Лев Толстой в восприятии М. К. Ганди

Два знаменитых имени, вынесенные в название этой статьи, нередко сочетаются друг с другом в различных текстах. Однако подобные сочетания имеют чаще пропагандистский (ритуальный, риторический), нежели научный характер, может быть, среди прочего, именно потому, что эти имена слишком вовлечены в различные вненаучные дискурсы, слишком часто использовались (и используются до сих пор) в различных идеологических баталиях[1]¹.

Лев Николаевич Толстой (1828-1910) и Мохандас Карамчанд Ганди (1869-1948) принадлежали не только разным поколениям, но, что гораздо важнее, разным культурным мирам, которые вплоть до XX века мало соприкасались друг с другом и мало знали друг о друге. Но к началу XX века средства коммуникации стали уже настолько эффективны, что Толстой и Ганди смогли без труда обменяться письмами через огромные расстояния. Произошло это в 1909-1910 годы, в самом конце жизни Толстого и в середине жизненного пути Ганди[2]². В ритуальных дискурсах эта переписка обычно упоминается как событие необычайной важности. Однако для Толстого — по понятным причинам — она уже не могла иметь большого значения. Для Ганди она была более значима, хотя не столько в смысле получения каких-то новых, прежде не известных ему идей, сколько в плане символическом[3]³.

Соответственно, тема «М. К. Ганди в восприятии Л. Н. Толстого» может быть практически исчерпана в рамках сравнительно небольшой работы. Тема же «Л. Н. Толстой в восприятии М. К. Ганди» гораздо более объемна и сложна. И она представляет немалый интерес не только для тех, кто изучает личность и идейное наследие Ганди. Может быть, даже в большей степени эта тема важна для исследователей (и просто ценителей) творчества Толстого.

Возьму на себя смелость утверждать, что в рамках самой русской культуры творчество Толстого в целом до сих пор (почти через сто лет после его смерти) воспринято и усвоено лишь избирательно. В советское время Толстой был возведен в ранг одного из «столпов» русской культуры, однако круг текстов Толстого, предписанных (или даже разрешенных) для чтения, был достаточно жестко ограничен[4]⁴, а интерпретации его творчества и его идейного наследия были «заданы» несколькими «установочными» статьями и высказываниями Ленина. В частности, принято было различать «Толстого-художника», автора великих романов и других художественных произведений, с одной стороны, и, с другой стороны, «Толстого-мыслителя», каковой был объявлен безусловно несостоятельным, если не вовсе «реакционным» (хотя, разумеется, и в этой своей ипостаси — «зеркалом русской революции»). Многие важнейшие тексты «Толстого-мыслителя» (среди них были и те, которые больше всего ценил Ганди) были практически недоступны широкому советскому читателю: в советское время они могли быть переизданы только в юбилейном 90-томнике, тираж которого был невелик. Даже в постсоветское время далеко не все из поздних «идеологических» сочинений Толстого были переизданы. Стоит также заметить, что православная церковь, которая стала теперь у нас немаловажной идеологической силой, Толстого, по-прежнему, мягко говоря, не жалует — в первую очередь, разумеется, за его антицерковные сочинения и за самостоятельное религиозное философствование. Для мирской же власти Толстой как теоретик, отрицающий ценность государства и превыше всего ставящий совесть отдельной личности, тоже оказывается persona non grata. Иными словами, для самих русских Толстой и его творчество, его идейное наследие — это до сих пор во многом terra incognita и даже, можно сказать, terra periculosa (опасная зона, зона риска).

Тем для нас интересней и важнее знать, как воспринимали и воспринимают Толстого и его творчество за пределами русской культуры — и, в частности, как воспринимали Толстого выдающиеся представители других культурных миров. Случай Ганди имеет особую ценность, поскольку этот индийский деятель прославлен как один из идейных наследников Толстого.

