Круглый стол. Обсуждение доклада М. Андреева «Сравнительный метод в контексте исторической поэтики»

«Современные проблемы компаративистики» — название ежегодного научного семинара, который открылся в Российском государственном гуманитарном университете 17 ноября 2010 года заседанием на тему: «Сравнительный метод в контексте исторической поэтики». Формат этого научного события был определен следующим образом: первая половина дня — три доклада с их последующим обсуждением; завершилась эта часть заседания презентацией книги: А. Н. Веселовский. Избранные труды. На пути к исторической поэтике (М., 2010).

Вторая половина дня — Круглый стол, представляющий собой обмен мнениями по проблеме. К сожалению, его работа была на какое-то время прервана сообщением о том, что в главном здании университета заложена бомба (впрочем, это не слишком удивило собравшихся, поскольку к этому времени такого рода ложная тревога стала в РГГУ еженедельной). Пришлось перейти в соседнее здание и там продолжить разговор, правда, оставшись без записывающей аппаратуры.

Настоящая публикация представляет три основных доклада и два сообщения из тех, что были сделаны на Круглом столе. Только первый из докладов мы публикуем в контексте последовавшего обсуждения, особенно интенсивного и восстанавливающего обстоятельства возникновения одного из самых заметных проектов в традиции исторической поэтики.

И. Шайтанов: Сегодня компаративистика, с одной стороны, — старое и чуть-чуть затертое слово, особенно если употреблять его по-русски — сравнительный метод; а с другой стороны, — колеблющееся между «зачем сравнивать» и «сравнить, значит, понять». Вопросы компаративистики возникли в последнее время заново и не в последнюю очередь по той причине, что компаративистика возвращается (или приходит) в университетский курс. В этом смысле кафедра Сравнительного изучения литератур университета РГГУ была первой ласточкой возвращения компаративистики в программу российского университета. Теперь курс начали читать и в других местах, значит, потребовались пособия по сравнительному изучению литератур. Свое отношение к одному из них (к тому, что сделали коллеги из МГУ) я высказал в печати под названием «Пособие по бедности» («Вопросы литературы», 2009, № 5). Это название, вероятно, можно было бы распространить и на другие пособия, которые вышли и выходят, потому что возвращенная компаративистика вместо того, чтобы явиться обновленной, явилась в удивительно замшелом, устаревшем и несегодняшнем виде.

Это само по себе — повод поговорить о современных проблемах компаративистики, увиденных из России и на том фоне, который здесь существует. Забегая вперед, я бы сказал, что русский акцент в компаративистике состоит в том, что русская компаративистика родилась то ли внутри исторической поэтики, то ли была осознана как основа исторической поэтики. Для России, для русской филологической школы, два слова — «поэтика» и «компаративистика» — не противоречивы. Это совсем не обязательно везде так. В какой-то степени можно сказать, что компаративистика возникла для того, чтобы похоронить поэтику. Так осознавалось в середине XIX века, и такая точка зрения оставалась довольно распространенной.

Мы решили посмотреть, что происходило с поэтикой и компаративистикой в их связи и в их раздельности в последние годы, каковы сегодняшние точки зрения и проблемы и чем они подготовлены.

М. Андреев: Я сегодня собираюсь выступить в довольно непривычной для меня роли мемуариста. Наступил тот роковой момент, когда есть уже не только о чем вспоминать, но когда ты остаешься фактически единственным из тех, кто способен вспоминать о данном событии. Я буду говорить о зеленом томе, который так и называется — «Историческая поэтика», вышедшем в ИМЛИ в 1994 году.

Фактически, это первый опыт сводного систематического описания исторической поэтики мировой литературы, взятой на всем ее протяжении — от самых архаических форм до литературы Нового времени. Может, исключая лишь XX век. Автором, вдохновителем и организатором этого проекта был Павел Александрович Гринцер, ныне, к величайшему нашему сожалению, покойный. К сожалению, несмотря на усилия, предпринятые мной, а также его наследниками, не удалось разыскать первоначальный проект этой исторической поэтики, который я в общих чертах помню, но, конечно, детали от меня ускользнули. Прошло все-таки уже не так мало времени.

Помню я хорошо, что проект этот ни в коей мере не ограничивался одним томом. Идея была глобальной и даже — не побоюсь этого слова — титанической. Основная идея (я надеюсь, все собравшиеся здесь хотя бы открывали этот том), которая там прокламируется с первых страниц, состоит в том, что мировая литература делится на три главные эпохи: эпоха архаической словесности, эпоха риторического традиционализма — с внутренним подразделением, приходящимся примерно на Возрождение и классицизм, — и, наконец, эпоха авторско-индивидуальной словесности, начинающаяся с романтизма. Это базовое членение, с идеей которого, в частности, выступал Сергей Сергеевич Аверинцев.

Оригинальное дополнение, внесенное Павлом Александровичем, заключалось в том, что вводилась еще одна, весьма существенная парадигма, а именно: историческую поэтику предлагалось строить на сравнительном и динамическом рассмотрении трех главных опорных моментов всякого литературного высказывания: на соотношении автора, стиля и жанра. Причем, соответственно, предполагалось, что все эти факторы в какой-то степени участвуют в создании литературного произведения на протяжении всей истории словесности, но тем не менее их удельный вес существенно меняется. Если в эпоху архаики эти категории еще как-то слиты и скрыты в первобытном литературном синкретизме, то в эпоху риторического традиционализма выходит на первый план стиль, затем он как раз в переломный возрожденческий момент оттесняется жанром, берущим на себя лидирующие позиции, и, наконец, начиная с эпохи романтизма, главной парадигматической фигурой становится автор (при этом, конечно, и жанр, и стиль в какой-то степени сохраняют свои позиции, но утрачивают позиции лидирующие). Эта концептуальная рамка работы, которую мы, авторы, надеюсь, достаточно строго соблюдали, но повторяю, проект иллюстрацией этого тезиса даже в пространстве довольного пухлого тома не ограничивался.

