Истина познается в сравнении
В. Лакшин, Толстой и Чехов, «Советский писатель», М. 1963, 570 стр.
Сама по себе тема книги В. Лакшина не нова в литературоведении. Творчество Толстого и Чехова сопоставлялось неоднократно, причем особенно часто заходила речь о влиянии на Чехова толстовских идей.
Однако В. Лакшин не ограничился разработкой этой традиционной проблематики. Он сопоставляет миропонимание, излюбленные творческие идеи, писательскую манеру корифеев русского искусства, исследуя попутно биографии Толстого и Чехова с точки зрения их личных контактов и взаимных влияний. Основываясь на мемуарах и письмах, в том числе и неопубликованных, В. Лакшин рассказывает о впечатлениях каждого из писателей от произведений другого, об их разговорах, о том, что эти люди друг для друга значили.
Рассматривая взаимоотношения; писателей, автор нисколько не сглаживает «острые углы» и говорит не только об их большой симпатии и огромном уважении друг к другу, но и о серьезных разногласиях, нередко приводивших к взаимному недовольству и спорам.
Биографические изыскания В. Лакшина содержат определенное истолкование разногласий и споров между Толстым и Чеховым, поэтому так легко и непринужденно переходит он от фактов биографии к рассмотрению взглядов писателей.
Не превращая Толстого и Чехова в «иконы», хорошо видя уязвимые места в миропонимании каждого из них, исследователь избегает и обратной крайности. Уяснение противоречивости взглядов писателей не становится для него самоцелью. В. Лакшин упорно оттеняет те стороны взглядов обоих писателей, которые обращены к будущему и делают их творчество вечно живым. Мировоззрение этих писателей в книге отнюдь не сводится к их политическим взглядам. В ней подробно рассказано, как понимали Толстой и Чехов задачи, стоящие перед искусством, каковы были их философские и нравственные убеждения – представления о добре и любви, о труде и его роли в жизни человека, о смерти и бессмертии… Особенно настойчиво и вместе с тем без всякой навязчивости говорит В. Лакшин о гуманистических взглядах обоих писателей. «Чехов и Толстой, – пишет он, – отметая фетиши абстракций, верят в каждого, «этого», перед ними стоящего человека, верят в его право на свободную, разумную и нравственную жизнь, даже если он сам еще не ценит этого права и не слишком стремится им обладать» (стр. 28).
Переходя к проблемам художественного творчества обоих писателей, В. Лакшин конкретизирует и углубляет сказанное в первом разделе книги. В частности, в главе «Искусство психологической драмы» он показывает известную общность драматургических принципов Толстого и Чехова. Последняя пьеса Толстого, «Живой труп», как это успешно доказывает В. Лакшин, была задумана под непосредственным впечатлением от спектакля Художественного театра «Дядя Ваня». Неожиданными, но вместе с тем и вполне убедительными выглядят его суждения об автобиографических мотивах в образе Феди Протасова.
В заключительном разделе книги «Реализм Толстого и Чехова» дается развернутая сравнительная характеристика основных творческих принципов писателей, причем центральной фигурой здесь является, несомненно, Толстой. В. Лакшин не просто умножает количество наблюдений над произведениями гениального писателя. Он дает обобщающую характеристику творчества Толстого, и характеристика эта, как нам представляется, оригинальна не только в частностях, но и в самом своем существе. По мнению В. Лакшина, «живая жизнь», о которой когда-то писал Вересаев в своей работе, посвященной Достоевскому и Толстому, и «диалектика души», о которой применительно к автору «Войны и мира» первым заговорил еще Чернышевский, «должны быть поняты в их сцеплении, сопряжении, единстве» (стр. 312). Он приводит суждение Андрея Болконского, который самыми высшими человеческими качествами считал «любовь, поэзию, нежность, философское пытливое сомнение», и замечает: «Любовь и философское сомнение поставлены рядом недаром. Этим как бы уравнены в правах два высших для Толстого проявления человека: радость «живой жизни» и пытливость ищущей мысли» (стр. 329 – 330). Далее В. Лакшин конкретизирует свою характеристику излюбленных творческих идей Толстого: «…ищущая мысль, – пишет он, – была для Толстого свойством отдельных передовых дворян-интеллигентов, а непосредственная жизнь полнее всего выражалась в народной крестьянской массе, и потому проблема «сопряжения жизни и мысли» вырастала обычно в сюжете толстовских произведений в изображение пути героя к народу, преодоления сословной ограниченности и эгоизма человеком беспокойной души в его стремлении слиться с народной правдой» (стр. 338 – 339).
Такой подход к творчеству Толстого помогает автору книги иначе, чем это делалось до него, охарактеризовать суть критического пафоса писателя, основные объекты которого, по словам В. Лакшина, – это «условная, формальная, внешняя жизнь», а также мысль «внешне логичная и изощренная, по существу же пустая и мертвая» (стр. 332). Отметив, что Толстого привлекает сам «естественный ход» жизни, ее «безграничное стихийное богатство», что писатель всегда верит в человеческий инстинкт, В. Лакшин на примерах князя Василия Курагина и Алексея Александровича Каренина показывает, что лицемерие разоблачается Толстым не просто как принцип поведения, а как укоренившееся свойство извращенной человеческой натуры.
Наконец, стремлением Толстого «сопрягать» живую жизнь и ищущую мысль В. Лакшин объясняет своеобразие его писательской манеры, что также выглядит вполне убедительно.