Чтобы адекватно оценить и даже просто описать то, как Ганди воспринимал личность и творчество Толстого, необходимо сначала представить (в более чем одном смысле этого русского слова) личность самого Ганди. А эта задача сопряжена с рядом трудностей.

Во-первых, Ганди стал фигурой почти мифической — уже при жизни и тем более после своей мученической смерти. Многие воспринимали его не как человека во плоти и крови, а как личность почти сверхчеловеческую. Такую фигуру, такую личность трудно описывать в сугубо человеческих терминах.

Во-вторых, феномен Ганди теснейшим образом связан с историей Индии XX века и может быть понят только в контексте этой истории. Сама же индийская история с большим трудом поддается «объективному» описанию: и потому, что ее идеологические конфликты до сих пор во многом не изжиты (в этом она очень похожа на историю России XX века), и потому, что индийская реальность слишком сильно отличается от привычной нам европейской и нашей собственной, российской; описание индийской реальности (в частности, истории) словами европейских языков требует бесконечных уточнений, оговорок и переопределений терминов.

Описание-объяснение личности Ганди стоит начать, пожалуй, с констатации того факта, что в нем — вследствие обстоятельств рождения, воспитания и образования — сочетались элементы двух весьма различных культурных миров: индийского и европейского. И, может быть, одна из главных проблем в деле понимания Ганди состоит в том, чтобы уяснить, как именно и в каких пропорциях сочетались в нем эти разнородные элементы. И сразу же необходимо сделать оговорку-уточнение. Когда мы говорим «Европа» и «европейский», мы понимаем, что за этими словами стоит большое разнообразие европейского мира. Но далеко не всем известно, что за словами «Индия» и «индийский» кроется разнообразие не меньшее, а скорее даже большее.

В Европе Нового времени (XVI-XX веков) культурное многообразие (пусть и в рамках некоего единства, обеспеченного в первую очередь христианством) привело к созданию различных государств — преимущественно «национальных», то есть имеющих этнически более или менее однородное население. В Индии же (теперь точнее сказать — в Южной Азии) XVI-XX века были, напротив, временем возникновения «империй», то есть таких государственных структур, которые включали в себя население этнически весьма разнородное[5]⁵. В этот период почти весь южноазиатский субконтинент (по площади сопоставимый с Западной Европой) был объединен империей Великих Моголов. С середины XVIII века по середину XIX из обломков распадавшейся Могольской империи свою империю в Индии создавали британцы. Она так официально и была названа: Indian Empire — и просуществовала почти сто лет — до 1947 года. Британская Индийская империя имела довольно сложную структуру: она состояла из провинций, управлявшихся непосредственно британцами (с 1858 года — британской короной), и еще из нескольких сот «княжеств» (princely states или native states) разных размеров — в основном осколков бывшей Могольской империи, ставших вассалами британской короны. В 1947 году эта имперская структура была преобразована в два самостоятельных государства: Индию и Пакистан (через четверть века, в свою очередь, разделившийся на две части: Пакистан и Бангладеш).

Эпоху британского «имперского» правления в Индии можно сопоставить с императорским (петербургским) периодом российской истории. Российская империя, провозглашенная Петром I и просуществовавшая двести лет при его преемниках, была, среди прочего, попыткой «пересадить» элементы западноевропейской культуры на иную, «незападную» почву. Как известно, «пересадка» эта была отнюдь не безболезненна и оставалась предметом дискуссий на протяжении всего петербургского периода нашей истории. Крах Российской империи в 1917 году и ее последующее восстановление под другим именем повлекли за собой иные отношения между «Западом» и «почвой», но сама эта оппозиция оставалась релевантной на протяжении всего XX века — и осталась (остается) таковой после вторичного краха и распада нашей империи на рубеже 1980-1990-х. Британская Индийская империя была также во многом историческим экспериментом по «пересадке» западноевропейской культуры (в ее британском варианте) на «незападную» почву.

