Гастон Башляр. Избранное: поэтика грезы

Гастон Башляр. Избранное: поэтика грезы. М.: РОССПЭН, 2009. 437 с.

Впервые отечественному читателю Гастон Башляр стал известен только во времена перестройки, когда на русский язык были переведены его работы 1930-х годов, такие как «Новый научный дух» (перевод 1987), «Психоанализ огня» (1993), «Грезы о воздухе» (1998) etc.

Методолог науки, физик, исследователь феноменологии поэтической образности, Башляр в душе считал себя «сельским философом», «грезотворцем, мечтателем слов, остающихся на бумаге» (с. 21) и держал табачную лавку в Париже. Современники вспоминали его необычно пошитый фрак «а-ля Жуль Берн», массивную седую бороду и шампанский акцент. «Психоанализ огня» составил Башляру репутацию «человека поэмы и теоремы». Его поэтическая философия во многом определила один из путей развития французского структурализма 60-х годов, связанный с направлением «тематической критики» (Ж. Старобинский, Ж. П. Ришар, Ж. Пуле и др.).

«Поэтика грезы» представляет Башляра-ученого, способного соединять в своем воображении стук пишущей машинки с запахом бисквита тетушки Леонии, эссеиста, способного к «целостности восприятия» (термин Элиота).

По Башляру, одним из критериев раскрытия метафизического смысла чувственного начала человека является одиночество, в основу постижения которого положены два инстинкта — страх и радость, имеющих диалектически противоположную ритмическую организацию, выражаемую в разной частоте пульсаций. В одиночестве, выражающем внешний покой вещей, отражается попытка мыслящего тростника услышать индивидуальный, только ему свойственный внутренний ритм, избавиться от случайных, общих ритмов, навязанных обществом. Поэтизируя право на одинокую грезу, Башляр приводит цитату из драмы Рильке, в которой рассказана притча о том, как в мире встречаются две одиноких души, находящих друг в друге «провожатого и утешителя» (с. 378).

Методом для исследования поэтической образности становится для Башляра феноменология, призванная пробудить в философе наивное непредвзятое начало, способствующее «первозданному восприятию» поэзии (с. 9) и в то же время требующее активного соучастия философа в творческом процессе.

В исследовании поэтической грезы Башляр подобен герою Пруста, маленькому Марселю, для которого миг между засыпанием и пробуждением (взятыми с метафорической точки зрения) определяет границы сознания, ибо во время сна человек «держит вокруг себя нить часов, порядок лет и миров», разрушающие глубоко укорененное в нас представление о недвижимости предметов («В Сторону Свана»). Так и для Башляра: грезить о словах — означает иначе определить «пункт земного шага» (цитата из Пруста), в котором находятся поэт и философ, с той лишь разницей, что поэтическая греза не причастна сумеречному состоянию мира, где смешиваются ночная и дневная жизнь. «Вместо того, чтобы искать сны в поэтических грезах, следовало бы искать грезы в снах», — пишет Башляр (с. 17).

Кто таков «грезовидец слов»? — этим вопросом Башляр открывает свою работу «Грезы о грезе», предваряя ее эпиграфом из Алена Боске: «В глубинах слов / Я заново рождаюсь» (с. 30). Если психика может быть условно разделена на два начала (animus и аnima), то именно женское начало шепотом своей нежности дает словам право на грезу, ибо «слова способны мечтать» (с. 22).

Так как пути грез различны в разных языках благодаря различиям родов слов, истинное постижение слов возможно только на своем родном языке. Однако в этом утверждении Башляр в некотором роде противоречит сам себе, приводя пример со стихотворением Гейне об одиноко стоящей сосне, мечтающей о южной пальме. Во французском языке оба существительных имеют мужской род; читатель-немец может, однако, грезить совсем иначе ввиду противоположности родов сосны (м.р.) и пальмы (ж.р.): «О чем только не мечтает прямая, сильная сосна, затерянная в снегах, когда думает об этом женственном дереве, открытом другим пальмам и прислушивающемся к бризам!» (с. 34). Интуитивно желая узреть женский образ в своей грезе, Башляр покидает пределы родного языка: «Что касается меня, то, ставя в женском роде название этого растения пальмовых прерий… (я вижу) своим внутренним взором столько зелени, такое изобилие пальмовых листьев, выходящих из чешуйчатого корсета шероховатого ствола, я представляю себе это растение Юга некой растительной сиреной песков» (с. 34).

Во введении к «Интуиции мгновения» Башляр формулирует принцип Силое в исследовании поэтической грезы, отталкиваясь от литературного источника — книги Гастона Рупнеля с одноименным названием. Греза о поэтическом тексте, считает Башляр, подобна тому самому библейскому водоему в Иерусалиме, где Христос исцелил слепого и в очистительных водах которого «обретаем мы не только новизну и свежесть мышления, но и право на вечное возвращение акта мышления» (с. 185).