Предполагалось, что в дальнейшем тот же коллектив авторов — естественно, обрастая по мере необходимости дополнительными сотрудниками — займется уже исследованиями на менее макроскопическом уровне. То есть предполагалось, что отдельные исследования будут посвящены как соответствующим эпохам, так и соответствующим категориям: отдельные тома по поэтике стиля, поэтике жанра, поэтике автора, по эпохе риторического традиционализма. По-моему, у Павла Александровича в первоначальной заявке были еще намечены какие-то перспективы, но, к сожалению, я их уже не помню. Во всяком случае, проект действительно производил впечатление грандиозное и в этом плане, в общем, вполне вписывался в традицию имлийских попыток построить нечто вроде Вавилонской башни. Самый известный опыт такого рода, естественно, «История всемирной литературы», который я не хочу огульно охаивать, потому что там были свои удачи, но в целом, конечно, он оказался неудачным.

Оказался бы удачным проект Павла Александровича, сказать не могу, но, в общем, конечно, определенные риски были. Но опять же — может быть, мы с Павлом Александровичем об этом не говорили, может быть, я просто забыл, — не могу сказать, шло ли это желание придать данной идее такое глобальное измерение от личной инициативы автора, либо оно было связано с какими-то экстранаучными соображениями. Второй причины я совершенно не исключаю, потому что тот факт, что идея хотя бы на первом этапе удачно воплотилась в жизнь, в значительной степени объясняется тем, что она была поддержана высшим академическим начальством.

В то время академическим литературоведением заведовал Михаил Борисович Храпченко, фигура достаточно мрачная, дотянувшая до 80-х годов XX века еще из сталинского периода. При Сталине он был фигурой чрезвычайно крупной, но тогда заведовал не филологией, а культурой вообще. Затем как-то его переключили на литературоведение и лингвистику, он очень много лет был академиком-секретарем Отделения литературы и языка Академии наук тогда, соответственно, Советского Союза. С ним связано очень много всяких неприятных историй, несущих на себе отпечаток того времени, но, надо сказать, как и вообще режим, он к 80-м годам сильно помягчел. И в частности, откликнулся на то обстоятельство, что в филологической среде давно уже у всех сводило скулы от «художественного метода» и прочих категорий социалистической эстетики. Откликнулся он вполне в духе времени, выступив, в частности, в качестве инициатора попытки создать что-то вроде коммунистической семиотики. С его благословления вышел очень неплохой том семиотических штудий, с замечательным коллективом авторов, несколько испорченный, правда, его вступительной статьей, но тут уж, как говорится, ничего не поделаешь. При этом он же, вероятно (честно говоря, точно не знаю, не производил специальных разысканий), мог быть причастен к антикомпаративистской кампании конца 40-х годов, которая на долгие годы покончила в нашей стране со сравнительно-историческими штудиями и предала проклятью — опять, на некоторое время — имя Веселовского.

Так или иначе, в связи с этим общим смягчением режима, Храпченко решил, что историческую поэтику тоже неплохо бы обновить, придав ей приемлемый в глазах коммунистической марксистской методологии вид, и таким манером обновить парадный фасад советской филологической науки. Первым шагом в этом направлении стал имлийский сборник «Историческая поэтика. Итоги и перспективы изучения», также с его вступительной статьей (и также с очень хорошими отдельными статьями). Идею Гринцера он также поддержал. Правда, это не значит, что все было так уж гладко. Павлу Александровичу, по-моему, не мешали, во всяком случае, точно не мешали на этапе подбора авторов. Если вы помните, какой там коллектив работал, то вы понимаете, что я хочу сказать. Во всяком случае, не навязывали никого со стороны, и Михаил Борисович даже не пытался написать предисловие в отличие от книги о семиотике. Но тем не менее фильтры, через которые все это проходило, еще были достаточно жесткими, хотя, конечно, уже и с обильными прорехами.

Решающим моментом было парадное, чрезвычайно многолюдное и чрезвычайно продолжительное обсуждение на ученом совете ИМЛИ, к которому были привлечены, в том числе, посторонние ИМЛИ лица, но компетентные во всех отношениях. Ну, и кроме того, все, так сказать, имлийские академические зубры, вроде Балашова, Виппера и прочих в том же роде. Обсуждение, при том что там были некоторые острые моменты, прошло благополучно, и книге и проекту в целом был дан зеленый свет. Но к чему я, собственно, вспоминаю об этом обсуждении? То, что сейчас существует в этой книге в качестве коллективного Введения, среди авторов которого значится и ваш покорный слуга, на самом деле — программа, которая была подготовлена специально для Ученого Совета и с явно прагматической целью, а именно: пройти это обсуждение. Там было сказано далеко не все, что могли и хотели сказать авторы, и сказано было в такой форме, которую авторы — может быть, имея в виду другого адресата — предпочли бы несколько изменить.