Разумеется, историю Российской империи, с одной стороны, и историю британской Индийской империи, с другой, принято описывать в разных терминах. Первую — как историю подъема России собственными силами (ср. знаменитую строку Пушкина о Петре I: «Россию поднял на дыбы»), вторую — как историю колониального завоевания и колониального угнетения. Однако на самом деле между этими двумя историями гораздо больше общего, чем кажется на первый (привычный) взгляд. Петр I и его преемники «реформировали» (в другой интерпретации — «калечили», «ломали через колено») Россию, ориентируясь на западноевропейские образцы (в той мере, в какой они их понимали). И хотя инициатива исходила, действительно, от собственно российской власти, в преобразованиях России — и при Петре I и позже — большую роль играли разнообразные пришельцы из Западной Европы. А с некоторых пор и сами носители высшей власти в России были уже этнически более западноевропейцами (немцами), чем русскими. В Индии же, хотя «инициатива» преобразований пришла, действительно, извне, сами преобразования осуществлялись далеко не только иноземцами (британцами), которые всегда были лишь в «подавляющем меньшинстве» среди местного населения. Столетнее (а в некоторых частях Индии почти двухсотлетнее) и достаточно успешное существование британской Индийской империи было бы невозможно без активного участия местных уроженцев в ее «строительстве» и функционировании.

Одним из важнейших результатов британского правления в Индии было возникновение нового типа людей: индийцев, получивших европейское (английское) образование. Люди этого типа постепенно принимали все большее участие в администрировании Индии — так что к концу британского правления они составляли уже большинство административного аппарата (что, в частности, позволило достаточно безболезненно произвести передачу власти в 1947 году). К 1947 году и офицерский корпус индийской армии на большую часть состоял из местных уроженцев.

С европейским образованием в Индию пришли и европейские социально-политические идеи. Европейски образованные индийцы восприняли идеи социального равенства, прав человека, вообще — верховенства права, а также идеи конституционализма и представительной демократии. Именно в этом новом (европейски образованном) социальном слое постепенно вызрела идея, что Индия могла бы быть независимым от Британии государством. И именно представители этого слоя образовали политические партии, которые стали требовать — уже в XX веке — независимость для Индии. Но одна из проблем была в том, что эта новая, европейски образованная, элита воспроизвела в своих рядах культурное — точнее сказать, религиозное — многообразие Индии. Важнейшая линия разлома прошла между индусами, с одной стороны, и мусульманами — с другой. И этот раскол элиты привел в конце концов (не без содействия британцев) к разделу империи на два государства по религиозному признаку.

В связи с темой нашей статьи важно отметить еще два момента.

Во-первых, возвращаясь к сравнению между Индией и Россией, надо сказать, что «западнические» преобразования Петра I и его преемников во многих отношениях были гораздо более радикальны, чем преобразования, произведенные в Индии британской властью. Ведь и Петр, и большинство его преемников были «своими», «местными» — и поэтому обладали значительной свободой действий (по присказке: «Чего стесняться в своем отечестве!»), в то время как британцы в Индии всегда осознавали себя лишь незначительным меньшинством чужеземцев среди огромного местного населения — и реформировали подвластную им страну большей частью с осторожностью (особенно после восстания 1857-1858 годов, спровоцированного слишком радикальным «реформаторством»). В частности, традиционное российское православие в петербургский период было взято под жесткий государственный контроль и, по сути дела, надолго исключено из высокой культуры. В Индии же традиционные религии (индуизм, ислам, сикхизм, джайнизм и др.), как и многие традиционные социальные институты, почти не были стеснены британской властью. Некоторые современные историки обвиняют британцев именно в том, что они якобы намеренно препятствовали развитию Индии, искусственно консервируя «феодальные порядки».