Развернутая характеристика творчества Толстого подготовляет сопоставление его с творчеством Чехова. Говоря о скептическом характере чеховских взглядов, о котором литературоведы до сих пор нередко предпочитали умалчивать, В. Лакшин утверждает, что сама атмосфера русского бытия в конце прошлого века «располагала» писателя к скептицизму. «То, что у автора «Войны и мира» мы с полным правом называли «жизнью», – пишет В. Лакшин, – у Чехова скорее должно именоваться сухим и прозаическим словом «действительность»… Власть, закон, всемогущество формы и буквы придавили и опутали личность человека, оставили ничтожно мало возможностей для его свободной жизнедеятельности»: (стр. 449). И дальше: «Живая жизнь» не попадается ему в натуральном виде, – напротив, в какой бы уголок действительности он ни заглянул, она представляется ему задавленной и погубленной. Те выражения чистоты отношений, естественности, какими еще любовался Толстой, и в частности жизнь домашняя, семейная, затянулись тусклой пленкой обывательщины» (стр. 456).
По-новому сумел прочитать В. Лакшин чеховские рассказы конца 80-х годов, в которых ставятся «толстовские» проблемы непротивления злу насилием и о которых немало уже писали. Он рассматривает эти вещи как своего рода «пробу» художественного изучения и толкования толстовской морали, к которой Чехов никогда не переставал относиться критически. Автор книги показывает, как «сугубо толстовская» тема рассказа «Хорошие люди» разрабатывается «по-чеховски», воплощая вражду писателя к «фирме и ярлыку», к косности современной мысли. Он отмечает, что в рассказе «Мороз»»строгость толстовской поучающей морали развеивается как дым от чеховской насмешливой улыбки» (стр. 31), а в рассказе «Встреча» религиозно-нравственная мотивировка просветления героя заменена собственно психологической.
Все это, однако, не означает, что В. Лакшин дал неоспоримо правильное решение всех поставленных им вопросов. Недостаточно выявлены в его книге глубина и своеобразие критического пафоса произведений Чехова. В. Лакшин утверждает, что этот писатель «видит своего врага прежде всего в однообразии, скуке, пошлости будней, тогда как Толстой обличает ложь, безнравственность, фальшь общественного устройства» (стр. 257).
Неоднократно варьируя и обосновывая эту мысль, В. Лакшин полагает, что Чехову «недоставало ясности и конкретности классовой позиции, резкой определенности идеалов», дающих «уверенность и силу в отрицании» (стр. 127), что у этого писателя «нет целостной, завершенной концепции жизни», что он не претендует на открытие «вечных тайн» человеческой души и «определяющих законов бытия» (стр. 447). Однако эти суждения плохо согласуются с общим духом книги, в которой показано своеобразие чеховского подхода к таким вечным проблемам бытия, как культура и творчество, любовь и бессмертие. Автор «Трех сестер» отнюдь не был чужд стремлению постигнуть общие законы жизни. Прав был Станиславский, что в конечном счете писатель всегда говорит о Человеческом с большой буквы. И если все-таки есть основания говорить, что у Чехова отсутствовала завершенная концепция жизни, то лишь в том смысле, что писатель не владел какой-либо социально-практической доктриной, в которой сам видел бы для современного ему общества надежный путь к лучшему.
И конечно, не сам по себе унылый быт является для Чехова «корнем зла» (кстати, В. Лакшин на стр. 252 сочувственно приводит слова Немировича-Данченко о том, что бытовые мелочи в пьесах писателя способны «делать жизнь теплой»). Вряд ли объект разоблачения в «Палате N 6» и «Моей жизни», «Человеке в футляре» и «В овраге» можно обозначить как однообразие и скуку будней (к подобным определениям автор книги возвращается не раз). О вопиющей культурной отсталости и бедности идейной жизни в России, о грубости и казенщине, стяжательстве и хищничестве говорил в этих и многих других своих произведениях Чехов. Во всем этом вместе взятом – в общей атмосфере русского бытия – видел он своего главного врага. И если по тону чеховская критика и в самом деле не так сокрушительна и резка, как толстовская, то предмет ее по-своему не менее значителен. Быть может, атмосфера гнета, сковывающая духовную жизнь общества, передана в творчестве Чехова даже полнее, чем в произведениях позднего Толстого, хотя в гневной критике господствовавших нравов автор «Воскресения» равных себе и не имеет. Не лучше ли было бы поэтому говорить о быте не как о главном враге Чехова и его лучших героев, а как об основной сфере проявления конфликтов людей с общей обстановкой жизни, препятствующей их, по выражению В. Лакшина, «свободной жизненности»?
Вызывает сомнения и то, как сопоставляет В. Лакшин «живую» и «мертвую» мысли в произведениях Толстого. Хотя автор книги и упоминает о толстовском недоверии к уму как о реакционной стороне его миропонимания, иногда создается впечатление, что он вслед за великим писателем склонен отождествлять «мертвую», догматическую мысль с живой способностью мышления абстрагировать – отвлекаться от мира конкретных, индивидуальных явлений. Вряд ли следует соглашаться с Толстым, что «плодотворна лишь мысль, возникающая как прямой слепок с жизни…». И слишком уж общо и категорично звучит суждение В. Лакшина, что «Толстой не желает поступиться благами духовной, интеллектуальной жизни, продуктом зрелой поры развития человечества» (стр. 336). Ведь автор «Анны Карениной», высоко оценивая в человеке способность размышлять на морально-философские темы, вместе с тем с постоянным недоверием смотрит на широкий, живой и подвижный мир собственно научной мысли.
В целом же концепция книги В. Лакшина выглядит весьма убедительной. К какой бы проблеме ни обращался автор, он обосновывает свои суждения обстоятельно и глубоко. Эта книга написана живо и интересно. Она привлекает и значительностью поставленных в ней вопросов, и тем, что они исследуются в свободной и непринужденной форме.