Реальность одинокого мгновения Башляр (опираясь на мысль Рупнеля о том, что единственно существующая реальность времени — мгновение) характеризует драматичностью, которую человек чувствует самым непосредственным образом в трагические минуты жизни, ощущая призрачность прошлого и иллюзорность будущего: «…приходит то раздирающее душу мгновение, когда самое дорогое нам существо закрывает глаза, мы чувствуем, с какой враждебной новизной следующее мгновение «осаждает» наше сердце» (с. 189). Новизна благодати или трагедии имеет общее свойство — неожиданность своего проявления; в обоих своих видах она иллюстрирует не что иное, как прерывистость Времени.

Философствуя об интуиции мгновения, Башляр говорит о том, что его теория лежит на перекрестке двух путей — идеи длительности Бергсона и идеи мгновения Рупнеля. Непосредственной данностью сознания является, по Башляру, не длительность, но мозаика мгновений, сохраненных в памяти. В этом отношении Башляр поддерживает и развивает идею Рупнеля о том, что «существует абсолютная идентичность между чувством настоящего и чувством жизни» (с. 193). Непрерывность создается искусственно за счет работы разума и сердца, извлекающих из непрерывности чувственные эпизоды. Опыт мгновения может быть запечатлен только в акте внимания. Мгновенность акта Рупнеля Башляр противопоставляет непрерывному развертыванию действия, выраженному в философии Бергсона. Акт мгновенен и импульсивен, подобен вспышке; действие — неповоротливо и пассивно. Метафорически определяя идею Бергсона, Башляр характеризует ее как фреску, для создания которой не нужны детали и где не нужно «живописать объекты» (с. 195). Мгновение же — детализирует реальность, лишает ее абстракции. Поэтому стержнем эволюционной попытки, ее первопричиной, является мгновение, некая случайность, вспышка одинокого сознания. Мгновение, заключает Башляр, «небольшой фрагмент бергсоновской длительности <…> В конечном итоге, мы приходим к дробному, фрагментарному бергсонианству, к разбитому на импульсы жизненному порыву, к временному плюрализму…» (с. 197, 198).

В попытке определить векторный характер длительности — от прошлого к будущему — Башляр использует музыкальную метафору, в которой прошлое — «это голос, нашедший свое эхо» (с. 215), а будущее — «не более чем прелюдия, забегающая вперед и пробующая свои силы музыкальная фраза. Одна-единственная фраза» (с. 214), ибо, следуя Малларме, — «каждая душа — мелодия, и речь о том, чтобы она зазвучала снова» (эта строчка положена в эпиграф второй главы по исследованию мгновения — «Проблема привычки и дискретное время»).

Длительность обусловлена психологически в сознании мыслящего и страдающего человека, она «первое проявление закона достаточного основания для связи мгновений» (с. 238). Время — эмоционально, оно длится благодаря силе любви и страдания. Наилучший пример этому утверждению Башляр находит у Метерлинка, в его понимании предательства: природа прощения при настоящей любви такова, что, даже если вас предали, вы способны познать себя лучше, чем если бы вам остались верны; но «если благодаря предательству простота и доверие не стали больше, а любовь сильнее, то оно оказалось для вас бесполезным, и вы можете сказать себе, что ничего не произошло» (с. 238, цитата из работы Метерлинка «Sagesse et destine»).

Поэтическая философия Башляра — раскрытие души мудрого романтика, пытающегося услышать затаенный шепот внутреннего голоса «в волшебные часы первозданного утра, овеваемого новыми творениями» (с. 240).

«Право на грезу» — самый большой раздел книги, построенный по принципу синтеза искусств в рамках сравнительной поэтики. Композиция трехчастна: Искусство. Литература. Грезы.

Мышление Башляра и его стилистика лучше всего иллюстрируют основной его принцип — описанную технологию грезы о словах в одиноком человеческом мгновении, просветленном лишь интуицией. Метафоричность его языка — особенно в этой поздней работе — эмблематична, полна риторических смыслов, уносит мыслящее воображение в мир словесной грезы: так, по Башляру, Шагал в своих иллюстрациях к Библии «передает говорящий голос» (с. 49). Рай Шагала живет: «Тысячи колокольчиков звенят в небе от полета быстрокрылых птиц. Сам воздух у Шагала крылоносен».

Идея, особенно волновавшая воображение и ум Башляра, — соотношение маски и грезы. Интерпретация маски и интерпретация грезы неотделимы друг от друга, так как маска — это «застывшая греза» (с. 362). Поэтому Башляр мечтает исследовать путь «от маски к лицу и от лица к маске» (с. 361). По Башляру, одна из интереснейших задач для психологического исследования, методикой которого в совершенстве владел Бальзак, — «анализ воли к сокрытию» (с. 367). Любой фрагмент маски, такой как белое пятнышко на лице банкира (героя Бальзака), когда он лгал, учит восстанавливать маску в целом. Парадоксально верна, мне кажется, заключительная мысль этого эссе Башляра о том, что маска (тот, кто желает показаться нам не тем, кто он есть) все время раскрывается через свое сокрытие.

«Избранное: поэтика грезы» Башляра — книга-катарсис. Она и есть тот самый Силоам, светлый источник, от которого слепые метафоры становятся зрячими, ибо слепой читатель обретает в алхимии башляровского слова способность «воли к зрению».

Е. ЛУЦЕНКО