Во-вторых, следует иметь в виду, что европейское образование и вообще европейское влияние очень по-разному (неравномерно) проникало в разные области Индии. Так, раньше и интенсивней это влияние действовало в провинциях, управлявшихся непосредственно британцами, например, в Бенгалии. Калькутта, основанная британцами в конце XVII века (чуть раньше, чем Санкт-Петербург — Петром), уже в 1773 году стала столицей всех подвластных британцам территорий в Индии. И не случайно именно Бенгалия (даже именно Калькутта) дала Индии одного из первых индийских поэтов, вышедших на «мировую арену», — Рабиндраната Тагора (1861-1941), первого (и пока единственного) уроженца Индии, получившего Нобелевскую премию по литературе (1913)[6]⁶. В начале XIX века британцы утвердили свою власть в долине Ганги и в столичном регионе Дели. А уже к концу того же века здесь родился человек, который позже стал символом независимой Индии, — Джавахарлал Неру (1889-1964). Медленней и не столь интенсивно проникало европейское влияние в большинство вассальных «княжеств».

Мохандас Карамчанд Ганди родился в городе Порбандаре, главном (и единственном) городе небольшого одноименного княжества[7]⁷ на берегу Аравийского моря, на полуострове Катхьявар (ныне это штат Гуджарат). Как сообщает сам Ганди в первой главе «Автобиографии»[8]⁸, его дед и его отец были главными министрами («диванами») в Порбандаре[9]⁹. Когда Ганди было около семи лет, семья его переехала в город Раджкот, столицу другого небольшого княжества в Катхьяваре. Отец Ганди некоторое время был главным министром этого княжества. Всего на полуострове Катхьявар насчитывалось около 200 княжеств, которые были объединены британцами в так называемое Катхьяварское агентство (Kathiawar Agency[10]¹⁰). И именно город Раджкот был тем центром, из которого британцы осуществляли контроль за всем полуостровом, то есть был своего рода областной столицей.

Семья Ганди, таким образом, принадлежала к местной «феодальной» элите, которая по крайней мере уже с начала XIX века сотрудничала с британцами, признавая за ними верховную власть. Британцы, со своей стороны, не слишком вмешивались в традиционное «феодальное» жизнеустройство; они собирали налоги, поддерживали «закон и порядок» — и, что очень важно, развивали систему образования.

Родители Ганди были вполне традиционными индусами, очевидно, мало затронутыми европейским влиянием. Как пишет Ганди в «Автобиографии», его отец «не получил никакого образования, а лишь приобрел большой практический опыт; в лучшем случае он доучился до пятого класса гуджаратской школы. Об истории и географии отец не имел никакого понятия. Но богатый жизненный опыт помогал ему решать самые сложные вопросы и управлять сотнями людей. Он был мало образован и в религиозном отношении, но у него была та религиозная культура, которая свойственна многим индусам благодаря частому посещению храмов и слушанию религиозных проповедей. На склоне лет он по настоянию ученого брахмана, друга семьи, начал читать «Бхагавад-гиту» и во время молитвы ежедневно вслух повторял из нее несколько стихов» (с. 40; 1, I).

Мать Ганди была, как мы бы теперь сказали, домашней хозяйкой и, очевидно, не получила никакого формального образования. «Она была глубоко религиозна и не могла даже подумать о еде, не совершив молитвы. Она считала своим долгом ежедневно посещать <…> храм вишнуитов <…> Она накладывала на себя строжайшие обеты и неукоснительно их выполняла» (там же).

Сам Ганди, однако, уже с детства получал образование более или менее по европейскому образцу. Когда семья переехала в Раджкот, Ганди поступил в среднюю школу (употребляя наш термин, ее можно было бы назвать школой-одиннадцатилеткой), которая входила в систему народного образования, учрежденную и управлявшуюся британцами. В начальных классах преподавание велось на родном языке — гуджарати, но уже с четвертого класса большинство предметов преподавалось на английском[11]¹¹.

