется шоколада, ничего не поделаешь…

ЗА СТОЛОМ И НЕ ТОЛЬКО

Место встречи изменить нельзя – это о столовой Дома творчества, где мы ежедневно видели друг друга и писателей, которые в то время обитали в Переделкине. Распределением семинаристов по столам занимался лично Дементьев, придавая простой, в общем-то, процедуре особый смысл. Рапопорт, Чупринин и я попали в хорошую компанию Зиновия Паперного, Сильвы Капутикян, Александра Борина. Зиновия Самойловича я знал раньше, он был моим официальным оппонентом на защите диссертации. Здесь же, за общим столом, мы дружно радовались остроумию неутомимого рассказчика, щедрого на разные истории, случавшиеся с известными литераторами. Паперный умел рассмешить веселым анекдотом либо каламбуром. Любимыми персонажами его сюжетов были Чехов и Маяковский. Казалось, он знает о них все.

Байки о писателях – жанр почтенный; Пушкин, как известно, слыл большим до них охотником. Немало любопытного можно найти на страницах «Русской старины». Апокрифы советского периода менее известны и, главное, бытуют изустно, далеко не все еще записаны и систематизированы по темам. Паперный в молодые годы блистал в капустниках «Литературной газеты», а будучи сотрудником Института мировой литературы, юморил в академической стенгазете. Мне нравилась в его исполнении байка об Аркадии Гайдаре. Однажды Гайдар отправился в далекую командировку с заданием написать для газеты очерк не то о рыбах, не то о лесорубах. Или о шахтерах, неважно. Ездил Гайдар недели две и в редакцию явился с очерком, получившим одобрение руководства на очередной летучке. Когда газетчики разошлись, Гайдар подал редактору командировку на подпись вместе с финансовым отчетом. В графе о расходах значилось два литра спирта, им употребленного. Главный категорически отказывался подписывать столь странный финансовый документ. Обстановка накалялась. Тогда Гайдар сказал: «Я выпил пять, но пишу два. Но если бы я не выпил этих пяти, то я никогда не смог бы так хорошо написать о тружениках социалистического строительства». Изумленный редактор был вынужден признать неотразимость гайдаровских аргументов и немедленно подписал командировку.

Замечательно передавала атмосферу 30-х годов горьковатая шутка, слышанная Паперным, кажется, от В. Косолапова. Идет комсомольское собрание… ну, скажем, в Институте красной профессуры. Шум, гам, пылкие речи. Страсти кипят. А в протоколе собрания всего две строчки. Слушали: творческий отчет комсомольца Вани Тюфяева. Постановили: комсомольца Тюфяева арестовать.

Не потерял своей изюминки дуэт Горького и Сталина в 1934 году, накануне Первого писательского съезда, хотя сейчас мы знаем о закулисной стороне этой акции не в пример больше, чем в начале 70-х. Зиновий Самойлович рассказывал так. Горький написал доклад для выступления на съезде, а Сталин его прочитал. И доклад ему не понравился. Обиженный классик будто бы отреагировал круто: «Вот возьму и откажусь тогда от выступления, и будет мировой скандал». Сталин, попыхивая трубкой, спокойно: «Мы договоримся». Известно: договорились.

Женя Рапопорт старался не отставать и тоже сыпал шутливыми эпиграммами, веселил историями, бытовавшими в литературной среде. Иные из этих опусов не могу воспроизвести по причине их откровенной фривольности, однако у Жени они звучали добродушно, не пошло. Мы смеялись. Как-то зашла речь о городском фольклоре, и вспомнились достаточно популярные строчки начала 60-х годов:

Ах ты, сука-романтика,

Ах ты, Братская ГЭС!

Я приехала с бантиком,

А осталася без.

– Это народное творчество, – сказал я.