В «Автобиографии» Ганди ничего не говорится о том, какую литературу (индийскую, английскую или какую-либо иную) он проходил в средней школе. Но, насколько можно судить по этому источнику, с детства и отрочества у Ганди сложились определенные литературные вкусы весьма традиционного характера. Сам он в главе «Детство» пишет так: «В общем я читать не любил и читал только учебники <…> Но как-то мне попалась книга, приобретенная отцом, — «Шравана-питрибхакти-натака» («Пьеса о преданности Шравана родителям»). Я читал ее с неослабевающим интересом» (с. 42; 1, II)[12]¹². Столь же сильное впечатление произвел на подростка Ганди и спектакль некой (местной? бродячей?) драматической группы на сюжет о правдивом и благочестивом радже Харишчандре (мифическом герое индийских преданий). С отрочества Ганди полюбил также «Рамаяну» Тулсидаса и познакомился с «Бхагавата-пураной» (с.

1. На русском языке наиболее полным обзором сведений по теме «Л. Н. Толстой и М. К. Ганди» до сих пор остаются соответствующие главы в книге А. Шифмана «Лев Толстой и Восток» (2-е изд., М.: Наука, 1971). Однако следует иметь в виду, что названная книга, помимо вопиющей идеологической предзаданности, изобилует и не менее вопиющими фактическими ошибками, поскольку сам Шифман, не владевший иностранными языками, большую часть материалов брал из вторых (или даже третьих, четвертых и т. д.) рук. Еще одним примером сильно идеологизированного (и уже поэтому во многом ошибочного) дискурса на ту же тему может служить глава «Ответ Азии Толстому» в книге К. Ломунова «Лев Толстой в современном мире» (М.: Современник, 1975).[↩]
2. Всего существует четыре письма Ганди Толстому и три ответных письма Толстого Ганди. Переписка эта неоднократно издавалась. На русском языке она была опубликована в 1939 году: Литературное наследство. Т. 37-38. Л. Н. Толстой. М.: Изд. АН СССР, 1939. Однако рискну заметить, изучена и прокомментирована эта переписка еще далеко не достаточно. Прежде всего, важно отметить, что Ганди был едва ли не последним по времени индийским корреспондентом Толстого (из общего числа — около двадцати). Обзор (далеко не исчерпывающий) переписки Толстого с индийцами (начавшейся еще в 1890-е годы) есть в книге Шифмана; там же есть и обзор переписки Толстого с Ганди. Толчком к ней послужило «Письмо к индусу», написанное Толстым в 1908 году в ответ на обращение к нему индийского эмигранта Таракнатха Даса (1884-1958); см. о нем: Mukherjee T. K. Taraknath Das: Life and Letters of a Revolutionary in Exile. Kolkata, 1998 и http://en.wikipedia.org/wiki/Tarak_Nath_Das.

   В первом письме к Толстому, отправленном из Лондона 1 октября 1909 года, Ганди рассказывал о своей общественно-политической деятельности в Южной Африке и просил у Толстого разрешения перевести его «Письмо» на гуджарати (с некоторыми купюрами). Те несколько писем, которыми успели обменяться Толстой и Ганди, не содержат, пожалуй, никакой информации об их взглядах, которая бы не была нам известна по другим источникам. Стоит заметить, что в этих письмах речь идет лишь об общественно-политических и «идеологических» проблемах. О художественной литературе нет практически ни слова.

   [↩]

3. Показательно, что в «Автобиографии», написанной в конце 1920-х годов, Ганди, несколько раз заводя речь о Толстом, о его сочинениях и о его влиянии на себя (см. далее), ни в одном из случаев не вспоминает о своей переписке с Толстым.[↩]
4. Ср., например, такое характерное замечание Н. Конрада во введении к первому тому «Истории всемирной литературы»: «Факт разного состава литературы в различное историческое время совершенно очевиден <…> «Исповедь» Аврелия Августина, безусловно, памятник литературы поздней античности в греко-римском мире <…> но «Исповедь» Льва Толстого обычно (sic! — С. С.) в историях русской литературы не рассматривается; о ней говорят только в плане общего изучения творчества ее автора» (Конрад Н. И. Введение // История всемирной литературы в 9 тт. Т. 1. М.: Наука, 1983. С. 14). Для более молодых читателей, не искушенных в чтении текстов советского времени, замечу, что это высказывание Конрада, будучи своего рода констатацией факта, может быть в то же время прочитано и как замаскированная критика этого факта, как его отрицание sub specie aeternitatis.[↩]
5. В истории Европы Нового времени попытки создать общеевропейскую империю проваливались раз за разом: от Карла V до Наполеона и Гитлера. Правда, на востоке Европы имперские структуры существовали вплоть до начала XX века: империи Габсбургов, Романовых и Османов — и одна из них (под другим именем) просуществовала даже до конца XX века. Западные же европейцы (португальцы, голландцы, англичане, французы) создавали свои империи за морями.[↩]
6. Если не считать Редьярда Киплинга, также родившегося в Индии и получившего Нобелевскую премию по литературе в 1907 году.[↩]
7. Площадь этого княжества была ок. 1700 кв. км., население (по данным на 1920-1930-е годы) — чуть более 100000 жителей; кроме столичного города Порбандара в княжестве было еще чуть более ста деревень. Но местный властитель имел титул «Махарадж Рана Сахиб» и по торжественным случаям ему полагался салют из тринадцати стволов (властителям других княжеств в зависимости от их значимости полагались салюты от девяти до двадцати одного ствола). Следует также сказать, что город Порбандар издавна был крупным торговым портом, открытым внешнему миру. См., например: http://sss.vn.ua/india/gujarat/porbandar/porbandar 040.htm[↩]
8. В русском переводе — «Моя жизнь».[↩]
9. Ганди М. К. Моя жизнь. М.: Наука (ГРВЛ), 1969. С. 39 (1, I). Далее ссылки на это последнее издание русского перевода автобиографии Ганди даются в тексте статьи; чтобы можно было пользоваться также и электронными версиями в Интернете, указываются номера страниц, глав и частей. Увы, этот перевод далек от совершенства. Автобиографию Ганди написал в 1920-х годах на родном языке — гуджарати. Опубликована она была в 1927-1929 годах. Позже появился английский перевод, сделанный секретарем Ганди — Махадэвом Десаи и неоднократно переиздававшийся как в Индии, так и за ее пределами (см. также электронную версию: http://wikilivres.info/ wiki/An_Autobiography_or_The_Story_of_my_Experiments_with_ Truth). По свидетельству тех, кто мог сравнивать перевод с оригиналом, перевод М. Десаи (хотя и прочитанный самим Ганди) не всегда адекватен (см., например: http://en.wikipedia.org/ wiki/The_Story_ of_My_Experiments_with_Truth). Русский же перевод, сделанный с английского, местами явно не точен. Иными словами, книга Ганди заслуживает нового русского перевода — и желательно с оригинала на гуджарати.[↩]
10. См., например: http://en.wikipedia.org/wiki/Kathiawar_ Agency[↩]
11. См. главы «Детство» (II) и «В средней школе» (V) в первой части «Автобиографии» Ганди. См. также: [Hay S.N.] Mahatma Gandhi: Nationalist India’s «Great Soul» // Sources of Indian Tradition. 2[nd] ed. Vol. 2: Modern India and Pakistan / Ed. and revised by Stephen Hay. New York: Columbia U. P. 1988.[↩]
12. О времени создания и авторе этой пьесы, к сожалению, сведений найти не удалось. Но о ее сюжете дает сведения сам Ганди, который далее пишет: «Приблизительно в то же время к нам приехала группа бродячих актеров. В числе прочих представлений они показали сценку, в которой Шраван, направляясь к святым местам, несет на ремнях, перекинутых через плечи, своих слепых родителей. Книга и эта сценка произвели на меня неизгладимое впечатление. «Вот пример, которому ты должен следовать», — сказал я себе. Душераздирающие причитания родителей, оплакивающих смерть Шравана, до сих пор свежи в моей памяти» (с. 42; 1, II).[↩]